Люда Попова обернулась и трахнула Валеру книжкой по голове. Он воспринял это как награду, захихикал, обнажив все зубы. Это был его день, его час.
Раиса Русакова стояла, беспомощно опустив руки, ждала, когда придет кто-нибудь из учителей - Рыба или Марь Яна. Алена решила ей помочь. Она выбежала к доске и быстро написала, стуча мелом:
"Сидел у моря Гомер и сочинял стихи. Потом поме́р, а мы живем. Хи-хи!"
Но ее ироническая эпиграмма произвела противоположное действие. Ребята решили, что она тоже хихикает, и обычное в таких случаях бессмысленное веселье сделалось всеобщим. Топоча ногами и стуча руками, книжками по партам, мальчишки и девчонки поворачивались затылками к дверям. Прозвенел звонок. И Валера почувствовал, что наступил момент для грандиозного "хи-хи!".
- "Мы пук! Мы пук!" - запел он.
Песню подхватили. Это была настолько глупая детсадовская песенка, что петь ее можно было только так - повернувшись к глухой стене, не видя лиц Марь Яны и Анны Федоровны, которые должны были вот-вот войти в класс…
- "Мы пук, мы пук, мы пук цветов нарвали…"
Открылась дверь, и вошла Марь Яна. Ребята стыдливо замолчали.
- "Мы пук! Мы пук!" - начал Валера снова. Его не поддержали.
- Зря стараешься, пук, - сказала Марь Яна. - Зря стараетесь. Заболела Анна Федоровна. Не будет урока.
Она больше ничего не сказала, закрыла дверь, и в тишине коридора прозвучали ее удаляющиеся шаги.
- А нам чего? Сидеть или уходить? Во!
Валера подбежал к двери, выглянул, затем плотно притворил дверь, крикнул:
- Ну и что? Она нарочно заболела.
- Выгнала всех из класса и заболела, чтоб не отвечать, - сказала Маржалета и уверенно добавила: - Ей за это обязательно будет.
- А почему Марь Яна так? Собрание бы провела, все равно пусто-о-ой урок! - проговорила певучим голосом круглоликая девочка с косой Нинка Лагутина.
- А может, ее уже уволили? А-а-а? - спросил Мишка Зуев и обвел всех раскрытым ртом.
- Если написать в газету, уволят в два счета, - со знанием дела заметила Маржалета.
Отец ее был крупный строитель, мать - вечная председательница родительского комитета. Маржалета знала про школу все.
- В газету! Надо в газету!
- В "Алый парус"!
- Что мы, деточки? Князевой написать. Я читал Князеву. Кто читал Князеву? Она всегда против училок выступает.
Валера выдрал из своей тетради лист, положил перед Светкой Пономаревой.
- У тебя хороший почерк, пиши… Тиха-а-а! - крикнул он. - Письмо в газету! - И продиктовал первую фразу: - "Уважаемая редакция…" Смирнов, помогай сочинять.
- Не могу. У меня полный маразмей, то есть маразмай, маразмуй. - Смирнов засмеялся, вокруг захохотали. Светка Пономарева написала первую фразу и сидела, ждала…
Валера продиктовал:
- "Обращаются к тебе ученики 9 "В" класса, комсомольцы… Это письмо мы пишем, - с неожиданным вдохновением произнес он, - в Ленинской комнате!"
- Где Ленинская комната?
- Мы можем писать в Ленинской комнате. Так надо!
- Зачем?
- Валера, ты гений!
- Не надо! - крикнула Алена. - А если заболела?
- Какое-нибудь ОРЗ, подумаешь.
- Не надо! Лежачего, больного не бьют!
- В Ленинскую комнату! - крикнул Валера.
Алена вскочила на скамью своей парты, размахивая сумкой-пакетом, заявила:
- Я подписывать не буду!
- Во! Подписывать надо? - сказал Мишка Зуев. - Извините, я пошел.
Он сделал вид, что уходит. За ним двинулся шутовской походочкой его дружок Игорь Смирнов.
- Извините, у нас дела.
Алена спрыгнула на пол.
- Домой!
- А чего - уроков больше не будет? А чего мы тут? Делать, что ли, нечего? - сказал Толя Кузнецов и решительно зашагал за Аленой.
Алена, Раиса Русакова, Толя Кузнецов, Игорь Смирнов и Мишка Зуев, Люда Попова и Люда Стрижева высыпали в коридор. Письмо осталось недописанным. "Я точно Жанна д’Арк, полки вожу", - подумала Алена. Она оглянулась, ребята плотной толпой двигались по коридору. Сережка Жуков и Лялька Киселева шли последними. Они показались Алене очень взрослыми, снисходительно поглядывали на все происходящее издалека, будто знали про жизнь что-то такое, чего другие еще не знали. Неужели?..
И чтобы заглушить неожиданные мысли, Алена взмахнула сумкой-пакетом, побежала по коридору, затем по ступеням лестницы, выкрикивая фразу из школьного учебника:
- "Монета, падала, звеня и подпрыгивая!"
За ней затопали, подхватили на лестнице и в коридоре:
- "Монета падала, звеня и подпрыгивая!"
В коридоре начали открываться двери классов. Высунул свою лохматую голову, сверкнул очками вслед убегающим физик Михаил Дементьевич. Из соседней двери выглянула Зоя Павловна.
- Что такое? - спросила она у физика.
- Вы разве не слышите? "Монета падала, звеня и подпрыгивая…"
- Научили на свою голову.
Марь Яна распахнула дверь учительской, кинулась догонять свой класс.
- Смирнов! Зуев! - крикнула она в лестничный пролет. - Ах, молодцы! Ах, негодяи!
Пока она спускалась, торопливо переступая через две ступеньки, мальчишки и девчонки успели похватать свою одежду. Их крики раздавались уже на улице. В раздевалке осталось несколько человек. Раиса Русакова задержалась: кто-то пристегнул пуговицы на рукавах пальто к полам. Нинка Лагутина искала свое кашне. Сережка Жуков подавал Ляльке Киселевой дубленку. Девочка не спешила воспользоваться услугами кавалера, поправляла на голове красную вязаную шапочку, потом поправляла шарф. Сережка держал дубленку, смотрел без смущения умными, скучающими глазами.
- И Жуков! И Киселева! Не стыдно? - сказала Марь Яна.
- Стыдно, - ответила Лялька, скромно прикрыв глаза ресницами, тоном и неторопливостью подчеркивая, что ей стыдно не за себя.
- Что поделаешь, коллектив. Нельзя отрываться от жизни коллектива, - проговорил Сережа, скупо улыбаясь, помогая Ляльке надеть дубленку и поправляя вылезший из-под воротника шарф.
Через окно было видно, как мальчишки и девчонки бегут по двору, размахивая одеждой, без шапок.
- Ах, негодяи, - сказала Марь Яна, открывая дверь и, сбежав со ступенек на снег, чувствуя, как шею, голову охватывает морозом, а кофта и юбка становятся холодными, крикнула: - Простудитесь! Оденьтесь! Я прошу! Вот остолопы!
Оглянулась. Последнее слово она крикнула тоже достаточно громко, но его, слава богу, не услышали ни убегающие, ни те, что были за дверями.
Глава четвертая
Алена и Раиса Русакова быстро шагали между сугробов по переулку Девицкий выезд. В школу Алена обычно шла мимо "Электроники", а возвращалась переулками.
Снег здесь не убирали, только сгребали, расчищая дорожки во дворы и к водоразборной колонке. После оттепели ударили морозы, вода в колонке замерзла. Две женщины уложили вокруг нее дрова, облили керосином, подожгли и стояли с ведрами, ожидая, когда вода оттает.
Улицы и переулки старого города привлекали Алену причудливой кладкой домов, кариатидами, балконами, необычными окнами, литьем решеток. Даже в такую погоду она обращала внимание на посеребренные морозом и снегом решетки ворот и балконов.
Раиса Русакова на холоде становилась особенно нелепой. Она сильно сутулилась и шагала как-то боком, переваливаясь с ноги на ногу. У Алены мерзли колени.
В конце переулка в окружении сугробов пестрела буквами и лицами артистов афишная тумба. Напротив нее возвышался четырехэтажный кирпичный дом с башней. Его фасад и чугунные ворота с вензелем вверху выходили на соседнюю улицу. Выйдя на эту улицу, Алена остановилась.
- Я замерзла, - сказала она.
Раиса прошла по инерции несколько шагов, сутулясь и оглядываясь назад, и тоже остановилась.
- Ты что? Идем.
- Я замерзла. Давай погреемся в подъезде.
Стекла дома морозно поблескивали из глубоких, забитых снегом ниш. Не дожидаясь согласия подруги, Алена обогнула большой сугроб и по расчищенной дорожке вбежала в подъезд, громко хлопнув дверью. Раиса нехотя последовала за ней.
- Ты чего, Ален?
- Постоим здесь, - она помолчала, оглядывая подъезд. - Как ты думаешь, почему Рыба заболела?
- Не знаю.
Алена положила сумку с книгами на высокий подоконник. Батареи тоже были расположены высоко. Алена обняла теплые ребра обеими руками, прижалась к ним щекой.
- Ты чего, Ален? - еще раз спросила Раиса.
- Хорошая подушечка. А ты тоже грейся. Погреемся, потом пойдем.
Мозаичный пол в подъезде повыбили, затоптали, заляпали грязью. Ступени лестницы повыщербились, фигуры фантастических птиц, украшающие опорные столбы, сохранились только на третьем и четвертом этажах. Алена забегала иногда сюда по дороге из школы - потрогать птиц, прикоснуться к мраморным перилам.
"Вот бы обменяться на квартиру в этом доме, - подумала она. - Отбитые фигурки птиц заказать реставраторам. И мозаику восстановить. Всем домом собраться, вымыть грязь, сложить все осколочки". Алена наклонилась, подняла половинку голубой плиточки, выбитой чьим-то ботинком и отброшенной под батарею. "Станут складывать узор, половинки голубой плиточки не хватит, а я достану и скажу: "Вот!"
Алена сняла варежки, одну положила на батарею, другой принялась оттирать плиточку от грязи.
- Зачем это? - спросила Раиса.
- В классики играть, - соврала Алена.
Раиса тоже сняла варежки, положила на батарею. Потом перевернула их, чтобы согрелись с другой стороны, вздохнула.
- Пойдем. У меня руки согрелись. У тебя согрелись?
- Я не поэтому, - ответила Алена. - Ты знаешь, я нарочно сочиняю плохие стихи.
- Как нарочно? Зачем?
- Чтоб смешно было, - сказала Алена и положила подбородок на батарею. - Они же про любовь.
Она помолчала, вздохнула и на вздохе, обреченным голосом, прочитала куда-то вниз, за батарею, где была паутина и где жили пауки…
- "Хочу написать настоящий я стих, извергнуть уменье из знаний своих…" Нет, лучше другое, - сказала она. - Вот это… "Три Демона". "Он сидел на скале одиноко, взяв коленками уши в кольцо. И смотрел сам в себя он глубоко, чтобы видеть с изнанки лицо. Его взглядов очкастых обычность, когда смотрит, не видит меня. Если он - равнодушная личность, одиночка я - Демон тогда".
Алена прочитала и посмотрела на Раису. Та не выдержала пристального взгляда, моргнула:
- А почему "Три Демона"?
- Демон на скале Врубеля, картина такая, знаешь? Демон в очках, которому посвящается, - Сережка Жуков. И я - Демон.
- А Сережка Жуков - Демон? - удивленно спросила Раиса.
- Ничего ты не понимаешь, - сказала Алена, махнув рукой, и опять стала смотреть за батарею. "Все дело в том, что я сама виновата, - подумала Алена. - Не в ту тетрадку записывала свои стихи. Все дело в "Бом-бом-альбоме". Или в чем?"
Как и все девчонки, Алена в шестом классе завела толстую тетрадь для стихов и песен, куда наклеивала красавиц с оголенными шеями и красавцев, вырезанных из журналов. По вечерам и на уроках она переписывала из других таких же альбомов звонкие фразы: "Бом-бом, открывается альбом", эпиграфы: "Пока живется, надо жить - две жизни не бывает", "Жизнь - это сцена, а люди - актеры, кто лучше играет, тот лучше живет".
И в седьмом и в восьмом классе Алена часами просиживала над своим "Бом-бом-альбомом", наклеивала глянцевые картинки романтического содержания, разрисовывала заголовки цветными карандашами.
Сюда же Алена записывала свои первые стихи, разрисовывала их и давала переписывать девчонкам как чужие.
Потом на страницы этой тетради хлынула "наука страсти нежной". Таясь от матери и отца, Алена наклеила вырезанную из журнала "Экран" Марину Влади и над ней старательно вывела тушью заголовок: "Значение поцелуев". Затем начертила стрелочки, точно указывающие место и значение каждого поцелуя. Стрелочка, упирающаяся в лоб: "Уважение", в переносицу: "Люблю, ты презираешь", в нос: "Большая насмешка", в губы: "Мы с тобой наедине", в подбородок: "На все согласен". Стрелочки, кочуя из альбома в альбом, иногда получались длиннее или короче, соскальзывали. Презрение перекочевывало с переносицы в левый глаз, где раньше таилась "нежная любовь". Ужасные происходили ошибки. Фотография Марины Влади, исчерченная стрелочками, представляла собой ужасно ошибочное наглядное пособие для девчонок, которые еще не целовались.
И рядом со всем этим Алена записывала свои стихи, посвященные Сережке Жукову. Глупость все это! Надо было записывать в чистой тетради, в такой чистой, как у Беллы Ахмадулиной:
"Мороз, сиянье детских лиц и легче совладать с рассудком, и зимний день, как белый лист, еще не занятый рисунком. Ждет заполненья пустота, и мы ей сделаем подарок… Простор холста, простор листа мы не оставим без помарок…"
Какая она талантливая, Белла Ахмадулина, плакать хочется.
- Поняла? - спросила Алена.
- Чего?
- Ну что я тебе читала, поняла? У меня много таких стихов, которых ты не знаешь. Которых никто не знает. "Спят стату́и в лунном поцелуе, ночью спят и на исходе дня, стыд свой прикрывают от меня листьями опавшими…" Или вот эти, из того же цикла: "Если б я их живыми увидела, о ком думаю, рыжая я, никогда б я его не обидела при отказе в вопросе тогда".
- Кого живыми увидела? - спросила Раиса.
- Статуи. Я тебе читаю стихи из цикла "Статуи в парке". И в жизни есть люди каменные, как статуи. Полное собрание статуй, каменных стихов, булыжников.
Раиса выслушала, ничего не сказала.
- Поняла? - спросила Алена.
- Нет.
- Знаешь, сколько я билась над строчками "Никогда б я его не обидела при отказе в вопросе тогда". Ужасно глупо, правда? И ударение неправильное в рифму нарочно поставила. Надо "ста́туи", а я нарочно пишу: "Спят стату́и в лунном поцелуе". "Извергнуть уменье из знаний своих" и про "бык моста" - это я все нарочно. Это самое трудное - такие глупости придумывать в стиле изящного маразма.
- Да? - спросила Раиса. - А зачем?
- За огурцами.
- Тебя надо обсудить на бюро. Талант есть, значит, пиши как следует.
- Ну обсудите меня на бюро. Ну ты, вожак, обсуди меня на бюро! Вожак, веди меня!
Раиса посмотрела на Алену исподлобья, потопталась, толкнула плечом дверь.
- Вожак, ты куда?
Алена схватила варежки с батареи, догнала подругу на улице.
- Вожак, веди меня.
Они дошли до угла. Раиса, как обычно, махнула рукой и шагнула боком на проезжую часть.
- До завтра!
- Вожак, веди меня!
Раиса оглянулась, Алена плелась за ней.
- Вожак, веди меня! Вожак, веди меня! - монотонно повторяла она.
У ворот серого блочного дома Раиса остановилась. Алена тоже остановилась. Обе молча смотрели друг на друга. Раиса хмуро, Алена ясно, открыто.
- Я к тебе, ладно? Андрюшу Вознесенского вслух почитаем. Я не могу почему-то домой идти. Чего-то не так, а?
Раиса переложила портфель из руки в руку, посмотрела в сторону.
- Я не хотела говорить. Отец не просто пьяный пришел. Он маму ударил. Мы с ним не разговариваем.
- Ударил?
- Да, - кивнула Раиса. - Как ты считаешь, комсоргом может быть человек, если у него отец пьет и дерется?
- При чем здесь отец?
- Надо сказать, чтоб переизбрали. Стыдно только.
- Знаешь, - сказала Алена, - пойдем ко мне.
Раиса отрицательно мотнула головой.
- Мама с работы придет. Ее нельзя оставлять одну. Без меня она его простит.
- А ты теперь не простишь?
- Не знаю. Ну ладно, пока.
Алена осталась на месте. Раиса угрюмо шагала по тротуару. Поскрипывал под сапогами снег. В воротах она поскользнулась, наступив на раскатанную ледяную дорожку, чуть не упала, но не обернулась, не посмотрела назад. Вошла во двор, пересекла его и скрылась в дверях подъезда.
Глава пятая
Еще на лестнице Алена услышала запах ванили, запах пирога. Мама была дома, ушла пораньше с работы.
- Ой, как вкусненько пахнет, - сказала Алена и принялась с преувеличенным энтузиазмом совать нос в кастрюли и сковородки.
Это был единственный способ ничего не сказать маме о том, что произошло в школе, - смотреть в духовку, в холодильник, на картошку с синими ростками: "Ой, картошечка проросла", только бы не смотреть маме в глаза. Только бы не спросила мама: "Что случилось?"
- Ты совсем закоченела, Алешка. Сейчас же в ванну!
Алена не возражала. В ванне было тепло, много мыльной, пахнущей сосновыми иглами пены, и можно было оставаться еще какое-то время наедине с собой за закрытыми дверями в пару и мыльной пене, недоступной для внимательных глаз мамы. Алена захватила с собой половинку голубой плиточки, которую нашла под батареей в старом доме. Она пыталась положить ее на воду так осторожно, чтобы плиточка держалась на пузырьках мыльной пены и не тонула. Но у нее ничего не получилось, плиточка ныряла углом, испуская из-под воды мерцающий голубой свет.
Алена любила купаться, особенно зимой. Она нежилась, болтала ногами, взбивая пену, вытягиваясь так, что из воды и пены торчал один нос. Но начинала думать и незаметно садилась. По плечам стекала пена, лопались пузырьки, а Алена сидела, держась за края ванны, и думала. Она никак не могла забыть спину Марь Яны, которая через плечо сказала ей: "Не подходи!" - "Почему не подходить?! - Алена ударила рукой по воде. - Почему учителя должны защищать учителей? Даже такую, как Рыба? Она сама Рыба и всех превращает в Рыб. Я для нее "рыбынька", "макрорус". Алена стала вспоминать названия морских рыб. "Я для нее пристипома, лемонема, - бормотала она, - сквама, мерлуза, луфарь, бильдюга, свежемороженый капитан. Я для нее - свежемороженый капитан". Алена стала вспоминать, как она входит по-солдатски в класс - топ-топ, как говорит: "Встань! Выйди!" Сам собой родился стишок: "Анна Фэ, Анна Фэ ходит в школу в галифэ. В самом деле, в самом деле, она носит их в портфеле".
Алена попыталась произнести свой стишок в воде, получилось: "бу-бу-бу". Это и было "бу-бу-бу". Одновременно она попыталась, пока хватает воздуха, нащупать на дне ванны половинку голубой плиточки, чтобы вынырнуть с ней, как с талисманом. Но воздуху не хватило, она вынырнула и, уже сидя, нащупала свой талисман.
Происходило что-то такое непонятное. Любимая учительница Марь Яна запретила ей "водить полки". Алена не послушалась, промчалась по коридору, и все за ней промчались: "Монета падала, звеня и подпрыгивая". Зачем? На улице все разошлись, и они остались с Райкой вдвоем. А потом и Райка ушла. Алене теперь придется отвечать и за сорванный урок и за монету, которая падала, звеня и подпрыгивая. Алена думала, думала о Рыбе, о Марь Яне. Когда думать становилось трудно, когда она не могла объяснить свои собственные поступки, Алена ложилась в теплую воду и пену. И не замечала, как снова садилась в ванне. Худенькие веснушчатые плечи остывали на воздухе, холодок подбирался к груди.
Алена легла, чтобы согреться, но тут же выпрямилась, ударила по воде рукой. Что-то было не так. И она все делала не так. Алена еще и еще раз ударила по воде руками, как в детстве, когда капризничала.
- Осторожней, Алешка, - сказала мама, входя и заслоняясь от брызг. - Ты уже не маленькая. Это, с синей каемочкой, для ног. - Она повесила старое, с дырами полотенце на изогнутую трубу сушилки; улыбнулась дочери: - Кравцова тебе звонила.
- Маржалета? - удивилась Алена. - Что она сказала?