Кирилл влез на стул, со стула - на стол, поднялся на цыпочки, повернул в буфете ключ, открыл дверцу и стал ощупывать все кульки.
- Нашел! - вдруг радостно воскликнул он и потянул к себе кулек с сахаром.
Но, видимо, он сделал слишком резкое движение, потому что кулек стремительно скользнул по полке и полетел вниз. Несколько кусочков высыпалось на стол.
Мы уселись на стулья и, подперев голову кулаками, молча смотрели на сахар. Щеки у нас горели, глаза сверкали, сладкий сахар притягивал нас как магнит.
- Ешь, - нарушил молчание Кирилл.
Я робко потянулась за первым куском, потом за вторым, за третьим, и вот уже мы незаметно для себя обеими руками запихиваем сахар в рот.
Ладони у меня были липкие, да и сама я была вся сладкая. Теперь мне ужасно хотелось пить.
- Хочешь еще? - спросил брат.
- Нет, больше не хочу!
Кирилл продолжал набивать рот сахаром.
И вдруг я вспомнила про маму.
- Ой, что скажет мама?
- Ничего не скажет. Сахара больше не будет.
- А куда он денется?
- Мы его раздадим!
Брат решил уничтожить все следы нашего преступления.
- А что мы скажем маме?
- Скажем, что его съели муравьи.
Не тратя даром времени, мы кинулись к окну с остатками сахара, но ставни были закрыты. Мы трудились до седьмого пота, пока их открыли, а потом стали во всю мочь звать своих уличных друзей:
- Фонзек! Ханзи! Трезика! Мицика!
На наш зов набежала целая толпа ребят. Все съели по куску, и, боже, что тут началось! Казалось, эти бесенята никогда не ели сахара!
Брат, как старший и более сообразительный, объявил мену. Я ничего не просила за сахар. Я раздавала сладкие белые кубики, как добрый Дед-Мороз. Я запускала руку в бумажный кулек и бросала сахар прямо в ребячьи ладони.
Так я впервые испытала, как приятно дарить людям радость.
Наконец у нас остался один только измятый кулек. И это последнее напоминание о сахаре брат выбросил в окошко. Потом, подражая маме, рукой стер с подоконника сахарную пыль в ладонь.
Мы снова уселись за стол и стали ждать маму.
Она скоро вернулась. Под окном нашей кухни буйно росла крапива, и на ее темно-зеленых листьях лежала белая пыль, сладкая белая пыль.
В двери щелкнул ключ. Мы вздрогнули.
- Где сахар? - спросила мама, ставя на стол сумки с картофелем.
- Не знаю, - ответил Кирилл.
Я схватила его за руку и посмотрела на маму.
- Ну так где же? Где сахар? - не повышая голоса, спрашивала мама.
- Его больше нет!
- Как это нет?
- Так. Муравьи слопали!
Слово за слово, и мама вытянула из нас всю правду.
Мама, всегда неподкупный и справедливый судья, задала нам основательную трепку.
Целый месяц мы пили горький ячменный кофе, потому что сахар нельзя было купить ни за какие деньги.
Наказание почти изгладилось из памяти, а вот воспоминание о сладких белых кубиках и о радости ребят под нашим окном живет во мне и сейчас.
И сладкая жуть…
Когда я вспоминаю, как брат устроил пожар, меня всякий раз охватывает сладкая жуть.
Мама ушла за молоком. Уходя, она сказала:
- Я иду за парным молоком. Скоро вернусь, - и велела Кириллу присматривать за мной.
Мы мигом расположились на расстеленном посреди кухни шерстяном пледе и предались сладостным мечтам о душистом парном молоке.
Мама повернула в замке ключ и ушла. Мы остались одни в запертой кухне.
Играли мы? Спорили? Тузили друг друга?
Ничего не помню. Черный непроницаемый мрак окутал те минуты. Помню только, как брат взял спички, чтоб зажечь огонь.
Кирилл придвинул к плите стул, влез на него и потянулся рукой к полочке, где лежал коробок спичек.
- Бранка! Я зажгу спичку! - крикнул он и посмотрел на меня сверху вниз. Глаза его блестели.
- Зажги! Зажги! Зажги! - кричала я, с нетерпением ожидая, когда загорится огонь.
Кирилл со спичками спустился со стула и сел по-турецки на плед.
Ему пришлось порядком попыхтеть, пока наконец коробок открылся и деревянные спички с красными головками рассыпались по пледу. Кирилл начал торопливо вкладывать их обратно в коробок, но спички его не слушались. Тогда он растерянно огляделся вокруг и сказал:
- Пусть пока полежат здесь, потом соберем!
Брату не терпелось зажечь огонь. Коробок был у него в руках. Он взял спичку и уже поднес красную головку к его шершавому боку, но тут вспомнил обо мне.
- Бранка, встань! - приказал он, глядя на меня горящими глазами. - Отойди подальше!
Я послушно встала и отошла к краю пледа. Восхищенный взор мой был прикован к рукам брата, в которых вот-вот вспыхнет живой огонь;
Брат чиркнул спичкой по шершавому боку коробка. Спичка загорелась. Я неотрывно смотрела на красное пламя.
- Горит! Горит! - кричал брат, словно обезумев от радости. - Бранка! Видишь, горит!
- Дай! Дай! Дай! Теперь я зажгу!
Ступая по рассыпанным по пледу спичкам, я подбежала к брату.
Спичка уже догорала.
Кириллу обожгло пальцы. Вставая, он бросил горящую спичку на плед и протянул руку, чтоб уберечь меня от опасности. Он уже ее предвидел.
Плед загорелся. Тлеющий огонь расползался по всему шерстяному пледу, рассыпанные по нему спички одна за другой вспыхивали светлым, солнечным пламенем.
С полу поднимался едкий дым. Кирилл схватил меня за руку и потащил прочь от огня.
Теперь уже горели деревянные половицы. Вся кухня была объята огнем и дымом. Мы стали задыхаться.
- Пошли отсюда! - простонала я.
Брат, бледный как полотно, подвел меня к двери и дернул за ручку. Но дверь не открылась - она была заперта.
Тогда мы подошли к окну но оно тоже не открывалось.
Тут нас обуял смертельный страх.
Кирилл потащил меня в угол, видимо считая его самым безопасным местом в кухне. Точно два воробушка, забились мы в угол и замерли.
Вскоре вернулась мама.
Уже подходя к дому, она узнала о случившемся. Из нашего окна шел дым и запах паленого. Как сумасшедшая бросилась она к двери, отперла ее и распахнула настежь. Из кухни повалил густой дым, и искры садились на траву перед домом.
- Мама! Мама! - кричали мы.
Она стояла посреди продымленной кухни, ища нас глазами. Услышав наши голоса, она было бросилась к нам, но на полпути остановилась, шагнула к полке, взяла ведро с водой и вылила его на огонь. Огонь зашипел, искры потемнели и погасли. Затем она распахнула окно, впуская в кухню свежий воздух. И уже после этого подбежала к нам, нагнулась и схватила нас в охапку.
- Вы живы! Живы! Живы! - повторяла она, словно безумная, потом села, закрыла лицо ладонями и зарыдала.
Через минуту она уже весело смотрела на нас.
- Главное, что мы живы! И все трое хотим пить, все трое хотим пить!
И мы втроем выпили целый литр душистого пенившегося молока, выпили его одним духом.
Мама будто знала, как все произошло. Она была всевидящим господом богом, от которого ничто не укроется.
Плед, в который мама укутывала меня по утрам, когда я вставала, больше не существовал. Старые суковатые половицы посреди кухни прогорели дотла. Новых досок мы не купили. На это у нас никогда не было денег. Поэтому, когда к нам кто-нибудь приходил, мы прикрывали этот срам выскобленным столом.
Страх, который мы пережили, был нам хорошим уроком. После этого пожара мы очень осторожно обращались с огнем. Даже много лет спустя, когда уже будучи взрослыми гуляли по лесам Похорья.
По вечерам у нас становилось прохладно, и мы зажигали огонь, чтобы согреться.
Брат всегда тщательно следил за тем, чтоб не упала ни одна искра.
Жизнь не раз подвергала меня опасностям, и я постепенно научилась не пасовать перед ними.
Петковиха нас надула
На Заречной улице мы прожили недолго.
Теперь мы жили на Железнодорожной улице, в том же Магдаленском предместье, которое получило свое название по церкви святой Магдалены со множеством святых в позолоченном барочном иконостасе.
Центр города с господскими домами, утопавшими в садах и позолоте, был на другом берегу широкой реки.
Хозяйка, старая Петковиха, жившая внизу, сдавала квартирантам весь дом. Мы жили на втором этаже и за квартиру должны были ежемесячно отдавать треть отцовского жалованья.
Еще задолго до переезда родители каждый день прикидывали, по карману ли нам эта квартира.
Когда мы переехали, мама сразу же понесла хозяйке квартирную плату. На оставшиеся деньги нам предстояло прожить до следующей получки. Мама была настоящей волшебницей: нам никогда не приходилось ложиться спать без ужина.
По одну сторону Железнодорожной улицы стояли двухэтажные дома. Наш дом в то время, когда мы в нем поселились, был последним. К нему примыкал военный склад, куда вела железнодорожная ветка.
Вдоль этой ветки тянулся Магдаленский парк, который не шел ни в какое сравнение с городским парком по ту сторону реки; городской парк был намного больше, и в нем росли разные диковинные цветы и деревья, а по озеру плавали два белых лебедя. И все же Магдаленский парк был нашим парком, и хотя он был молодым и скромным, я до сих пор люблю его гораздо больше, чем все парки, в каких мне довелось бывать. Ведь с ним связано столько воспоминаний!
По другую сторону улицы проходила железная дорога. Из наших окон видны были светлые стальные рельсы, по которым ходили пассажирские, скорые и товарные поезда. Они шли из Марибора и в Марибор, а некоторые еще дальше - за границу, в Австрию.
За железнодорожным полотном был высокий обрывистый берег, поросший травой. Улицу от полотна отгораживал деревянный забор, поставленный здесь главным образом для того, чтоб дети не бегали по шпалам и не угодили под колеса.
Наша квартира была сухая и солнечная. Сухая, как перец.
По утрам солнце светило в кухню и в детскую. После полудня оно перекочевывало в комнату родителей.
В обеих комнатах стояли по две кровати. В детской кровати поставили у разных стенок, чтоб мы не дрались, тогда как кровати родителей стояли, по обычаю, посреди комнаты.
Эти две кровати были нашей надежной защитой, когда мама хотела задать нам взбучку.
Брат допек маму и, спасаясь от справедливого возмездия, вбегает в первую комнату. Но здесь небезопасно. Маме достаточно протянуть руку, чтоб поймать его.
Не мешкая, открывает он дверь в другую комнату.
Мама за ним.
Кирилл подлетает к окну.
Мама опять за ним.
Тогда он бросается на пол и в мгновение ока залезает под кровать.
Мама нагибается, чтобы вытащить его оттуда, но он уже под другой кроватью.
Мама, уже очень сердитая, ходит вокруг кроватей. Но только она нагнется, чтоб вытащить Кирилла, как он уже под соседней кроватью.
Мама велит ему вылезать, но он и ухом не ведет. Сидит себе в своем убежище под кроватями.
Тогда мама идет в кухню за метлой.
Брат нисколько не волнуется. Он знает, что все равно убежит.
Мама приносит метлу и наклоняется, чтоб вымести сорванца из его укрытия, а он уже выполз из-под соседней кровати, сломя голову проносится через залитую солнцем детскую, потом через кухню и вихрем слетает по лестнице во двор.
Увидев, что Кирилл ее перехитрил, мама возвращается на кухню, ставит метлу в угол и немного остывает. Часа через два бури как не бывало.
До чего же удобной была наша квартира! Хоть и освещалась она керосиновой лампой и все соседи по этажу пользовались одним краном.
Надо сказать, что этот кран и вода, которая лилась в ведра и ушаты с раннего утра и до позднего вечера, очень сближали нас. А еще все мы встречались на площадке между этажами. Там мы подолгу простаивали в очереди, чтобы попасть в уборную.
Сближали нас также тараканы.
Как огорчились родители, когда увидели их первый раз!
- Нечего сказать, хороша хозяюшка, заломила с нас такую плату, - ворчали они и тут же отправились к хозяйке поторговаться. Знай они, что здесь есть тараканы, никогда бы не сняли эту квартиру.
Хозяйка, старая Петковиха, остудила их гнев.
- Тараканы? Ну и что? Квартира стоит сколько стоит! А коли вам не по вкусу тараканы, скатертью дорожка. Но мой вам совет остаться и вывести тараканов.
Мы не съехали с этой квартиры. Так и делили ее с тараканами. Что же касается квартирной платы, то ее хозяйка все время повышала.
Здесь мы прожили много лет. И за эти долгие годы так и не подружились с тараканами. Напротив, мы вечно преследовали друг друга.
Почти вся наша жизнь проходила на кухне. Здесь мы обретались целыми днями.
Мы любили свою солнечную кухню, из которой открывался вид на зеленый гребень Похорья. Прямо под окном раскинулся хозяйкин сад. В кухне было уютно и чисто, а постоянное присутствие мамы делало ее особенно приятной.
Тараканы днем спали, а с наступлением темноты выползали из всех углов, которых мы даже не замечали, выползали из всевозможных щелей и щелочек, из дверных косяков.
По вечерам мама зажигала лампу, и мы как зачарованные смотрели на выскобленные половицы. Тараканы, уже успевшие расположиться в нашей любимой кухне, начинали бегать и суетиться как полоумные. А мы с братом с дикими воплями носились по кухне, не давая им пощады.
И теперь еще, стоит мне только вспомнить про тараканов, как меня пробирает дрожь.
Но надо отдать им справедливость. Нет, они не были назойливыми. Они удирали от нас с такой поспешностью, что мы только диву давались. Они бежали в разные стороны - каждый своей дорогой, каждый в свою щель.
Вот мама берет метлу и с остервенением размахивает ею, но уже поздно, тараканы попрятались. В темноте они снова выползут из своих углов.
Как-то мама купила большое эмалированное блюдо. Теперь нам всем приходилось ложиться в одно время независимо от того, хотелось нам этого или нет. Мама ставила блюдо посреди кухни, наливала в него воды и обкладывала вокруг щепками. Потом тушила свет и ложилась.
Тараканы выползали из своих убежищ. Они тоже любили кухню и беззаботно резвились в ней до тех самых пор, пока не учуют воду. И тут начиналась осада миски. По щепкам добирались они до ее краев и - бултых! Тщетно старались они потом спастись, карабкаясь вверх по гладкой эмали. Ножкам их не за что было зацепиться, и они вновь и вновь оказывались в воде, которая была для них целым морем.
Потом мама стала подливать в воду уксус. Запах уксуса еще сильнее манил тараканов. А вскоре весь дом воевал с тараканами, но все равно от них не было никакого спасу.
Хозяйкина дочь Лиза, вышедшая замуж за машиниста, позаботилась о том, чтоб сняли обшивку с нашей кухонной двери. Под обшивкой и в простенке рядом с дверью оказались несметные скопища тараканов. Всю эту нечисть поморили и сделали новую обшивку.
Однако мы недолго жили без тараканов. Они опять явились и устроили себе жилище под новой обшивкой.
Папа уходит на службу
- Папа, а кого ты сторожишь? - спросила я как-то.
- Заключенных, - ответил он.
Слово мне было незнакомо, и я полюбопытствовала, кто такие эти заключенные. Папа недовольно скривился, но все же принялся объяснять:
- Заключенные? За всякие провинности их посадили в тюрьму. А надзиратели следят, чтоб не сбежали. Заключенные? Они дочка, несчастные люди! Их держат за семью замками, а я отмыкаю и замыкаю эти семь замков и горюю вместе с ними.
В Мариборе находилась одна из самых больших тюрем в стране. О ее мрачной славе я узнала многим позднее.
Тюрьма, которая властвовала над отцом и днем и ночью, была для меня заколдованным замком, только в этом замке не было ни заколдованного принца, ни заколдованной принцессы.
Как и при всяком замке, при тюрьме был прекрасный парк. Тому, кто шел по Заречной улице, даже в голову не могло прийти, что в глубине парка находится Дом страданий.
За парком смотрел тюремный садовник. Это был большой парк с зацветавшими ранней весной магнолиями, с высокими акациями, которые всегда в мае буйно цвели, приглашая к себе в гости пчел. С могучими тополями, вздымавшими к небу свои вершины. С осинами, мелкой дрожью дрожавшими на ветру. С белыми березами на газонах. С темными серебристыми елками. С конскими каштанами вдоль аллей.
Весь парк был изрезан усыпанными гравием дорожками, но надзирателям и членам их семейств гулять по ним запрещалось. Они могли ходить только по широкой дороге, ведущей прямо к тюрьме. И тем не менее папа не раз нарушал этот запрет и водил меня по всему чудесному парку. Я крепко держалась за его руку.
В центре парка, по обеим сторонам широкой дороги, стояли дома, в которых обреталось тюремное начальство: смотритель, внушавший страх и трепет и заключенным, и надзирателям, учитель, лекарь, священник и служившие в тюрьме чиновники. Все они жили здесь со своими семьями.
Дорогу к тюрьме я измерила бессчетное число раз. В тюрьму, имевшую свою пекарню, мы с братом ходили за хлебом: там он был дешевле, чем в городе. Здесь же мы покупали и молоко - ведь тюрьма держала своих коров, и молоко нам тоже обходилось дешевле.
Мы с братом неохотно ходили в тюрьму и всякий раз жестоко спорили из-за того, кому идти. Я говорила: "Пусть идет Кирилл", а Кирилл кивал на меня. Мама, обычно выступавшая в роли справедливого судьи, пыталась решить дело раз и навсегда, однако ей не удалось установить очередность, и мы по-прежнему продолжали ссориться. Нередко наши споры завершались дракой, и все же, когда я шла по широкой дороге к воротам тюрьмы, этот заколдованный тюремный замок вновь и вновь будоражил мое воображение. По пути мне встречались надзиратели, уже кончившие свое дежурство, а также и те, кто приходил им на смену. Одни шли пешком, другие ехали на велосипедах.
Много лет спустя, пролетая над Марибором на самолете, я разглядела, что тюрьма построена в форме звезды, с многочисленными дворами без единой травинки, без деревца, обнесенными высокой цементной стеной, которую не одолеть тоскующим по свободе арестантам.
Иногда у ворот тюрьмы дежурил мой отец. Если по ту сторону ворот звонил звонок, он спускался по ступенькам к встроенным в стену массивным дубовым воротам. Правда, сами ворота редко приходилось открывать, но в них была дверь, через которую отец впускал и выпускал надзирателей и арестантов.
Со связкой ключей подходил он к двери и смотрел в проделанное в ней круглое смотровое оконце. За дверью, в тюремном дворе, стояли надзиратель и арестант, желавшие выйти оттуда. Мой отец открывал им дверь, а потом снова запирал ее.
Я стояла на ступеньках у стены и разинув рот смотрела на арестантов, которые проходили через эту вечно запертую дверь. При виде меня в глазах их вспыхивали живые огоньки, а лица озарялись светлой, радостной улыбкой. Заговаривать с посторонними им возбранялось.
Отец уходил из дома на целые сутки.