Я проехал только четыре остановки, до тетки еще далеко, но лучше бегом бежать, чем с ними лаяться.
А дома мама опять:
- Ты что так долго сидел?
Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всем виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздраженный, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, ну, уступил бы еще раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что "умный уступит, дурак никогда". Ищи теперь умного.
Жалко мне, что день так славно начался и так никудышно кончился.
Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше.
Уж так, видно, и должно быть. Дома - не очень хорошо, а не дома - еще хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с трамвая, брать за шиворот и грозить - можно.
В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже не знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый?..
Пятнашка.
Я проснулся грустный.
Когда тебе грустно, это не так уж плохо. Грусть - такое мягкое, приятное чувство. В голову приходит равные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку - веда она старенькая и скоро умрет, и собаку, потому что ей холодно, и цветок, у которого по-никли листья, - наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше.
Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна.
И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам.
И боишься, как бы твою грусть не спугнули.
Я подошел к окну, а на стеклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда это взялось?
- Почему ты не одеваешься? - спрашивает отец.
Я ничего не ответил, а только подошел к отцу и говорю:
- Доброе утро.
И поцеловал ему руку, а он на меня так внимательно посмотрел.
Теперь я быстро одеваюсь. Поел. Иду в школу.
Я выхожу за ворота и смотрю, не идет ли Манек. Нет, не идет.
Все лужи замерзли. Ребята раскатывают ледяные дорожки. Сначала маленький кусочек получается, потом все больше и больше, - вот и кататься можно. Я было остановился. Да нет. Иду дальше.
И вместо Манека встречаю Висьневского.
- Эй, Триптих, как живешь?
Я сперва даже не понял, что ему надо. Только потом уже сообразил: ведь это он мне прозвище дает, потому что я тогда триптих нарисовал. Я говорю: Отстань.
А он вытянулся по стойке смирно, отдал честь и говорит:
- Есть отстать!
Вижу, задирает, перехожу на другую сторону. Все же он мне раз наподдал. Тогда я взял да и свернул за угол.
"Время есть, - думаю, - обойду кругом. Ничего, не опоздаю". Опять свернул на другую улицу. Словно меня кто туда позвал, словно Подтолкнуло что-то. Бывает, сделаешь что-нибудь, а почему - сам не знаешь. И потом иногда хорошо, а иногда и плохо выходит. Когда выйдет плохо, говорят: "Нечистый попутал!" Даже сам удивляешься: "И зачем я так сделал?"
И вот, я сам не знаю как, делаю все больший и больший круг, совсем но другой дороге. Иду я, и вдруг на снегу песик.
Такой маленький, испуганный. Стоит на трех лапках, а четвертую поджимает. И дрожит, весь трясется. А улица пустая. Только изредка кто-нибудь пройдет.
Я стою, смотрю на него и думаю: "Наверное, его выгнали, и он не знает, куда идти". Белый, только одно ухо черное и кончик хвоста черный. И лапка висит, и смотрит на меня жалобно, словно просит, чтобы я ему помог. Даже хвостик поднял, вильнул - печально так, два раза, туда и сюда, будто в нем пробудилась надежда. И заковылял ко мне. Видно, больно ему. И опять остановился, ждет. Черное ухо поднял кверху, а белое - опущено. И совсем, ну совсем словно просит помочь, только ещё боится. Облизнулся - наверное, голодный - и смотрит умоляюще.
Я сделал на пробу несколько шагов, а он - за мной. Так на трех лапках и ковыляет, а как обернусь - останавливается. Мне пришло было в голову топнуть ногой и закричать: "Пшел домой!", чтобы посмотреть, куда он пойдет. Но мне его жалко, и я не крикнул, а только сказал:
- Иди домой, замерзнешь…
А он прямо ко мне.
Что тут делать? Не оставлять же его - замерзнет.
А он подошел, совсем близко, припал брюхом к земле и дрожит. И тут я понял, да, окончательно понял, что мои Пятнашка без-дом-ный. Может быть, уже целую ночь бродит. Может, это уже его последний час настал. А тут я, как нарочно, иду в школу совсем другой дорогой и могу его спасти в этот последний час.
Взял я его на руки, а он меня лизнул. Дрожит, холодный весь, только язычок чуть теплый. Расстегиваю пальто, сунул его под пальто, только мордочку на виду оставил, только нос, чтобы дышал. А он перебираю лапками, пока, наконец, обо что-то там не зацепился. Хочу его поддержать, да боюсь, как бы лапу не повредить. Обхватил его осторожно рукой, а у него сердце так бьется, словно выскочить хочет.
Если бы я знал, что мама позволит, то еще успел бы домой сбегать. Ну кому бы это помешало, если бы он остался у меня жить? Я бы сам его кормил, от своего обеда оставлял бы! Но возвращаться домой боюсь, а в школу меня с ним не пустят. А он уже устроился под пальто поудобнее, не шевелится и даже глазки зажмурил. Потом слышу, он уже немножко повыше, к рукаву подлез, даже свежим воздухом дышать не хочет, засунул мордочку в рукав и туда дует. И уже теплее стал. Наверное, сейчас уснет. Потому что если он всю ночь пробыл на морозе и не спал, то теперь уж наверное уснет. Что мне тогда с ним делать? Гляжу по сторонам, вижу: рядом лавка.
"Будь что будет. Войду, Может, он из этой лавки?"
Знаю, что это не так, но все равно попробую, что же еще делать?
Вхожу и спрашиваю:
- Это не ваш песик?
А лавочница говорит:
- Нет.
Но я не ухожу. Если бы у меня были деньги, я бы ему купил молока.
А лавочница говорит:
- Покажи-ка его.
Я обрадовался, вытаскиваю песика, а он уже спит.
- Вот он, - говорю.
А она словно передумала:
- Нет, не мой.
- Может, вы знаете, чей? Он ведь, наверное, откуда-нибудь отсюда…
- Не знаю.
Тогда я говорю:
- Замерз он.
Держу его на руках, а он даже не пошевельнется, - так крепко спит. Можно подумать, что умер, только слышу, дышит - спит.
Я стесняюсь попросить лавочницу, чтобы она его хоть на время взяла. Потом бы я его забрал. И тут мне приходит в голову, что если не она, так, может быть, школьный сторож подержит его у себя во время уроков. Потому что на втором этаже сторож злой, а на третьем - добрый: разговаривает, шутит с нами и карандаши чинит.
А лавочница говорит:
- Ты разве на этой улице живешь?
Она, мол, меня не знает и покупать я не покупаю, так чего же я туг стою?
- Ну, иди, иди, - говорит, - тебя мать в школу послала, а ты с собакой забавляешься! И дверь хорошенько закрой.
Она, видно, подумала, что раз я такой озабоченный, то уж, конечно, забуду закрыть дверь и напущу холода. Потому что каждый только о том и думает, чтобы ему самому тепло было. А ведь собака тоже живое существо.
Я совсем уже было собрался уходить, но решил еще раз попробовать:
- Вы только посмотрите, какой беленький, совсем не паршивый. И прикрываю песика рукой, потому что лапка-то хромая. А может быть, отморожена?
А она говорит:
- Да отвяжись ты от меня со своим псом!
Вот тебе и на, словно я к ней привязываюсь. Разве я виноват, что собака на морозе мерзнет?
Ну, ничего не поделаешь. Если и сторож не согласится, то пусть сам его и выбрасывает.
Ребята сразу разорутся на всю школу: "Собаку принес! Собаку принес!" Еще кто-нибудь из учителей услышит. А надо, чтобы никто не узнал, А я уже столько времени зря потерял. Запихиваю песика не под пальто, а прямо под куртку, не подумал даже, что ему там душно будет, и бегом в школу. Сторож, наверное, согласится. Займу у кого-нибудь денег и дам на молоко для моего Пятнашки.
Я его Пятнашкой назвал.
Бегу, а он уже совсем отогрелся. Это я его согрел, через рубашку. Теперь он проснулся и начинает возиться, вертится, даже носик выставил и залаял - не залаял, а тявкнул, - знак такой подал, что ему хорошо: благодарю, мол. Сначала от него ко мне холод шел, а теперь уж он меня греет. Словно ребенка держу. Я нагнулся и поцеловал его, а он зажмурился.
Пришел я в школу и сразу к сторожу: - Спрячьте его, пожалуйста! Он был такой холодный! - Кто холодный? - Да он.
Сторож увидал, что я держу собаку, и нахмурился. - Откуда ты ее взял? - На улице подобрал. - А к чему было чужую собаку брать? - Бездомная она. И лапка сломана.
- Куда ж я ее теперь спрячу? Не надо было уносить, может, у нее хозяин есть?
- Никого у нее нет, - говорю я. - Я всех спрашивал; если бы кто был, то в мороз бы из дома не выгнали.
- Может, паршивый какой…
- Ну, что вы! Посмотрите, какой он чистенький!
Я сделал вид, что обиделся, а сам рад, потому что если возьмет посмотреть, то уже оставит.
Но тут я услышал, что кто-то идет, и сунул щенка под куртку. А сторож тому говорит:
- Отойди. Смотри, у тебя все башмаки в снегу.
И отогнал.
Но все еще не берет. Говорит:
- Вас тут вон сколько, что, если каждый начнет мне собак с улицы таскать?
- Ну пожалуйста, только на несколько часов. Я его потом сразу домой заберу…
- Как же, так тебе и позволят! Я говорю:
- Пойду-ка я на ту улицу, может, кто его признает.
Сторож почесал в затылке, а я думаю: "Кажется, дело на лад идет".
Он еще поворчал немного.
- Мало тут у меня с вами хлопот, - говорит, - еще с собаками возись.
Но взял. Человечный. Тот, со второго этажа, ни за что бы не взял, да еще и обругал бы.
Взял. А мальчишки уже на нас поглядывать начади. Мой Пятнашка словно понял, молчит, не шевелится, только смотрит на меня. А тут звонок звенит. И Пятнашку я пристроить успел, и на урок не опоздал.
Начался урок.
Я сижу на уроке, но мне очень грустно. Потому что, хотя Пятнашке и тепло, но, наверное, он голодный.
Сижу и думаю, где бы денег достать Пятнашке на молоко.
Сижу и думаю, что вот я всю ночь спал в теплой постели и не знал, что псинка на морозе ночует, а хотя бы и знал, все равно ничего не мог бы сделать. Ведь не встал бы я и не пошел бы ночью по улицам искать Пятнашку.
Я сижу на уроке, но мне грустно, так грустно, что этой грусти на весь класс бы хватило. Никогда уж я больше не буду носиться по двору с мальчишками. Вот вчера мы играли в охоту, в лошадки. Какие детские игры! Никому от них никакой пользы. Если бы мне позволили взять моего песика домой, я хоть о нем бы заботился. Выкупал бы его, вычесал, стал бы песик беленький как снег. Захотел бы - научил бы его разным штукам. Терпеливо учил бы, не бил. Даже не кричал бы на него. Потому что часто от слова бывает так же больно, как от удара.
Если любишь учителя, то от всякого замечания больно. Он только скажет: "Не вертись!", или: "Не разговаривай!", "Ты невнимателен!", а тебе уже неприятно. Уже думаешь, сказал ли он это просто так и сразу забудет или и вправду рассердился.
Мой Пятнашка будет меня любить, а когда у него что-нибудь не выйдет, я скажу ему, что это у него получилось плохо, к тут же его поглажу, а он завиляет хвостиком и станет еще больше стараться.
Я не буду его дразнить, даже в шутку, чтобы он не озлобился. Странно, отчего это многим нравится дразнить собаку, чтобы она лаяла. Бот и я вчера кошку напугал. Вспомнил я об этом и стало стыдно. И зачем это я? У нее, поди, чуть сердце от страха не выскочило. А кошки и на самом деле неискренние, или это только так считается? Тут учительница говорит:
- Читай дальше ты. То есть я.
А я даже не знаю, что читать, потому что и книжку не раскрыл. Стою как дурак. Глаза вытаращил. И жалко мне и Пятнашку, и себя самого.
А Висьневский объявляет:
- Триптих ворон считал.
У меня даже слезы на глаза навернулись. Я опустил голову, чтобы кто-нибудь не увидел.
Учительница не рассердилась, только сказала:
- Книжку даже не раскрыл. Вот поставлю тебя за дверь…
Она сказала "поставлю за дверь", а не "выгоню". И не выгнала.
- Встань и стой, - говорит.
Даже не в углу, а на своем месте, за партой.
Видно, учительница догадалась, что со мной что-то стряслось.
Если бы я был учительницей, а ученик сидел бы с закрытой книжкой, то я спросил бы, что с ним, нет ли у него какой-нибудь неприятности.
А что, если бы учительница и вправду спросила, почему я сегодня такой невнимательный? Что бы я ответил? Не могу же я выдать сторожа!
Но учительница сказала только:
- Встань и стой.
А потом еще говорит:
- Может быть, тебе лучше выйти из класса?
Я стою весь красный и ничего не отвечаю. А они сразу крик подняли.
Один кричит:
- Ему лучше выйти!..
А другие:
- Нет, ему тут лучше, госпожа учительница!
Что ни случись, из всего сделают забаву: рады, что урок прервался. И не подумают о том, как человеку неприятно: ведь учительница, того и гляди, опять рассердится.
Наконец-то звонок. Урок кончался. Я бегу к сторожу.
Но тут меня останавливает сторож с нашего этажа, тот самый, злой.
- Куда? Не знаешь разве, что нельзя?
Я струсил, но все о своем думаю:
"У кого бы попросить десять грошей на молоко".
Может, у Бончкевича? У него всегда есть деньги. Нет, он не даст, он меня мало знает. И, когда у него один раз кто-то попросил в долг, он сказал:
- Вот еще, в долг тебе давать, голодранец несчастный!
"У кого же взять денег? У этого? А может, вон у того?" Я смотрю по сторонам. И вдруг вспоминаю, что ведь Франковский должен мне пять грошей. Разыскал его, а он играет с мальчишками и от меня убегает.
- Послушай, верни мне пять грошей.
- Отстань, - говорит он, - мешаешь!
- Да они мне нужны.
- Потом, сейчас не могу!
- Да мне сейчас нужно!
- Говорю тебе, потом! Нет у меня.
Я вижу, что он начинает злиться, ну и денег у нею нет, значит, ничего тут не поделаешь. У Манека тоже нет.
Делать нечего, иду к Бончкевичу. У его отца магазин, он богатый. Бончкевич скрашивает:
- На что тебе? Я говорю.
- Нужно.
- А когда отдашь?
- Когда а будут.
Что же я могу сказать? Другой пообещает: ".Завтра", а сам и в ус дует. Еще выругает; если напомнят. Скажет: "Отвяжись!"
- Ну что, дашь мне в долг?
- А если у меня нет?
- Есть, только дать не хочешь.
Если бы я сказал, на что мне нужны деньги, он, наверное, дал бы. А может, сказать? А он говорит:
- Я уже столько пораздавал, и никто не возвращает. Иди к Франеку он уже целыми месяц мне двадцать пять грошей должен.
А Франек никому не отдает. Я поморщился, по делать нечего.
Ищу Франека, а его нет нигде. Как тут найдешь, в такой сутолоке?
А Бончккевич даже добрый, не любит отказывать. Только любопытный, все ему надо знать. Сам уже теперь со мной заговаривает:
- Что дал?
- Да я не знаю, где он.
Бончкевикч подумал немножко и опять спрашивает:
- Скажи, на что тебе?
- Тогда дашь?
- Дам!.
- А есть у тебя?
- Есть, только я хочу купить картон, рамку сделать.
Я ему все рассказал. Крадемся мы на третий этаж, а тут звонок. Надо идти в классе.
Я очень беспокоюсь. Пятнашка голодный, может, начнет скулить, визжать, а сторож возьмет да и выкинет его.
Я его Пятнашкой назвал. А теперь думаю, что, может, это нехорошо. Похоже на прозвище. Собака, правда, не понимает. Человеку это было бы обидно. Может, назвать Снежком, ведь я его на снегу нашел? Или Белыш, Белышка. Или как-нибудь от слова "зима".
Я уже о нем так думаю, словно знаю, что мне его позволят взять-.
Женщина в лавке и сторож говорили, что у него, наверное, есть хозяин. Может быть, расспросить ребят около тех ворот? Но там даже и ворот-то никаких близко не было. И вдруг кто-нибудь скажет, что щенок его, а это будет неправда: поиграет с ним и опять на мороз выбросит. Да хотя бы и правда, все равно хозяин о нем не заботится, раз вы гнал. А может быть, он сам убежал? Ведь я не знаю, какой у него характер. А молодые щенки озорные. Может быть, нашкодил, испугался наказания и сбежал.
Ну просто не знаю, что делать! Такой озабоченный сижу, словно у меня маленький ребенок. А Снежок, наверное, думает, что я о нем забыл. Собака и правда похожа на ребенка. Ребенок плачет-собака скулит. И лает, когда сердится или когда чему-нибудь рада. И играет она, как ребенок. И смотрит в глаза, и благодарит-лижет и рычит, словно говорит, предостерегая: "Перестань".
Но тут я вспомнил, что сейчас урок и надо быть внимательным, - и так я уже стоял за партой.
Эх, Белыш, Белыш! Мал ты и слаб, поэтому тебя ни во что не ставят, с тобой не считаются, тебя не ценят. Ты не собака-водолаз, которая спасает утопающих, по сенбернар, который откапывает замерзших путешественников из-под снега. Не годишься ты и в упряжку эскимоса, ты даже не умный пудель, как пес моего дяди. Обязательно пойду со своим песиком к дяде, пускай подружится с пуделем. Собаки тоже любят общества. Вот я думаю: "Пойду-ка я с ним к дяде". Но ведь все это только мечты. Потому что, наверное, мне не позволят его оставить. Взрослый скажет ребенку: "Нельзя"! - и тут же забудет. И даже не узнает, какую он причинил ему боль.
Когда я хотел стать ребенком, я думал только об играх и о том, что детям всегда весело-ведь у них нет никаких забот. А теперь у меня больше забот с одним щенком на трех лапах, чем у иного взрослого с целой семьей.
Наконец я дождался звонка.
И вот мы даем сторожу десять грошей на молоко. А он говорит:
- На что мне ваши гроши! Поглядите лучше, что он тут наделал. И отпирает темную каморку, где скулит Пятнашка.
- Ничего, - говорю я. - Можно эту тряпочку, я вытру?.
И я вытер и даже не побрезговал.
А Белыш меня узнал, обрадовался. Чуть было в коридор не выскочил. Прыгает вокруг меня. Совсем забыл обо всех опасностях и бедах. А ведь он мог бы теперь лежать мертвый на холодном снегу.
- Ну, выметайтесь! - говорит сторож, но тут же поправился: - Идите, у меня времени нет.
Взрослому никто не скажет: "Выметайтесь", а ребенку часто так говорят. Взрослый хлопочет - ребенок вертится, взрослый шутит - ребенок паясничает, взрослый подвижен - ребенок сорвиголова, взрослый печален - ребенок куксится, взрослый рассеян - ребенок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребенок копается. Как будто и в шутку все это говорится, но все равно обидно. "Пузырь", "карапуз", "малявка", "разбойник" - так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И все же такое пренебрежение обидно.
Бедный Белыш - а может быть, лучше Снежок? - снова должен сидеть два часа взаперти, во тьме кромешной.
- А может, спрятать его за пазуху, и он будет сидеть на уроке спокойно?
- Дурак, - сказал сторож и запер дверь на ключ. А Манек встречает меня в коридоре и говорит: