Первое сентября вообще день особый: никого не спрашивают, оценок не ставят, к завтрашнему дню уроков почти не задают. И все рады, все говорят, что лето надоело и как, мол, интересно в школе. А потом, как неделя пройдет, да как уроков зададут, да как бац - двойка, а у этого тройка, а того в учительскую отвели, вот тут-то все и призадумаются. Да поздно.
И начинаем мы тогда ждать воскресенья. Ждем, ждем, ждем. Наконец суббота… А вы бы посмотрели, как мы возвращаемся из школы в субботу! Мы идем по тротуару большой толпой и не так быстро, как в будний день; мы шумим, толкаем друг друга, но никто не злится, все смеются. И о чем бы мы ни говорили, каждый думает только одно: завтра воскресенье.
Вернешься домой, положишь портфель - что же делать-то? Можно пойти на улицу, можно книжку почитать, а можно и прямо за уроки. Сделаешь уроки - и свободен до понедельника. Ведь что тут приятно: ты можешь их сделать сейчас, но, если не хочешь, - пожалуйста, делай завтра.
А в понедельник в школу придешь - все из рук валится. Опять эта зарядка, опять уроки, перемены, задачи, упражнения - хоть плачь. Зимой еще бывают передышки, когда сильные морозы и мы не ходим в школу. В прошлом году был такой день, и мы до вечера по улице бегали. А вечером все сидели у приемников, слушали, что завтра будет. И, конечно, оттепель. Раньше, говорят, зима холодней была…
Но до зимы еще далеко. А в ноябре каникулы - три дня, одно расстройство. Говорят, с этого года в ноябре десять дней будем отдыхать. Сколько ни учусь, каждый год об этом говорят.
Дома тоже радости мало. То лицо запачкано, то платок носовой потерял, то штанину порвал - всегда недовольны. Садишься поесть - "почему руки не помыл". Помоешь - "плохо помыл".
А если пойти куда-нибудь захочешь?.. Я говорю: "В полчетвертого вернусь". Мне говорят: "В три".
"В полчетвертого", - говорю. "В три!"
"В четверть четвертого!" - "Нет, в три!" Да что же это такое?!
Уйдешь куда-нибудь с ребятами: играешь, играешь… И чувствуешь ведь, что три часа уже, домой пора, - ну не могу, и всё. Не могу! А дома уже думают: не попал ли он под машину? Ведь с таким, как я, говорит папа, все что угодно может случиться…
Когда мой папа учился в школе, он всегда был отличником. Его никогда не наказывали и не ругали, его всегда хвалили. Он никогда не обманывал старших, все делал без напоминаний и больше всего на свете любил заполнять дневник.
Я закрыл глаза… Мой папа мальчик: он сидит за партой и решает задачу, он отвечает урок. Ну совсем как я. Но, сколько я ни думал, я не мог представить моего папу мальчиком. Я даже очень хотел представить: вот все идут из школы, размахивают портфелями, подпрыгивают, а рядом сквозь весь этот шум спокойно движется маленькая фигурка с большущим портфелем - это мой папа. Но, когда он подходит ко мне поближе, я вижу, что лицо у него такое же, как сейчас…
Мама моя тоже была отличницей. И вот теперь папа с мамой хотят, чтобы и я был отличником.
"Ты же можешь", - говорит мама.
"Чем ты хуже Санина?" - спрашивает папа.
Санин - это наш отличник.
"Он способней Санина, - говорит мама. - Если бы он не ленился, он стал бы лучшим учеником в классе".
После этих слов папа вскакивает и начинает взволнованно ходить по комнате.
А я стою и думаю о том, что я способный. Я даже вижу, как без единой запинки отвечаю уроки и получаю пятерки, только пятерки. И Сергей Антонович, обращаясь к классу, говорит: "Вот, поучитесь, как нужно отвечать".
А Егор Степанович, если шум в классе, пальцами покручивает: "Вы, наверное, все знаете урок, как Гарин?"
Нет, я, наверное, очень способный!
Но тут папа останавливается и, стиснув руки, громко произносит:
"Обещай, что в этой четверти ты будешь отличником!"
"Обещаю!" - говорю я.
И в этот день всем нам становится легче. Папа с мамой веселые, переглядываются, а я хожу, как именинник.
Вот если бы папой был я, а папа - моим сыном? Приходит, значит, мой папа из школы грустный, поникший, а я сижу, газету читаю, чай пью.
"Папа, - говорит мне он, - у меня двойка…"
Ну, я, конечно, газету в сторону, очки срываю и, прищурившись, долго-долго смотрю на папу. Папа засопит, завздыхает, а я: "Где же твои обещания?!" И давай кричать…
Но потом, когда папа сидел бы где-нибудь в углу и переживал, я бы подошел к нему, погладил по голове и сказал:
"Не горюй, сынок, все еще будет хорошо. Я вижу, ты все уже понял. Иди на улицу, смотри, сколько там ребят. А завтра, может быть, мы пойдем с тобой в кино".
Я бы обязательно так сказал и простил. Папа, конечно бы, ужасно обрадовался, а я, наверное, всегда бы прощал, потому что я очень люблю, когда радуются.
И я опять начал думать о том, как найдут мое письмо и кто его найдет. Ведь этот человек будет совсем другой, и одежда у него будет другая, а когда наткнется на мое письмо, он, наверное, будет что-то напевать. И об этой находке узнает весь мир, мои пожелтевшие страницы будут лежать в музее, и люди будут приходить, чтобы посмотреть на них. А ученые, наверное, скажут, что до этой находки многое из прошлого было непонятно.
Подумав немного, я отыскал среди прошлогодних учебников мой старый дневник - за четвертый класс, решив положить его вместе с письмом.
Синяя обложка дневника была истерта и взлохмачена, на первой же странице чернела жирная надпись: "На уроках улыбается". А внизу, под нею, - "На уроке пения гудел". Потом появилась первая оценка и снова надпись: "На уроке естествознания дневника для оценки не подал, пытался передать дневник соседу".
Я заулыбался. Передать дневник соседу… Это Павлику, конечно. Растяпа! Он его тогда на пол уронил от страха. На учительницу уставился, а сам улыбается и говорит: "Что-то упало"…
Перевернув лист, я прочитал: "Завтра, двадцатого октября, в девятнадцать часов состоится родительское собрание". После этой записи потянулись чистые страницы и никаких, совсем никаких замечаний…
А вот и Новый год. Через пустые белые страницы - огромные слова: "С Новым годом! Зимние каникулы!.."
Снег, метель, шум, смех, всё в огнях. Потом февраль, март, подуло весной… И страницы стали светлей.
И так хорошо было смотреть на домашние задания, на оценки, замечания. Даже жалко. Ведь никогда уже не будет у меня урока естествознания, и Мария Михайловна не будет нас учить. А двойки в дневнике если и попадались, то такие постаревшие, безобидные, как пугала в огороде.
Я перелистывал дневник и думал, что если и найдут его когда-нибудь, то ничего, наверное, не поймут. Увидят они эту кляксу, но разве поймут, как все это было? А было это как раз перед Новым годом, на первом уроке. В классе свет горел, за окнами темно-темно.
"А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж…"
Мария Михайловна сидит за столом в накинутом на плечи теплом платке и спрашивает наизусть отрывок из чеховского "Ваньки".
"…Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом".
- Ночь темна, - отвечает Володин, глаза у него красные, заспанные, под носом чернильное пятно, - ночь темна, но струйка, струйки…
И щупает в кармане перочинный ножик, который он выменял перед уроком у Вовки Птушкина.
В классе чисто, светло, на полу влажные следы занесенного с улицы снега; кое-кто зябко поеживается, вспоминая мягкую постель и согреваясь. А за окнами совсем как в деревне: белые крыши, сугробы, струйки дыма и еще мигают веселые звезды. Но уже синеют подо льдом окна, и звезды бледнеют, и видно, как тяжело, словно белые веревки, висят мохнатые провода.
Нет, думал я, ничего, ничего не поймут они. А я так люблю все это!
Я люблю Новый год. На пушистых еловых ветках сверкают раскрашенные игрушки, цветные бумажные ленты, потрескивают свечи. В комнате пахнет лесом, сугробами, мандаринами…
И праздник Октября люблю. Когда весь город одет в красное, и на каждом доме развеваются и хлопают на ветру флаги. Идешь по улице, и хочется, чтобы побольше их было, и чтобы висели они подольше. А в классе, на уроке пения, мы поем те самые песни, что пели во время революции.
Тогда мне кажется, что я шагаю вместе с матросами и солдатами по красному Петрограду, что вместе с ними я беру Зимний дворец и стреляю из пулемета. И какой-то высокий матрос с перевязанной головой похлопывает меня по плечу:
"Молодец! Ты нам здорово помог!"
И тогда, оторвавшись от пулемета, я отвечаю ему:
"Я знаю, будет еще гражданская война, но мы все равно победим!.."
И так мы поем весь урок, потому что очень любим эти песни.
А потом наступает день Седьмого ноября, и все с песнями выходят на улицы, летают разноцветные воздушные шары, играют трубы, бьют барабаны, а вечером огни заливают город, повсюду шум, смех, и мы все вместе гуляем по нашим улицам.
А какая радость - каникулы, когда нас отпускают домой! Тогда мы гуляем, ходим в кино, читаем книги…
Я очень люблю книги, и самая моя любимая - "Приключения Робинзона Крузо". Я каждый год ее перечитываю. Ведь перечитывать тоже интересно. Я, например, читаю, как дикари собираются Пятницу съесть, и уже радуюсь, потому что знаю: сейчас он побежит и его спасет Робинзон Крузо.
Вот бы пожить с Робинзоном на острове! Мы бы вместе сушили виноград, и разводили диких коз, и готовили запасы хлеба…
А еще я люблю первый снег. Это самый белый, самый чистый и холодный снег. Я люблю снег под солнцем, когда больно глазам и на голубые сугробы ложатся тени; зимний вечер, когда мерзнут руки в варежках, когда снег засыпает шапку и пальто, прилипает к штанам, набивается в валенки.
Потом приходит весна. Если бы вы знали, как хорошо у нас весной! Весной все радуются, все улыбаются, а по улицам несут вербу. И ничего не хочется делать, только пропадать где-нибудь на улице, жмуриться на солнце и слушать, слушать, как шумят ручьи.
Вечером все синеет, темнеет кругом, но совсем не так, как зимой. Подмерзают сосульки, стынут ручьи, лужи. Подойдешь к луже - лед прозрачный, тонкий, как стекло. Ударишь каблуком - треснет, побелеет, а вода разойдется и опять сойдется. И чего-то очень хочется таким вечером.
Но еще лучше, когда пробивается первая зеленая трава, а на деревьях распускаются маленькие блестящие листочки, и наступает праздник Первое мая. Тогда всюду стригут и белят деревья, с земли убирают прошлогодние листья и посыпают желтым песком. В воздухе летают майские жуки, пахнет тополем.
И, когда летают майские жуки и пахнет тополем, тогда уже совсем ничего не хочется делать. Тогда мы сидим в классе на уроках и считаем, сколько осталось дней до лета, и никто не верит, что оно придет.
Ну, а летом… Летом - сирень после дождя, лепестки подсолнуха, ромашки; летом роса и пыль на дороге, треск кузнечиков, гудение пчел, а вечером в освещенные окна стучатся бабочки.
Осень. Я посмотрел в окно: высоко в прозрачном воздухе дрожали прутья голых ветвей, с громким криком носились в небе птичьи стаи, все тесней прижималась к земле поблекшая трава, А потом придет зима, потом выпадет первый снег, самый белый, чистый, а за зимой весна и снова лето, снова зеленая трава, листья, вернутся птицы…
И тут я почувствовал, что вообще все люблю. Я люблю свой дом, свою школу, своих учителей, пусть побольше они задают уроков, пусть! Я буду читать, ходить в кино, гулять, я буду учиться. Ведь как это интересно - учиться. Сидеть за партой, делать уроки, писать контрольные и диктанты, исправлять плохие оценки, выбегать из класса на переменах, бояться родительских собраний. И ждать, ждать воскресенья.
А впереди еще шестой, седьмой, восьмой классы и дальше, дальше… Я стану ученым, я буду путешествовать, я все узнаю, все увижу, я… Я не знаю, что сделаю! И, закрыв дневник, я выбежал из дома.
Протяжно скрипнула калитка. Тяжело переваливаясь, с кошелкою в руках во двор вошла Дарья Петровна.
- Дарья Петровна! - улыбаясь, закричал я. - Здравствуйте!
Дарья Петровна остановилась и подозрительно посмотрела на меня, потом на дырку в заборе…
- Здравствуйте, Дарья Петровна! - еще громче крикнул я. - Здравствуйте!
- Здравствуй, здравствуй, - скороговоркой пропела Дарья Петровна и тоже улыбнулась.
Золотая лодка плыла к горизонту.
Причина поражения
На уроках истории учитель объяснял всегда с таким выражением, словно вся его жизнь прошла до нашей эры и теперь он вспоминает молодость.
"Охота на мамонтов была опасной… Потом все изменилось… С севера наступал лед… Стало холодно… Пришлось надеть звериную шкуру".
Одинаково легко передвигаясь в толще веков в любых направлениях, учитель как ни в чем не бывало мог сказать: "А теперь давайте вспомним Марафонскую битву", - вызывая этим вопросом всеобщее беспокойство…
Или сегодня, например:
- Восстание Спартака!.. Отвечать пойдет… Зонтиков!..
Зонтиков поднимается и застывает в глубокой печали.
- Неужели ты не помнишь, как проходило восстание? - искренне поражается учитель.
- Не помню, - качает головой Зонтиков.
Видно, что он и сам удивлен неожиданным провалом в памяти.
Удивление кончается двойкой.
- А ты учил? - усаживаясь, спрашивает Зонтиков своего соседа.
Бабкин молчит. Человеку, имеющему девять двоек за четверть, глупо задавать подобный вопрос.
Лениво прищурившись, Бабкин раскрывает учебник и оглядывает заголовок "Восстание Спартака".
"Опять восстание! - раздраженно думает он. - То в Сицилии, то в Риме… И каждый раз поражение… И двойки… двойки…"
- О причинах поражения восстания расскажет…
Перед лицом надвигающейся катастрофы Бабкин сохраняет полное спокойствие. Он не знает страха - он слишком много пережил.
- Бабкин!
Весь в рубцах, ветеран Бабкин выходит к доске.
- Н-ну? - повторяет Павел Сергеевич. - Каковы же причины поражения? - И тут же добавляет: - Почему рабы потерпели поражение?
Бабкин долго и мрачно молчит. Потом тяжело поднимает лохматую голову.
- Рабы потерпели поражение, - говорит он, - потому, что не знали его причин…
После чего получает двойку и возвращается на родную теплую парту.
- Чаша моего терпения переполнена, - зло шепчет он, - больше на историю не приду!..
- Я тоже, - цедит Зонтиков, - у меня тоже переполнена…
Так было задумано восстание во главе с Бабкиным.
Первое столкновение произошло на следующий день при выходе из школы.
- Зонтиков, - сказал директор, - ты знаешь, где живет Павел Сергеевич?.. Вот и отлично! Отнеси ему этот конверт… Да смотри не задерживайся, дома-то беспокоиться будут!..
Всю дорогу Бабкин и Зонтиков шли молча.
Зонтиков, часто семеня, то и дело беспокойно оглядывался. Бабкин же после бесплодных попыток разглядеть содержимое конверта на свет предался грустным воспоминаниям.
…По лестнице поднимались медленно. Перед дверью остановились обессиленные.
Зонтиков сказал:
- У меня дома уже беспокоятся…
Бабкин дал ему подзатыльник:
- Звони!
Страх вселил в Зонтикова отвагу.
- Сам звони!..
Внезапно дверь распахнулась, и упирающийся в нее Бабкин пулей влетел в коридор и свалился у книжного шкафа.
Позади слышался удаляющийся топот. Это Зонтиков катился вниз по лестнице.
- Здравствуйте, - сказал Бабкин.
- Здравствуй! - Павел Сергеевич закрыл дверь.
- Директор сказал: "Побыстрей", - объяснил Бабкин. - Он письмо передал…
- А-а… - Учитель взял конверт. - Ну, спасибо… Проходи, проходи, что же ты стоишь?
Впервые за весь разговор Бабкин поднял голову. То, что он увидел, ошеломило его.
Учитель был в рубашке, без пиджака.
- Раздевайся, раздевайся, - улыбался учитель.
Плохо соображая, что делает, Бабкин разделся и машинально проследовал в комнату.
- Садись, раз в гости пришел. Будем чай пить.
Окончательно потеряв дар речи, Бабкин уселся за стол и ничего не понимающим взглядом уперся в колбасу.
Учитель отхлебнул из стакана. Бабкин тоже отхлебнул.
И снова замер: никто еще не видел, как учитель ест.
Вот он взял вилку, неторопливо положил колбасу в рот.
"Проглотил", - изумился Бабкин.
Внезапно он почувствовал, как подозрительно тихо в комнате, и выжидающе вскинул глаза. Ему показалось, что вот сейчас учитель поставит стакан и скажет:
"Природа Древней Греции, Бабкин, была пышная… климат морской, теплый…"
Но учитель не торопился.
- Ты почему сахар не берешь? - начал он издалека. - Не стесняйся…
- Мне и так сладко, - вздохнул Бабкин и, чтобы скрыть неловкость, стал озираться по сторонам.
В правом углу он неожиданно наткнулся на карту: "Римская империя в I веке нашей эры".
В глазах учителя что-то блеснуло.
- Узнаешь?
- Да… - вяло протянул Бабкин, - узнаю…
"После чая спрашивать будет, - решил он. - Еще бы не узнать! Два месяца долбим эту империю… скорей бы до развала дойти…"
Нашествия варваров Бабкин ждал, как праздника: после него империя распалась…
Отхлебнув чай, он вздохнул: впереди еще было "ослабление". Империя слабела веками… Это могло свести с ума.
Бабкин снова подозрительно взглянул на учителя.
"Размешает сейчас чай да и скажет: "А ну-ка, Бабкин, покажи путь Ксеркса в Грецию"".
С этим вопросом Бабкин столкнулся еще в прошлом году. Тогда, по его мнению, флотилия персидского царя Ксеркса прошла мимо берегов Греции…
Да мало ли о чем можно спросить! Бабкин даже заерзал.
Карта у вас, Павел Сергеевич, какая-то… - начал он неуверенно. - У нас в школе вроде другая… Меня спросить, так я ничего и не покажу…
- Карта та же, - успокоил учитель, - ты приглядись повнимательней.
"Ну и влип", - думал Бабкин, напряженно приглядываясь. На узком Апеннинском полуострове ясно чернел кружок Рима.
- Вон Рим, Павел Сергеевич! - показал вдруг пальцем Бабкин, словно столкнулся с приятной неожиданностью.
- Да! - приветливо откликнулся Павел Сергеевич. - Рим отсюда хорошо виден. Вот Дамаск - тот совсем почти незаметен.
- Да… - промямлил Бабкин, бороздя глазами карту вдоль и поперек, - еле-еле…
- Узнал, значит, школьную карту, - прищурился учитель.
- Да… - опять затянул Бабкин и, внезапно оборвав себя, быстро встал. - Я домой пойду, - хрипло сказал он, - там у меня пример по арифметике, никак разделить не могу… остаток получается…
…На следующий день перед самым звонком Зонтиков поймал Бабкина в коридоре.
- Наконец-то! - зашептал он оглядываясь. - Я тебя все утро ищу. Сейчас история будет. Куда побежим?
Бабкин нахмурился.
- Знаешь что, - он помялся, - я передумал…
- То есть как? - разинул рот Зонтиков.
Бабкин молчал.