Лётчики приземлились успешно. В меховых комбинезонах, широких мохнатых унтах и таких-же рукавицах, они походили на медведей. Охотин, смеясь, заключил нас в свои медвежьи объятия. Глеб наскоро пожал всем руки.
- Надо поторапливаться! - сказал он, бросив недовольный взгляд на багаж.
- Ночью ожидается страшной силы шторм, - пояснил Охотин - мы-то успеем добраться, а вот эти рыбницы… - Он посмотрел вслед удаляющемуся каравану.
Там были реюшки, бударки, подчалки, катера, моторные сейнеры. Их уже окутал стелющийся туман.
Договорились, что Охотин доставит Мальшета с его приборами в Астрахань, а Глеб отвезёт меня и Фому в Бурунный.
Увидев скрученные рулоном сети, Глеб рассердился и велел бросить "эту тяжесть". Но Фома наотрез отказался:
- Не мои сети, колхозные, не брошу!
- Почему не отправил их с судном? - возмутился Глеб.
- Потому что сети нужны нам и зимой.
Глебу пришлось всё же уступить. Чтобы полностью погрузить научное оборудование и сети, пришлось передние бензобаки (уже пустые) оставить на льду.
Стали прощаться. Мальшет крепко трижды поцеловал меня и Фому и сам захлопнул за нами дверцу кабины.
- Всего доброго, до скорой встречи! - взволнованно крикнул он.
Глеб, нахмурясь, сел за штурвал, застегнул ремни, проверил работу рулей, запустил мотор и, дав газ, начал взлёт.
Я приник к окну. Мы уже оторвались. На льдине, как детская игрушка, лежал самолёт Охотина. Мальшет махал нам снятым с шеи шарфом. Он продолжал махать и после того, как Охотин уже залез в кабину. Милый Филипп! У меня неистово защемило сердце. Мы переглянулись с Фомой довольно уныло.
Фома устроился на сиденье механика, я на пассажирском месте. Сидеть было удобно, мы летели домой. Почему же так тяжело было на сердце? Или это сумрачная погода действовала на нервы? С неба сыпал крупный мокрый снег. Видимость становилась всё хуже. Самолёт трепало и бросало. Скоро началась беда - обледенение самолёта. Лёд "шершавил" отполированную поверхность крыльев, утяжеляя самолёт. Амфибия заметно стала терять скорость.
- Придётся приземляться! - крикнул, оборачиваясь, Глеб и нехорошо выругался.
Я почему-то думал, что он не умеет так ругаться, но, оказывается, я ошибался.
Глеб носился над торчавшими ледяными торосами и ругался. Мы снижались всё ниже и ниже. Глеб дал мотору полную мощность, мотор так загудел, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски. Самолёт слегка приподнялся, но скоро налипающий лёд снова стал тянуть его вниз. Машина затряслась мелкой дрожью, будто она была живая и боялась напороться на эти острые ледяные пики. Наконец Глеб нашёл подходящую для посадки льдину и приземлился.
Выскочив из кабины, мы принялись втроём сбивать лёд: Глеб - рукояткой бортового инструмента, мы - свёрнутыми верёвками. Снег был совсем мокрый, пополам с дождём, в то же время слегка подмораживало. Пока сбили лёд, одежда на нас промокла и обледенела.
- Горючего только до дома, - буркнул Глеб, с яростью скалывая лёд.
Счистив наледь, мы быстро залезли в самолёт и взлетели.
Минут двадцать полёта - и машина снова покрылась льдом, стала терять скорость и снижаться. Опять поиски подходящей льдины, приземление, снова изо всей силы, задыхаясь, сбиваем лёд. Снова взлёт, летим. Солнце за тучами закатилось, сумерки наступали. "Хоть бы не случилось аварии", - невольно подумал я и стал исподтишка наблюдать за Глебом. Фома тоже не сводил с него глаз.
В этот тёмный час я понял, что Глеб добился своего, он действительно стал первоклассным лётчиком. Опыт, сила рук, напряжённое внимание и воля к достижению намеченной цели - всё это было у него.
Как он владел самолётом! Он играл им, он был с ним одно целое - одно тело, одна душа. Лёгкий крен на развороте, скольжение на крыло, умение бежать взглядом по земле, не теряя управления, пробег приземлившегося самолёта. Это был уже тот чистый и точный автоматизм, который является признаком совершенного владения профессией. Стоило на него посмотреть, как он, пикируя, давал ручку управления от себя - непринуждённо и властно. Или плавным и лёгким движением кисти выравнивал крен.
Это понял и Фома, он с восторгом смотрел на Глеба, любовался его точным мастерством. Но погода не благоприятствовала полёту. Машина катастрофически тяжелела и снижалась. Глеб был вынужден опять совершить посадку. Мы стали с остервенением сбивать лёд. Лёд облепил машину ровным толстым слоем, как амальгамой, и почти не поддавался нашим ударам. Глеб ругался так, что неприятно было слушать, а ещё москвич, интеллигентный человек!..
Небо перестало сыпать снег, словно весь его высыпало. Видимость несколько улучшилась. До самого горизонта простирались льды, бесконечные торосы разводья, в которых колыхалась чёрная вода с тонкими кристаллами льда.
Высоко в белесом небе расплывчатым пятном светилась луна. Было полнолуние.
- Быстро садись! - скомандовал Глеб, и мы вскочили в кабину.
Пущенный на полную мощность мотор обиженно ревел от натуги, машина тряслась мелкой дрожью, но не взлетала, только катилась, точно грузовой автомобиль. "Словно крылья отрезали птице, как полетишь…" - подумал я стихами. Не ко времени были стихи. Львов выпрыгнул из кабины и разразился градом ругательств. Да что ты все материшься? не выдержал Фома. Ты это, браток, брось. Не люблю я этого.
Глеб смолк, вытирая тыльной стороной руки пот со лба. Он тяжело дышал - уморился. Медленно снял рукавицы и бросил в открытую дверь кабины.
- На этом самолёте "Ш-2" сейчас втроём не долетишь, - вдруг жёстко сказал Львов, - придётся, ребята, вам пока переждать. Я живо слетаю на остров Кулалы, туда наши перебазировались… За вами придёт большой самолёт.
Мы растерянно молчали.
- Может, хоть Яшку возьмёшь? - тихо спросил Фома, но я дёрнул его за рукав бушлата:
- Ты что, разве я одного тебя оставлю? Фома не стал спорить, должно быть, понял, что сказал глупость. Глеб, торопясь, выгрузил сети, мешок с вещами Фомы, мой рюкзак, деревянную стремянку, кожаное кресло, две посылки, какой-то ящик - в общем, облегчил самолёт насколько возможно.
- Здесь стоячая утора, не бойтесь, - бормотал он, выкидывая вещи, - троих все равно самолёт не потянет… Я за эту амфибию головой отвечаю… Социалистическое имущество, сами понимаете…
- Дай нам компас! - вдруг потребовал Фома. - Да зачем же… я… вы…
- Дай компас, - угрожающе протянул Фома, - по ориентирам долетишь.
- Пожалуйста! - Глеб слазил в кабину и протянул Фоме большой килограммовый компас - Не прощаюсь, скоро увидимся, - невнятно, корчась от стыда, проговорил Львов и поспешно скрылся в кабине.
Подавленные, мы смотрели молча, как он мастерски взлетал. Площадка для взлёта была мала, впереди разводина, с трёх сторон горы льда. Львов разогнал самолёт почти до самой воды, мы невольно вскрикнули, но в последний момент - какую-то долю секунды - он ловко бросил его в воздух. Колеса оторвались у самой кромки льда.
Облегчённый самолёт тяжело поднялся и, описав большой круг, полетел на север.
- В Астрахань! - констатировал Фома и, крякнув, покрутил верёвкой, которой сбивал лёд.
А я неожиданно для самого себя бросил вслед Львову:
- Ну и лети… к такой-то матери.
- А вот я тебе по губам! - прикрикнул на меня Фома.
- Больше не буду, - обещал я.
Мы постояли немного, не говоря ни слова. Меня вдруг поразило, какая была глубокая тишина. Стоял мёртвый штиль.
- Надо весь этот багаж увязать покрепче, чтоб удобнее было нести, - с досадой проговорил Фома и вдруг стал смеяться. - С чужого коня среди грязи долой. Как он нас, а? Среди моря. Ну и ну, вот так Глебушка… Названый братец! Ха-ха-ха!
- Такой же сукин сын, как его папенька, - вздохнул я и нагнулся к вещам.
Мы распределили кладь. Тяжёлый тюк с сетями, свой мешок и посылки (в них оказались продукты) взвалил себе на плечи Фома, а я взял рюкзак и компас.
- Будем идти на восток, к берегу, - решил Фома, - ночью никакой самолёт за нами не пошлют. А утром нас будут искать и подберут.
- А может, наткнёмся на тюленебойцев или ловцов! - радостно воскликнул я.
- Все может быть, - глубокомысленно согласился Фома, и мы пошли.
Скоро, к нашей великой радости, мы вышли на какое-то подобие дороги. При свете луны явственно виднелись следы саней. Здесь недавно проходили люди. Может, наши бурунские ловцы. Сразу стало веселее.
- Ура! - закричал я.
Фома только поправил съезжающий тюк.
Налетел ветер, попытался сбросить тяжёлый груз со спины, но не осилил, приумолк.
Мы пошли по дороге, но через четверть часа снова, её потеряли. Был след саней и исчез, будто сани поднялись в воздух. Чертовщина какая-то. Попытались искать след - напрасно. Тогда пошли напрямик по компасу.
Мы шли и разговаривали. Что сейчас делает Лиза? Фома остановился, посмотрел на свои часы со светящимся циферблатом - было всего четверть восьмого. Значит, она только что пришла с семичасового наблюдения. Наверное, занимается обработкой наблюдений за старым письменным столом, а может, стоит у окна и прислушивается: не едем ли мы? Конечно, Лиза уже ждёт нас и беспокоится. То и дело звонит по телефону в Бурунный. А Мальшет уже в Астрахани, если не случилось чего по дороге. Узнает, что нас нет, и начнёт рвать и метать. Возможно, что и у них тоже катастрофически обледенел самолёт, и они совершили вынужденную посадку. И теперь сидят с лётчиком Охотиным в кабине, дожидаясь утра.
Так, вспоминая близких, шли мы с Фомой и шли и внезапно упёрлись в ледяную стену. Это была высокая непроходимая стена льда, тянувшаяся насколько хватал глаз с северо-востока на юго-запад. Луна зажигала в ней фиолетовые отблески, словно отражённое северное сияние.
Мы остановились, не зная, куда идти. Опять дунул ветер, крепче, увереннее и, будто озоруя, сбросил на нас с зубчатой вершины горсть снега. И вдруг завыл протяжно и тонко, как летящий снаряд. И, как бы дополняя впечатление, раздался оглушительный грохот, словно залп из орудий, - то лопались льды под напором Каспия. Фома медленно попятился и опустил к ногам свою ношу.
- Ну, Яша, держись! - торжественно произнёс он. - Теперь Каспий начнёт себя показывать… Шторм. Уйдём от стены…
Взвалив на спину кладь, мы поспешно удалились как можно дальше от ледяной гряды. И только отошли, она раскололась, осела, лишь туман пошёл.
Страшная была та ночь. Порой тучи обволакивали диск луны и в сгустившейся непроницаемой тьме слышались только рёв моря и грохот разбиваемого льда. Шторм сбивал с ног - скорость ветра была не меньше десяти баллов, мы падали, больно ушибаясь, помогали друг другу подняться, озирались, не зная, куда идти в темноте. Но луна выбивалась из туч и озаряла призрачным светом бесконечную колышущуюся равнину, на которой будто землетрясение происходило. Напрягая все силы, мы бежали от рушившихся ледяных гор, ища открытого места. Но и там не было спасения. Лёд наползал, как лава, догоняя нас. Два огромных ледяных поля яростно столкнулись друг с другом, как первобытные чудовища. От страха я бросил было рюкзак, но Фома вернулся и поднял его. Пришлось тащить. Компас он у меня после этого забрал.
Всю ночь зыбь ломала и крушила стоячую утору. Под конец мы настолько выбились из сил, что уже и не особенно остерегались. Чистая случайность, что мы остались живы. Просто нам везло! Лёд лопался то здесь, то там, в разрастающихся разводьях бушевала чёрная вода. Мы только старались не потерять друг друга и даже связались верёвкой на всякий случай.
Запоздавшее утро нашло нас на небольшой льдине, стремительно уносимой течением на юг. Как мы на неё попали, я и сам не знаю. Помню лишь, как мы пытались уйти, но кругом оказалась вода и уйти было некуда.
Глава шестая
ОДНИ В ТЁМНОМ МОРЕ
Так мы попали в относ. Сначала льдина была большая, на ней могли разместиться человек двадцать ловцов и пять, а то и шесть лошадей. Фома сказал, что нет смысла разбирать вещи и устраиваться удобно, так как, без сомнения, нас до вечера подберут. Вот только рассеется туман - и самолёты выйдут на поиски.
Льдина довольно быстро, до двух узлов в час, дрейфовала на юг, как показывал компас. Море успокоилось, только сильно паровало, над уснувшими волнами стелился густой серовато-белый туман. Настал полдень, но туман не рассеивался. В три часа мы слышали шум самолётов высоко над пеленой туманов. Наступал вечер, мы пообедали хлебом и салом из Глебовой посылки (должно быть, она предназначалась для рыбаков, но он почему-то её не передал). Вместо воды мы сосали, как леденцы, кусочки льда. Лёд был солоноватый, но не такой, как морская вода.
- Придётся ночевать здесь, - сказал Фома и стал выгружать из мешка свои вещи.
Я тоже схватился за рюкзак. Помимо всяких мелочей - мыла, зубной щётки, смены белья и тому подобного, - у нас оказалось два шерстяных одеяла и простыни. Последним Фома очень обрадовался.
- Могут понадобиться на парус, - заметил он. Мы надели на себя всё, что было, - по две пары белья, рубашки, джемпера, куртки. Из двух телогреек и одеяла сделали постель, вторым одеялом, бушлатом Фомы и моим стареньким пальто решили укрыться.
- Вдвоём тепло будет спать, - весело сказал Фома. Спать не легли, а сели рядышком на постель и стали разговаривать. Все о том же - как теперь беспокоятся Лиза и Иван Владимирович. Наши отцы, наверное, ещё не знают, что мы в относе. Лиза не станет их преждевременно волновать. Вот если нас не подберут в ближайшие дни…
Мы очень беспокоились о Мальшете и Охотине. Ведь они тоже, наверно, попали в мокрую метель и у них могло начаться обледенение… Андрей Георгиевич не бросит ни Филиппа, ни ценных научных приборов, значит, они заночевали на льду… Я вдруг подумал, что во время шторма самолёт могло растереть в порошок движущимися льдами… Если бы у нас была хоть рация… мы бы запросили о них по радио и о себе бы сообщили.
Когда нас найдут? Глеб, конечно, сообщил о нас ещё вчера. Утром должны были вылететь на поиски. Если бы не этот проклятый туман, нас бы уже подобрали. Моя лоция была со мной, и мы заглянули в неё, пока ещё не стемнело. Вот что прочли мы насчёт туманов: "Стелющиеся туманы, морские испарения наблюдаются чаще всего при ветрах южных румбов, юго-восточных и юго-западных. Стремление к образованию туманов удерживается обычно в течение нескольких дней, особенно в тех случаях, когда туман охватывает значительный район моря. Наиболее часты туманы непродолжительные, преимущественно в ночные и утренние часы, однако вероятность длительных туманов (несколько суток) составляет около шести процентов от общего числа туманов вообще".
- Всего шесть процентов! - обрадовался я. - Неужели мы попадём в эти шесть процентов? Завтра тумана не будет. Правда?
- Не знаю… - неуверенно ответил Фома, - я надеюсь, что ночью мороз спаяет разбитые льды, мы сможем перейти на стоячую утору и добраться до берега.
Я промолчал. Что-то не похоже на мороз - стоял полный штиль, было тепло - плюс четыре градуса примерно. И к вечеру потеплело ещё. Вокруг, перегоняя нас, плыло множество ледяных глыб. Сталкиваясь, они издавали треск, словно скрежетали зубами. Как только стемнело, стало тревожно и тоскливо на душе. Я вспомнил, как месяц назад, поставив сети, мы плыли на бударке к "Альбатросу" и меня охватил страх заблудиться в этой бесконечной водной пустыне. Теперь случилось то, чего я боялся, - мы были одни в тёмном море, на неверном куске льда, который мог расколоться или растаять, если нас вынесет в Средний Каспий.
Я прислушался - ни звука, ни крика птицы, только глухой плеск воды да шуршанье и скрежет проплывающих льдин. И туман, туман гнетущий, обескураживающий, ни единой звёздочки не просвечивало сквозь него. Глухо, сыро, холодно, темно и тоскливо. Я невольно придвинулся ближе к Фоме, он считал, сколько у него осталось папирос.
- Одиннадцать штук всего! - посетовал Фома. - Хорошо, что я курец не азартный, а то знаешь как тошно пришлось бы.
- Лучше береги спички, - посоветовал я.
- Для чего?
- Для костра.
- Изо льда, что ли, костёр разведёшь?
- А может, выберемся на землю… Не знаю для чего, но спички, наверно, понадобятся.
- Твоя правда. - И Фома бережно спрятал спички во внутренний карман куртки. Одну спичку он всё-таки истратил, уж очень ему захотелось курить.
- Фома, как по-твоему… - начал я о том, что меня будоражило весь день, - подло поступил Глеб, высадив нас на лёд, или он должен был спасать самолёт?
- Себя он спасал, - неохотно буркнул Фома.
- Себя? Видишь ли, я обязан, как комсомолец, справедливо решить этот вопрос, а досада - плохой советчик.
Фома коротко хохотнул.
- Поставь себя на его место. Как бы ты поступил?
- Я? Если бы самолёт был дороже атомного ледокола, и то бы я решил так: пусть пропадает машина, но не бросил бы товарища. Главное - поступить по чести!
- "Главное - поступить по чести", - как эхо повторил Фома. - По чести? - переспросил он, вдумываясь в слово. - Главное - быть человеком…
Подумав ещё немного, Фома сказал так: