- Заливает вас колхоз молоком и еще больше заливать будет. Такие там доярки подобрались, что у них реки молочные так и текут. А вы не о том думайте, как этот поток сократить, а о том, как больше продукции дать… Знаю, знаю. Приходите. Обмозгуем.
В комнате Якова Павловича сумеречно. Только зеленая лампа освещает стол и его руки, большие, жилистые. Он что-то пишет, и перо быстро бежит по бумаге. Потом кричит нам в коридор:
- Не соскучились? Я сейчас!
Но "сейчас" это затягивается.
Входная дверь скрипнула и закрылась, будто хлопушка хлопнула. Какой-то бородач смахнул с валенок снег и пошел к Федотову. В руках у старика большие грабли.
- Что это? - спрашивает Славка.
Мы слышим, как сердито говорит старик:
- Это им не колокольцы отливать под дугу. Вещь нужная для работы. Смотри, Яков Павлович, как сделали. Стыд!
Славка шепотом спрашивает меня:
- Почему он сказал - колокольцы?
- Не знаю, - говорю я. - Наверное, звоночки так называются, а колокольчики - это цветы.
Старик уходит, а грабли остаются у Федотова.
Яков Павлович появляется в прихожей, и мы поднимаемся, чтобы уйти с ним, но снова скрипит и бухает дверь, и в коридор, прямо к печке, торопливо входит человек с большой круглой головой и носом - ну точь-в-точь картошка.
- Ты что, Андрей Иванович? - спрашивает Федотов. - Горит где, что ли?
- Боялся опоздать! - Большеголовый снимает шапку, вытаскивает платок, вытирает лоб и шею. - Уф! Хорошо, что застал. У нас несчастье. - Он нагибается к Федотову так, что кажется, вот-вот заденет его носом, и говорит что-то вполголоса.
- Ну?! - поражается Яков Павлович. - Медведь? Чудеса! Где тут москвич? - поворачивается он к нам.
- Я! - отзывается Славка.
- Отогрелся, путешественник?
Как Славка отогрелся, видно по его щекам. От них, как говорится, прикурить можно - пылают. А очки вспотели.
- Угу, - говорит Славка.
Видно, он чувствует, к чему дело клонится: уходить надо. Не хочется. Но виду не подает. Спрашивает:
- А где Юра ваш?
- Вот я об этом и думаю. Пора вам свидеться. Идите-ка вы, друзья, к Юре, а меня извините, я еще тут посижу. Располагайтесь дома. А там и я набегу. Договорились?
- Договорились. Пошли! - берет меня за руку Славка.
6
Как только мы вошли в дом Федотова, Славка и Юра познакомились и стали носиться из комнаты в сени, из сеней в комнату. При этом Слава ударился о косяк шкафчика, и там что-то загремело и зазвенело.
- Ой, разбили! - крикнул Слава.
- Да нет, это колокольцы. - Юрик открыл дверцу шкафчика. - Смотри - видишь?
Мы увидели на полке стоящие по росту блестящие, будто серебряные, колокольцы. Самый большой был величиной с кружку на пол-литра, какой обычно отмеривают молоко. А последний, маленький колоколец был чуть побольше наперстка. Он казался игрушечным. От толчка ровный рядок колокольцев нарушился, но Юрик двумя ладонями быстро и ловко их подровнял.
- Ну, вот и порядок! - сказал Юра, захлопнул дверцу шкафчика и ушел в сени.
- А колокольчики - это что? - спросил Слава. - Цветы? Да?
- Да! - крикнул из сеней Юрик. - Звоночки - они как хочешь: колокольцы или колокольчики. Только у нас на Валдайщине говорят - колокольцы.
Юра громыхал чем-то в сенях и притащил трехколесный велосипед:
- Давай, Слава, кататься.
- А как? - спросил Слава. - Ты или я? - Видно было, что Славке очень хотелось первому оседлать велосипед. - Знаешь что? - вдруг предложил он. - Давай играть в милицию.
- Как это? - спросил Юра.
- А так. Ты будешь главный милиционер. На карандаш, держи. Это будет милицейская палочка. Станешь тут, посреди комнаты, а я буду вокруг тебя ездить. Идет?
- Идет, - сказал Юрик.
Он был парень покладистый.
- Юрик, - спросил я, - где же твоя мама? Ты брось карандашом махать, Слава и так накатается. Отдал ему велосипед, и ладно. Ты про маму скажи.
Юра вздохнул:
- Она в Бродах. Три дня уже. И еще будет. Там молодая докторша. А мама уже семь лет лечит. А больных много. Мама поехала этой молодой докторше помочь. И обратно не едет. Плохо без мамы.
- Ну, а папа что говорит? - спросил я.
- А папа говорит: "Их там тридцать, и все больные. А нас трое, и все здоровые". А с мамой лучше… Славка, хватит ездить, дай мне…
В тот вечер мне еще довелось быть у Якова Павловича на работе. Послала меня за ним его мать, Юрина бабушка. "А то, - сказала она, - засидится там до полуночи. Он такой неуемный!"
Я пошел к Федотову. Человек с большой головой еще сидел у него. Большеголовый был без шубы, и лицо его, как недавно у Славки, было пламенно-красным.
- Садись, - сказал мне Яков Павлович, - и знакомься: Уваров Андрей Иванович, директор детского дома.
- Уваров, - протянул мне широкую ладонь большеголовый.
- Так вот, - продолжал Федотов начатый разговор, вводя меня в курс дела, - это не совсем обычный случай, чтобы медведь да вдруг корову задрал. Сколько тут на Валдае живу, один раз про козу слышал, и то коза эта из худого сарая вышла и на шатуна напала. Ты-то про шатуна и не знаешь, - обратился он ко мне. - Это такой бездомный медведь. Его зимой из берлоги спугнут, он и бродит, шатается, значит, очумелый, злой. А потом ведь и залечь на боковую тоже дело не простое. До этого надо, брат, отъесться, нагулять побольше жиру, чтобы в зимние морозы не было холодно. А "нажиреть" к зиме не всякому мишке удается. Вот и бродит он по первому снегу недовольный и голодный. Ну, попадись, на беду, коза - съел. А ведь Топтыгин - животное всеядное: хошь жука съест, хошь рожь оборвет; у нас в лесу желудями закусывает, на сладкое ягоды собирает. Но уж если на пасеку попадет - и пчелы ему нипочем: лакомка. А тут они корову перегоняли из подсобного хозяйства в город да и встретились с медведем…
- Лицом к лицу, значит, - вставил Уваров.
- …С перепугу бросили корову - и бежать. Потом вернулись с охотниками. Медведя нет, а корова…
- Можно сказать, ее тоже нет, - вздохнул Уваров. - Рожки да ножки. Может, где часть мяса и припрятал. Хозяин это любит: припрятать впрок и мхом закидать. Мясо, что попритухло, - ему вроде лакомства.
- Вот дела-то какие, - сказал Яков Павлович, - придется нам этим медведем заняться. - Он поглядел на календарь, что стоял на столе. - Послезавтра, в воскресенье, отправимся. Пойдешь? - обратился он ко мне.
- Какой из меня охотник! - сказал я.
- Какой есть. Дело нехитрое.
Уваров поднялся:
- Ну, я пошел.
- Погоди. - Федотов подошел к нему и положил руки на плечи. - А по тому делу договорились? Пойми, тут не о себе думать надо.
- Хорошо, - сказал Уваров, кивнул на прощание головой и ушел.
Было видно, что на душе у директора детдома совсем не хорошо.
Я подумал о том, почему Уваров назвал медведя хозяином. Потому, должно быть, что зверь этот шутить не любит. Ударит лапой - будь здоров. А точнее сказать: поминай как звали.
7
Мы вышли на улицу. Тихо плавал в недвижном воздухе легкий снежок. Под ногами поскрипывало. Яков Павлович молчал, но чувствовалось, что его волнует разговор с Уваровым.
Мы спускаемся с горы, выходим на прямую улицу, и вдруг Федотов говорит, как бы ни к кому не обращаясь:
- Нехорошо.
Потом останавливается под фонарем, поворачивает ко мне лицо и вздыхает:
- Эх, Уваров, Уваров!
- Корову загубил? - спрашиваю я.
- Корова - коровой. Тут медведь виноват. А человек - это главное.
Он помолчал.
Я еще не мог понять Федотова.
- Судьба человека решается, - сказал Яков Павлович, - а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… - Он протянул руку к освещенному окну. - Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха - спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела - все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: "Вот эта девчушка мне по душе пришлась". А Уваров сразу как отрезал: "Нет, у нее отец есть. Нельзя". Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос - не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: "Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор".
Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я - вся она исстрадалась. Человек она золотой - спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.
Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. "А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее". Он говорит: "Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей - собой заняться времени нет, третий день не брился". Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка - это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: "Ты Киру Матвеевну помнишь?" А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. "Что, Галочка?" - "Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу - не идет ли. А она все не идет". Вот дело-то какое…
Мы подошли к дому Федотова.
8
Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, - две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.
Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина - только Юрик чай прихлебывает и слышно, мурлычет не то кот, не то самовар. Вышли - видим: стол накрыт, из самовара бьет пар и самовар этот по-кошачьи "мурры" распевает. А Юрик за столом один.
- Доброе утро, - говорит Юрик. - Как спали?
- Спасибо, хорошо. А ты что ж один? - спрашиваю.
- Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь - с молоком или так просто?…
Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.
Было тепло и уютно…
Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.
Зазвонил телефон, и Юрик ответил:
- Папа ушел на работу. Скоро там будет.
Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.
Слава спросил меня:
- А Яков Павлович - он кто, начальник?
- Нет, - сказал я.
Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.
- Я тоже так думал, что не начальник.
- Почему ты так думал?
- Начальник сам дрова для печки не колет.
- Ну, это смотря какой. Колоть дрова - это та же утренняя зарядка.
- Нет, - сказал Славка, - не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?
- Нет, Славка, он грабли не делает.
Славка отодвинул чашку:
- Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?
- Его все касается, Славик.
Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:
- Пошли.
Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:
- Твой папа кто?
- Как - кто? Человек!
- Ну, человек. А еще кто?
- Коммунист, - сказал Юрик.
Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.
9
В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: "Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя".
Думать-то я так думал, а спросить не смог.
Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком:
- Здорово, Яков!
- Здравствуй, Коврига!
Оказалось, что у человека этого такая фамилия.
Но дело не в этом. Коврига докладывал секретарю райкома партии о делах в колхозе: помещения для скота отремонтированы, дорога проложена…
- Видел, - вставил Федотов.
- И еще увидишь. - Коврига вынул из портфеля тетрадь и, раскрыв ее, положил Федотову прямо на стол. - Во какой трудодень у нас будет. Побогатели. А? Хорошо?
- Нет, - сказал Яков Павлович, - плохо.
Коврига вскочил:
- Чего так?
Поднялся и Федотов. Он говорил негромко, но как-то очень веско, и чувствовалось, что волнуется.
- Ты коммунист? - спросил Яков Павлович.
- Ну, коммунист.
- Не так говоришь, Коврига. - Федотов повернулся к несгораемому шкафу из толстенного железа и достал листок бумаги. - Читай! Читай вслух!
Коврига пожал плечами и стал читать:
В первичную организацию КПСС колхоза имени Октябрьской революции. От тракториста Ивушкина Пантелеймона Кондратъевича.
С самого своего детства я уважаю великую партию большевиков и мечтаю добиться большой чести и большой ответственности - стать членом Ленинской партии, чтобы все силы отдать на борьбу за счастье трудового народа. Прошу послать меня в самую трудную бригаду и прошу принять меня в партию Ленина.
К сему Ивушкин
- Ты Ивушкина знаешь? - спросил Федотов.
- Как не знать! Лучший тракторист по нашей местности.
- Лучший, а просится в худшую бригаду. Понял? Человек в коммунисты идет. Не о себе заботится, а, как он там говорит, "о счастье трудового народа". Как же ты, Коврига, можешь радоваться, что у тебя в артели хорошо, а у соседа плохо? У них до сих пор аванса не давали. Лен градом побило. Слыхал?
- Слыхал.
- Председатель в больнице лежит.
- Я ему меда послал, - вставил Коврига.
- Ты погоди. Мед сладок и согревает до пота. А человеческое тепло лучше. "Послал"! А сам сходить не мог? А попросили у тебя плотницкую бригаду на неделю. Дал? Молчишь. "Моя хата с краю". Забудь ты эту плохую пословицу. Вот ты сказал тут, что ты "ну, коммунист". Эх, Коврига, Коврига. А кто такой коммунист?
Коврига молчал. Он достал из кармана пачку "Беломорканала", щелкнул по ней пальцем, поймал на лету выскочившую папиросу, забросил ее в рот, чиркнул спичкой раз-другой, сломал спичку и наконец закурил.
- Коммунист, - сказал Федотов, - человек, который не может радоваться, что у него хорошо, а у соседа плохо. Это при наших дедах говорили: "У соседа сдохла корова. Какое мне дело? А все-таки приятно". Так было, когда на рынке частные лавчонки стояли: я не торгую - не беда, лишь бы сосед не торговал, чтобы завистью не мучиться. А коммуна - один дом. Какая уж тут зависть! У тебя тепло, а у соседа холодно - нечего радоваться. Коммунист за все в ответе. Пока сосед твой в больнице, поможешь им. А я к твоим соседям на той неделе поеду после работы. Вечером дела и обсудим. Понял?
- Понял, Яков Павлович.
Коврига взял со стола свою тетрадку и загасил в пепельнице папиросу:
- Могу быть свободным?
- Нет, погоди. Медведя в ваших краях не видели?
- Медведя не видели. А волки, говорят, у соседа собак перетаскали.
- Опять сосед! У него волки собак перетаскали. А у тебя весь колхоз - охотники. Ждешь, пока волки к тебе придут? Думаешь, постесняются передового колхоза? Нет, Коврига, они не разбирают. Облаву надо.
- Сделаем, Яков Павлович. Все некогда было. Коровник этот. Ремонт. Как отеплили, так удои и поднялись. Теперь со временем посвободнее.
- Это я знаю, - сказал Федотов. - У вас лучшие доярки Архипкина и Емельянцева? Так?
- Точно.
- Ну, а комсомолки эти, что рассказывали мне позавчера, когда я у вас был, - они же тянутся за Архипкиной, - догоняют?
- Догоняют.
Федотов подошел к окну. Я сидел тут же и видел в окно, как на высоких валдайских саночках катили почти все, кто был на улице. Райком на горе, да и весь город холмистый. Вот тут и скользит этот впервые мной виденный транспорт: высокое деревянное креслице на длинных железных полозьях. Едут в этих креслицах ребята - с горки на горку. А вот женщина везет мешок. Должно, картошка. Одной ногой она на длинном полозе, а другой - отталкивается. Взобралась на пригорок, стала ногами на два полоза, за спинку креслица держится и съезжает. А куль на креслице лежит…
Федотов смотрел недолго. Вернулся к столу:
- Вот что, товарищ; Коврига. Напиши четыре характеристики: на Архипкину и на Емельянцеву, на знаменитых доярок, и на этих двух девчат, что их догоняют. Подумаем тут о том, чтобы в Москве к награде представить. А тебе характеристику сами напишем. Понял?
Понял, Яков Павлович, понял, только я что? Обо мне зачем?…
- Ну, не скромничай и раньше времени не радуйся. Тебе тяжеленько придется - и свой колхоз и соседский пока что тянуть надо…
Коврига ушел. Дверь за ним захлопнулась и тут же снова открылась. В комнату люди заходили друг за дружкой. Запомнился мне человек в милицейской форме. Он еще с порога сказал:
- Яков Павлович, помоги!
- Что случилось?
- С Нового года никого в городе не убили и не ограбили. Так, только мелочь всякая.
Федотов повел ладонью по лицу, точно умылся. Когда он отнял руку, я увидел, что улыбка еще не сошла с его лица.