- Выводы? Какие? - почти крикнул Глеб. - Я лётчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолёта. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везёт. Разве моя вина, что мотор сдал?. Это с любым лётчиком может быть. А насчёт папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнёт. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно… - Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: - Так всё произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах… Сколько времени преследовал он меня после той тяжёлой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно… И сразу толчки самолёта стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню… как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И всё же я посадил самолёт. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество лётчика, дающееся упорной тренировкой.
Ты думаешь, я испугался… Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы - это когда учился, - боязнь плохого выполнения полёта, боязнь отчисления по лётному несоответствию. И мучительный страх аварии… О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везёт.
- Личный фактор… так у вас, кажется, говорят, - задумчиво протянул Мальшет, - не можешь отказаться от лётного дела?
- Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем…
Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между лётчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. "Вот как можно любить своё призвание, ведь оно для него дороже жизни", - подумал я и тоже начал почему-то дрожать.
Лиза внимательно вглядывалась в лётчика, он вряд ли даже замечал, что мы идём рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.
- Слишком с тобой носились, Глеб, вот что я тебе скажу, - с досадой заговорил Филипп. Он был ниже своего товарища, но крепче и шире в плечах. - Ты избалован в семье, потому в жизни тебе неуютно. Мечты о славе - вот что разъедает твою душу. В детстве ты мечтал стать героем, ты и теперь хочешь этого, да чувствуешь - кишка тонка. Сейчас тебе больно, тяжело, горько - понимаю это. Да ведь не самолёта тебе жалко, а гордость уязвлена, мучит самолюбие. Скажу откровенно, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре. Потому и не вышло из тебя хорошего лётчика, что заранее ты любовался собой: красивый, стройный, смелый, герой. Не дело ты любишь, которое тебе доверили, а себя в этом деле. Не сердись, Глеб, я человек прямой. Вот мы со школьной скамьи с тобой приятели; первый раз ты откровенно заговорил. Понимаю, что от перенесённого потрясения, а потом, может, неприятно вспоминать будет. Ну и я тебе честно в глаза высказал то, о чём давно, признаться, думаю.
- Все это совсем не так, - устало возразил Глеб, - ничего ты не понял. Кстати, в детстве никто со мной не носился, как ты говорил. Отец деспотичен и жесток. Он полностью подавил волю матери. Я один мальчишкой боролся с ним, как умел. Чем больше он третировал мать, тем сильнее я ненавидел его. И не боялся это высказывать. Не так… боялся. Панически боялся его, но всё же высказывал. Детство моё, Филипп, не из лёгких, поверь. Вдобавок я был хил и слаб. Не было, кажется, ни одной детской болезни, которой бы я не переболел. При матери хоть уход за мной был какой-то. А когда мать умерла и в дом вошла мачеха - через неделю после похорон, видно, наготове была у него, - тогда ещё хуже стало. Мачеха - красавица, крепкая, сильная, из рыбачек. Как и мать, она преклонялась перед ним. Ради него мужа бросила, сына, да и не поинтересовалась потом ни разу, жив ли тот сын. Из этих мест она откуда-то. Я и за мачеху не простил отцу. Назло отцу - или это было чисто нервным явлением - только я стал в его присутствии беспрерывно смеяться безо всякой на то причины. Как завижу отца, так смеюсь. Ни крики, ни оплеухи не помогали - я смеялся.
"Он у нас идиот", - решил отец.
Он презирал меня, как жалкого щенка. На вопрос одной знакомой, кем же я буду, когда вырасту, - вопрос-то ко мне был обращён - отец пренебрежительно бросил:
"Клоуном в каком-нибудь цирке".
"Что ж, это не плохо, если есть способности", - обрезала его знакомая.
"Нет, лётчиком!" - крикнул я, выдав в запальчивости свою мечту.
Отец жестоко осмеял меня. Поразительно, что он меня так ненавидит - всё же ведь я его сын. Дочь он любит… Сестра получила блестящее образование: её учили языкам, музыке, всему, что школа ещё даёт плохо. В двенадцать лет она свободно говорила на английском, немецком, французском языках, играла на рояле. А какой она математик! Её научили всему… кроме способности чувствовать. Впрочем, ты знаешь её лучше, чем меня.
Мне было одиннадцать лет всего, когда я впервые, без матери, один, пошёл в поликлинику на приём и спросил врача, как мне сделаться сильным и крепким. Врач, кажется, был здорово удивлён, но подробно растолковал мне, как надо закаляться. Ох, не лёгким это было для меня делом! Я был зябок - стал спать при открытой форточке, благо меня сунули в отдельную комнату. Боялся холодной воды, но, содрогаясь, чуть не плача, обливался по утрам ледяной водой. Выпросив у тебя лыжи (помнишь?), уходил за город, в лес. Твой отец наконец подарил мне лыжи - он многое тогда понимал. Я бы умер, но не попросил ничего у своего отца. Коньки подарила на именины мачеха. Она как-то привязалась ко мне постепенно, на свой манер… А летом… впрочем, всё это неважно, - вдруг оборвал он себя. И до самого дома больше ничего уже не говорил.
Лиза тоже молчала, словно и вправду была немой.
Когда мы подошли к дому, она проскользнула вперёд, быстро зажгла лампы в кухне и столовой и укрылась в своей спальне.
Пока Филипп и Глеб говорили по телефону, я успел затопить печи, затем помог им умыться, достал свежее полотенце и ринулся ставить самовар.
Когда я снова вошёл в столовую, Глеб сидел, откинувшись на диване, и жадно курил, а Мальшет ходил по комнате, присматриваясь и размышляя. Что-то удивило его в нашей обстановке - то ли обилие книг, то ли их выбор. Он сразу выловил свою лоцию, свалив при этом на пол томик Маршака - переводы сонетов Шекспира. Потом он залюбовался бригантиной с её пышными парусами.
- Мастерская работа! Кто это делал?
- Иван Владимирович. Это он нам на новоселье подарил. Мы и настоящую лодку делаем. Весной спустим на воду.
- А… что же, ты здесь наблюдателем работаешь?
- Нет, сторожем - печи топлю, убираю во дворе и здесь.
Мальшет добродушно усмехнулся.
- Гм! В школу ходишь?
- Ну конечно. В десятый класс.
С характерной для него живостью Филипп уселся верхом на стул и, облокотившись о спинку, с любопытством разглядывал меня. Дерзкие зеленоватые глаза его смеялись, но крупный, чётко очерченный рот хранил серьёзность.
- Кем же ты будешь, когда вырастешь? - с интересом осведомился он.
Я охотно простил ему его дерзость - мне было лестно, что моя особа вызывает у него интерес.
- Трудно сейчас решить задачу, кем я буду, пока только могу сказать, чего я хочу в жизни.
- Ого! И ты это твёрдо знаешь?
- Ну да!
- Продолжай, очень интересно!
- Я хочу, чтоб человек научился управлять уровнем Каспия.
Мальшет от удивления даже свистнул. Я видел, что он искренне поражён, встретив во мне своего единомышленника. Этот изумительный человек, пожелавший перегородить море дамбой, даже не подозревал, чем явилась для меня и моей сестры встреча с ним. Что его же идеи, семена, которые он так небрежно разбрасывал повсюду, где проходил, теперь проросли и начали давать плоды. С замиранием сердца я спросил его:
- А вы не можете мне сказать, когда начнётся строительство дамбы через море? Мы с Лизой хотим поехать работать на эту стройку.
- Чудеса в решете, - протянул Мальшет. - Я и не подозревал, что мой проект так известен в массах. А кто это Лиза?
- Лиза - моя сестра. Неужели вы её забыли? Мальшет ничего не ответил, не знаю, расслышал ли он мои слова. Довольно неловко поднявшись со стула, он смотрел на Лизу, стоявшую в дверях. Мальшет был чем-то поражён. И Глеб тоже - он моментально вскочил с дивана и сконфуженно одёргивал китель.
Но что произошло с сестрой? Сроду в жизни я не воображал, что Лиза может быть такой красивой. Она даже стала как будто выше ростом - или это оттого, что так гордо и спокойно смотрела сейчас на Мальшета. Только его одного она, по-моему, и видела. Сестра надела бальное платье, присланное артисткой Оленевой, и светлые туфельки на высоких каблучках. Тёмные блестящие волосы зачесала как-то совсем по-иному (обычно она ведь носила косы), я даже не подозревал, что она умеет делать такие причёски. Щёки её горели румянцем, светло-серые глаза сияли радостью и торжеством.
У меня вдруг сжалось сердце. Мне было тогда всего шестнадцать лет, но я уже знал теневые стороны жизни - мне приходилось не раз быть свидетелем некоторых циничных разговоров ловцов о женщинах. Не все ведь были такие, как наш Фома. Я испугался, что неуместный наряд сестры и то, что она так откровенно радовалась встрече, будут плохо истолкованы. Они не могли знать, как знал я, что, несмотря на свои восемнадцать лет, моя старшая сестра была ещё совсем ребёнком, чистым и наивным. Одно чувство пьянило нас обоих в тот незабываемый вечер: наконец-то началось чудесное! В дом опять вошёл Мальшет и с ним яркий огромный мир, полный обещаний, зова, надежд. Возможно, что у сестры это чувство осложнялось чисто девичьей обидой на его забывчивость и невнимательность и упрямым желанием доказать, что она стала взрослой и красивой. Ведь не могла Лиза не знать, что она красива.
Всё же эксперимент был опасен. Она просто могла показаться смешной в этом бальном серебристом платье в заурядной домашней обстановке осенних будней. Вот почему я испугался за неё. Но опыт удался. Лиза была слишком прекрасной, чтоб показаться смешной. Не смех она вызывала, а восторг. С этой минуты для Филиппа и Глеба началось то чудесное, что к нам с Лизой пришло с вынужденной посадкой - вторым появлением Филиппа Мальшета. В театральном появлении Лизы притаилась по-детски горячая просьба о душевном, настоящем, ярком. И она была услышана.
- Где же были мои глаза? - жалобно вскричал Мальшет.
- Разрешите представиться… - торжественно начал лётчик, - Глеб Павлович Львов.
Глава четвёртая
ЛИЧНЫЙ ФАКТОР
Странно, что эта фамилия ничего нам не напомнила…
- Вы, наверное, очень голодны, сейчас будем ужинать, - пообещала сестра и бросилась на кухню, я за ней. Сердце моё было переполнено.
К ужину мы подали всё, что у нас имелось, досадуя, что нет ничего получше. Хорошо ещё, что мы ждали сегодня Ивана Владимировича и потому напекли пирогов. Так на круглом столе, покрытом накрахмаленной белой скатертью, очутились: большой кусок розоватого шпика, рассыпчатый картофель "в мундире", варёные яйца, домашний, на диво пахучий ржаной хлеб (Лиза сама его искусно выпекала), пшеничные пироги со свежей капустой и яйцами, ватрушки с козьим творогом, пряники на арбузном меду и - гвоздь обеда - зажаренный осётр.
- Больше ничего нет, - с сокрушением воскликнула сестра, - могу ещё разогреть борщ, хотите?
- Как на Маланьину свадьбу, - засмеялся Мальшет. - Теперь я вспомнил: вы и в детстве были уже хорошей хозяйкой. Пока мы с Лизой заканчивали приготовления к ужину, Филипп пересмотрел нашу библиотеку.
- Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе кто ты, - пошутил Мальшет.
- Кто же она? - проронил Глеб. Он был очень бледен, глаза лихорадочно горели, и всё же в уголках его пересохшего, потрескавшегося рта застыло какое-то высокомерие.
- Сестрица Алёнушка и братец Иванушка, вот кто они, - улыбнулся океанолог и мимоходом погладил меня по голове.
И это я ему на радостях простил. Когда я внёс самовар и установил его на подносе, Филипп что-то поискал в карманах своего плаща.
- Вот вам гостинец, - и протянул нам по плитке шоколада, - в следующий раз привезу что-нибудь поинтереснее.
- Значит, вы ещё приедете? - наивно обрадовалась сестра.
- Конечно… Если мы с Иваном Владимировичем будем работать в одном направлении.
- Консультация? - спросила Лиза.
Она совсем не дичилась, и мы с ней наперебой рассказывали о Турышеве, о нашей работе на метеостанции, о Фоме и односельчанах.
Мальшет, в свою очередь, подробно разъяснил нам, как обстоят дела с проектом дамбы: газеты и журналы охотно о нём пишут, но на деле ничего не ведётся для его осуществления.
- Почему ваш проект называют теперь проектом профессора Сперанского? - спросила серьёзно Лиза. - Ведь мы хорошо знаем, что он именно ваш.
- Потому что он Филька-простак, - вставил Глеб, немного оживившийся за столом, - знаете, есть в театре амплуа "простака", так он простак в жизни.
Мальшет пожал плечами.
- Профессор его значительно усовершенствовал. У меня дамба расположена неудачно по отношению к волнам, а они на этом участке достигают большой силы. Ось плотины у меня проходит по большим глубинам (до девяти метров!) с илистым дном. У профессора Сперанского дамба проходит значительно севернее, по глубинам от половины до полутора метров. Да и расположена удачнее по отношению к ветрам и разгону волн. Стоить будет теперь гораздо дешевле. Это большая удача, что такой знаток Каспия, как профессор Сперанский, заинтересовался идеей дамбы и нашёл необходимым разрабатывать её дальше.
- Как будто твой профессор не мог помочь тебе в порядке этой самой консультации, - едко возразил Глеб и захохотал.
- Можно было сохранить оба имени, - тихо произнесла Лиза.
- Подумаешь, бессмертная слава! - добродушно усмехнулся Филипп Мальшет. У него была своеобразная улыбка, очень его красившая, дерзкая и добрая в то же время - его улыбка. - Важно так или иначе разрешить раз и навсегда проблему Каспия. И в этом мне поможет маститое имя. С большим вниманием отнесутся к проекту.
- Но ведь ты сам признал, что о проекте только пишут, а воз и ныне там! - язвительно бросил Глеб. Он положил себе на тарелку кусок рыбы, и я невольно обратил внимание, какие у него красивые узкие руки с длинными пальцами. И сам он был красив. Только красота эта была какая-то чахоточная - румянец щёк, то разгоравшийся, то гаснувший, лихорадочный блеск глаз, раздражительность. Что-то его грызло исподтишка. И я вдруг подумал: Глеб ни за что бы не отдал свой проект другому, хотя бы и усовершенствовать, хотя бы и ради успеха дела.
- Пишут - значит, и читают, все больше сторонников, - невозмутимо сказал Мальшет, прихлёбывая чай.
- Что толку? - почти крикнул Львов. - В Госплане лежит почти год…
- Госплан занимается более неотложными делами. Конечно, проблема Каспия тоже неотложная… Ну что ж, будем это разъяснять, пропагандировать. - Мальшет обвёл всех ясным взглядом и продолжал - Если бы явился кто-нибудь с более подходящим проектом, нежели мой или профессора Сперанского, я бы с великой радостью стал бороться за него. Вот будет скоро совещание по проблеме Каспия. Я предложу объявить конкурс на лучший проект.
- Думаешь, что совещание много даст? - насмешливо поинтересовался Львов.
- Да.
- Поговорят да тем и ограничатся. Любят у нас поговорить!..
- Может быть, у нас и много говорят, но тебе придётся признать, что ещё больше делают, - сухо отпарировал Мальшет и, желая прекратить разговор на эту тему, обратился к Лизе: -Не скучаете здесь, в таком уединении?
- Нет.
- Не всякая девушка могла бы здесь жить… Сестра доверчиво смотрела в глаза молодого учёного, опустив на колени маленькие огрубевшие руки.
- Конечно, мне бы хотелось поездить по стране, посмотреть… - раздумчиво начала Лиза, - я ещё её не знаю, мою страну, так, краешек видела, когда одну зиму училась в Москве на курсах. Я часто думаю о Сибири - прозрачные холодные реки, неоглядная тайга, звериные тропы, по которым нога человека не ступала. Вдруг приходят молодые, неунывающие, и вот в непроходимых дебрях вырастают города. Мне бы хотелось там поработать. Но я не поеду туда…
- Почему?
- Каждый должен довести до конца своё дело, а не разбрасываться.
- А у вас есть своё дело? - Мальшет даже подался вперёд.
Глеб смотрел на Лизу саркастически. "Мечтательница, фантазёрка" - вот что читалось в его глазах. Странно, ведь он тоже был мечтатель.
- Какое же дело? - нетерпеливо спрашивал Филипп, так как Лиза затянула паузу.
- То же, что и у вас, - краснея, сказала Лиза. - Вы же и захватили нас - меня и Яшу… Проблема Каспия… Я хотела завтра поговорить с вами… с чего нам начинать? Где мы будем полезнее. Только давайте завтра лучше поговорим, ладно?
- Ладно… - медленно протянул Мальшет. Он тоже чуть покраснел, переводя взгляд с меня на Лизу и обратно. Что-то виноватое промелькнуло в выражении его мужественного лица. Он задумался.
- Сколько вам лет? - спросил Глеб у сестры.
- Скоро девятнадцать будет…
- Неужели вы мечтаете только о стройках, о дамбах… А о любви - яркой, властной, красивой любви? Все девушки о ней грезят, не так ли?
У него чуть дрогнули словно точёные ноздри, в колючих синих глазах, устремлённых на сестру, зажглись золотистые искорки, они вспыхивали и гасли. Всё же Глеб был очень хорош собою, надо признать это беспристрастно. Только уж очень у него была длинная шея - как у гусака.
Лиза вспыхнула, но не от слов, а от его взгляда. А я вдруг совершенно точно осознал, что этот парень мне не нравится, хоть он и лётчик. Должно быть, я взглянул на него не очень ласково, но лишь Филипп перехватил мой взгляд, Глеб на меня не посмотрел за весь вечер.
Филипп молчал. Может, и он ожидал от Лизы ответа на этот вопрос.
- Видите, я угадал! - торжествовал Глеб. Лиза чуть выпрямилась и покачала головой.
- И угадали и нет. Скажите, вы читали о путешествии Черской - жены великого исследователя Сибири Ивана Дементьевича Черского?
- Ну и что? - торопил Глеб.