О жизни ребят одного двора, о пионерской дружбе, о романтике подлинной и мнимой рассказывает новая повесть Михаила Герчика.
Содержание:
-
Часть первая 1
-
Я ДЕЛАЮ ОТКРЫТИЕ 1
-
НЕМНОГО О ПРОШЛОМ 2
-
НАШ ДВОР. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ 4
-
"РЫЖАЯ КОМАНДА" И ОСТАЛЬНЫЕ 5
-
АФРИКАН РАЗВЛЕКАЕТСЯ 7
-
ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО 8
-
ЗАГОВОРЩИКИ 10
-
ОХОТНИКИ ЗА ЛЯГУШКАМИ 12
-
ОПЕРАЦИЯ "КВА-КВА" 13
-
ПОД НУЛЕВКУ 14
-
ЧЕРНЫЕ КРЕСТЫ 15
-
ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ 16
-
В ЗАСАДЕ 17
-
"КОРОЛЬ УМЕР - ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!" 18
-
ЧТО ТАКОЕ "СТАТУС-КВО" 20
-
ДЕНЬ ЧУДЕСНЫХ ПРЕВРАЩЕНИЙ 20
-
КОНЕЦ "ЭПОХИ ПЛАЩА И КИНЖАЛА" 23
-
И ШТУКАТУРЫ МЫ, И ПЛОТНИКИ… 24
-
-
Часть вторая 25
-
ЧЕТВЕРТАЯ ЗАТЕЯ КОМАНДОРА 25
-
ПОДНИМАЕМ ПАРУСА 26
-
ПО ОБВИНЕНИЮ В ШПИОНАЖЕ 28
-
ВЫСТРЕЛ НА ЗАРЕ 30
-
БРАКОНЬЕРЫ 32
-
КРУГОМ ВОДА… 33
-
БРАТЬЯ 35
-
РАЗГОВОР У КОСТРА 36
-
ПОЖАР 37
-
ИНСПЕКТОР ФРОЛИКОВ 37
-
ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 39
-
"ТОЛЬКО НИКАКИХ ГЛУПОСТЕЙ…" 40
-
СКВОЗЬ ДОЖДЬ И ТУМАН 41
-
Часть первая
Я ДЕЛАЮ ОТКРЫТИЕ
Теперь я понимаю, что пережил Христофор Колумб, когда открыл Америку. Со мной самим недавно случилось что-то похожее. Правда, я открыл не огромный материк, а небольшой поселок на окраине нашего города, и открыл не для других, другие, может, про него давно знали, а для себя, но… Но все равно я долго чувствовал себя именинником и ни капельки не страдал от того, что мое открытие не будет записано золотыми буквами в анналы истории. Уверен, что Колумб тоже особенно не думал об истории. Он больше думал о всяких там сокровищах да пряностях, а уж история сама позаботилась, чтоб люди и через сотни лет помнили его имя.
В большом городе можно, наверно, прожить всю жизнь, но все равно обязательно найдется такое местечко, где ты не только ни разу не бывал, но никогда о нем и не слышал. Я, например, и понятия не имел, что у нас есть такой Северный поселок, пока мы туда не переехали, хотя был уверен, что знаю свой город вдоль и поперек.
Отец рассказывал, что Северный поселок вырос в последние годы, когда нашему городу стало тесно в старых границах. Его и теперь строят - куда ни глянь, всюду в небо тянутся долговязые краны, высятся горы разрытой, развороченной земли, а от рева панелевозов в окнах жалобно звенят стекла.
Раньше на месте Северного поселка была деревня Слепня. Кое-что от нее еще уцелело: несколько кособоких деревянных домишек, которые лепятся, дожидаясь сноса, возле пятиэтажных корпусов, и старые сады. В Слепне когда-то жили знаменитые садоводы, их яблоки славились на всю республику, и строители - вот молодцы! - постарались сохранить все деревья, какие только было можно. Например, у нас во дворе осталось двенадцать яблонь, четыре вишни и груша. И еще одна яблоня росла под окнами. Правда, к тому времени, когда мы переехали, она засохла, видно, от старости, зато остальные были хоть куда: зеленые, развесистые, с толстыми, узловатыми ветками. Не то что чахлые прутики, которые садят во дворах других новых домов!
Во всем остальном Северный поселок ничем не отличался от новых городских микрорайонов. Такие же широкие улицы и разноцветные скамеечки возле автобусных остановок, магазины с огромными, во весь этаж, окнами, и крупнопанельные дома-близнецы: того и гляди, заблудишься да по ошибке в чужой зайдешь… И все-таки было на Северном что-то свое, особенное, чего не найдешь ни в одном уголке города. Не планировка, не архитектура и даже не сохранившиеся во дворах старые деревенские сады, а названия. Именно из-за них я и почувствовал себя Колумбом.
Сообразить, почему поселок назвали Северным, не составляло особого труда - он расположен на северной окраине города. Глянули строители на компас и назвали, чего там мудрить. Ну, а потом…
В первый же день, когда мы переехали, отец сказал:
- Запомни наш новый адрес, Тима: Арктическая, 8, квартира 41.
Я засмеялся.
- Поселок Северный, улица Арктическая… И захотел бы, так не забудешь.
После обеда, кое-как расставив по углам вещи, мы пошли погулять. Вернее, не столько погулять, сколько разведать, где магазины, школа, сапожная мастерская, - у меня как раз запросили каши ботинки.
С Арктической мы свернули направо. Я прочел на угловом доме табличку и зачмыхал носом: "улица Таймырская". Отец погрозил мне пальцем и сделал каменное лицо. Однако не успели мы дойти до конца квартала, как его губы растянулись в улыбке: впереди простирался проспект Челюскинцев.
Возле продуктового магазина "Айсберг" я уже засмеялся, ничуть не заботясь о приличии. Отец как-то тоненько захихикал, но тут же оборвал себя и на всякий случай торопливо оглянулся. Зато в проезде Георгия Седова он захохотал во все горло, а у кафе "Снежинка", на улице Ангарской, мы оба долго выли от восторга.
Обессиленные, изнемогающие, мы добрались до автобусной остановки "Роза ветров" и повалились на скамейку. Я визжал, а может, даже хрюкал, потому что смеяться больше просто не мог, и старушку, рядом с которой мы уселись, словно ветром сдуло: наверно, она посчитала нас за сумасшедших.
Немного отдохнув, мы мужественно продефилировали по улицам Руальда Амундсена и О. Ю. Шмидта, потом купили мороженого в павильоне "Белый медведь" возле кинотеатра "Енисей", новые ботинки в детском магазине "Пингвин" и порошки от головной боли в аптеке, которая называлась просто "Аптека". В этой "Аптеке" мы пришли к выводу, что "крестным отцом" Северного поселка был или какой-то морской волк, всю жизнь проплававший в арктических и антарктических водах, а под старость бросивший якорь в нашем городе, или человек необычайно последовательный и целеустремленный. Раз поселок Северный, значит, никакими другими частями света здесь и пахнуть не должно! И точка. Интересно, какое название он придумает для аптеки? "Полярная звезда" или "Тунгусский метеорит"?.. А может, так оставит? Без названия?
По дороге домой мы заглянули в 4-й переулок Лазарева и Беллинсгаузена. Был он узеньким - двум машинам не разойтись - и тихим, со старыми дуплистыми липами вдоль скрипучих дощатых тротуаров - сквозь щели выбивались зеленые чубчики травы. В палисадниках перед деревянными домиками буйно цвели мальвы, георгины, сквозь кусты сирени не разглядеть было окон. Казалось, этот переулок перенесли сюда из какой-то сказки, со сцены театра, что ли, и отгородили невидимой стеной от всего остального мира, так был он непохож на все, что мы до сих пор увидели на Северном поселке. Только телевизионные антенны над крышами были одинаковыми и там и тут. Последний целиком сохранившийся уголок старой Слепни…
Мы прошли немного вглубь. У невысокого забора на лавочке дремал старик. Несмотря на жару, старик был в потёртой зимней шапке и толсто подшитых рыжих валенках. Услышав наши шаги, он открыл глаза и добродушно кивнул, словно старым знакомым.
Мы поздоровались, сели на нагретую скамейку, и я осторожно спросил:
- Дедушка, а почему ваш переулок так называется - Лазарева и Беллинсгаузена? Как он раньше назывался?
- Раней? - Дед пожевал ввалившимися губами и полез в карман за куревом. - Раней он, сынок, Липовым прозывался. Вишь, липы какие! Лет по сто, а то и болей. А перехристили, чтоб, значит, не забывали хороших людей, Лазарева и этого самого… Белисгазена. Про него я тебе, к примеру, ничего не скажу, такого не ведал, брехать не буду, а вот товарищ Лазарев, Петр Егорыч, правильный был мужик. Отсюдова родом, со Слепни. Мы в империалистицкую разом службу служили, а как вышла революция, Петр Егорыч всем нашим полком комиссарил. Под Перекопом голову сложил, вечная ему память.
Мы с отцом молча переглянулись. Старик перехватил мой взгляд и насупился.
- Не веришь? Вот и внуки мои не верють. Смеются над старым. Это, говорят, мореплаватели такие были, в их честь, мол… Выходит, красный комиссар Петр Егорыч Лазарев, который за Советскую власть голову сложил, недостойный, чтоб его именем какой-то переулок назывался?! Да я самую лучшую улицу Лазаревской прозвал бы! А то придумают - прошпект "Роза ветров"… Тьфу, чтоб ты провалилась!
Старик сплюнул себе под ноги и, шаркая валенками, ушел во двор.
Эх, встречусь я когда-нибудь с его внуками, я им задам историю с географией. Будут знать, как над таким мировецким дедом смеяться!
И вновь мы шагали по нашему слишком уж "Северному" поселку, и я думал, что, будь моя воля, уже сегодня сделал бы так, как говорил дед. Переименовал бы ну хоть вот эту, зеленую и прямую, как стрела, Таймырскую в улицу красного комиссара Петра Егорыча Лазарева и доску такую повесил, чтоб с тем, с другим Лазаревым, не путали, хотя я его, конечно, тоже очень уважаю. Все-таки человек Антарктиду открыл, не шуточка. Но родился-то он не здесь, не в бывшей Слепне, которая вот-вот начисто исчезнет с лица земли, и Перекопа он не брал. Куда там Антарктиде с Перекопом равняться! Ну, а что от этого наш "север" чуть-чуть "потеплеет", так ведь ничего страшного не произойдет. Правда?
Видно, встреча со стариком растревожила и отца. Когда мы вернулись домой, он сказал:
- Такие пироги, Тима, давай мы про этого деда и его комиссара в райисполком напишем. Вон сколько новых улиц строится, скоро для них "северных" слов не хватит.
И мы написали. А через неделю получили ответ. Что-то в таком роде, что, мол, нецелесообразно дублировать названия улиц, а то от этого проистекает одна путаница и неудобство для почтальонов.
Такие пироги, как говорит отец.
НЕМНОГО О ПРОШЛОМ
На Северный поселок мы переехали примерно через год после того, как умерла мама. Отцу долго не удавалось обменять нашу старую квартиру, а оставаться в ней мы не хотели. Слишком уж плохо нам жилось в этой квартире в последнее время. Куда ни ткнешься, все напоминает о маме. Зажжешь газ, чаю согреть - тут она стряпала, а вмятинка на краю стола - это след от мясорубки. Сколько раз просила: "Тима, сынок, перекрути мясо, котлет нажарю". А я - ломоть в руки и - дёру на улицу. Эх, дурак, дурак, трудно было тебе помочь ей, да? Сейчас, кажется, день и ночь эту машинку крутил бы, да никто не попросит… Или выйдешь на балкон - в этих ящиках мама цветы сажала. Летом оплетет фасоль весь наш балкон, аж до четвертого этажа по веревочкам взберется; жара, а у нас - тень, пчелы гудят… А я в цветах ничего не смыслю, отец тоже; вот и торчат эти ящики пустые, как бельмо на глазу.
А вон в том углу мы с мамой ставили елку. Новый год был у нас самым главным праздником: мамин день рождения. Мама пекла пироги - ух, вкусные! - а мы с папой ей подарки готовили да под руками вертелись, особенно я. Теперь ничего этого нет - ни мамы, ни елки, - не ставим мы больше с отцом елку. Правда, пироги случаются, тетка Горислава, папина сестра, иногда приносит, но что это за пироги… Их с мамиными даже сравнивать нельзя.
Я долго не мог привыкнуть открывать дверь своим ключом. Прибежишь из школы и к звонку: дзынь, дзыиь! Открывай, мама, есть хочется! И вдруг словно громом тебя ударит и ты похолодеешь весь: да там же нет никого, дома! Хоть на весь мир звони, никто не откроет! И так жутко станет, что вылетишь на улицу и слоняешься, пока отец не придет с работы, только бы одному в пустой квартире не быть.
Отчетливо, будто вчера это случилось, помню, как маму привезли из больницы, как тетка Горислава зачем-то обтягивала наше зеркало черной материей. Кусок был мал, материя трещала под теткиными короткими толстыми пальцами, и нестерпимо блестело на черном ее золотое кольцо. В квартире толпились соседи. Мужчины вздыхали и мяли в руках шапки, женщины плакали… А я забился в ванную, натянул на голову старое пальто и заткнул пальцами уши, чтоб ничего не видеть и не слышать. Я знал, что люди умирают, что миллионы людей погибли на войне, но никогда не задумывался над этим. Мама казалась мне вечной, как солнце, как река, как я сам. И вдруг я понял, что на земле нет ничего вечного, что я тоже когда-нибудь умру, и это было так бессмысленно и страшно, что мне захотелось умереть сейчас же, немедленно, чтобы не видеть маминого заостренного, какого-то чужого лица и сложенных на груди желтых рук. Зачем жить, если все равно тебя где-то подкарауливает смерть, и тебя, и самых лучших на свете людей, таких, как моя мама, и какого-нибудь бывшего эсэсовца, и никто, никто не сможет от нее отвертеться!..
Не знаю, что я с собой сделал бы, если б не отец. Он зашел в ванную, опустился рядом на пол, мы оба накрылись с головой моим пальто и сидели, прижавшись друг к другу, долго-долго. Он ничего не говорил, только дышал часто и тяжело, как загнанная лошадь, и я чувствовал, что у него вздрагивают плечи. И мне так жалко его стало, и его, и себя, и всех, что я заплакал. Заплакал навзрыд, задыхаясь под душной теснотой пальто, потому что это страшно несправедливо, когда умирают люди, когда умирает мама, а тебе всего двенадцать, и ты не знаешь, как без нее прожить даже день…
Потом в ванную зашла тетка Горислава. Она сдернула с нас пальто и сердито прошипела:
- Глеб, это неприлично. Ты должен принимать соболезнования. Ивановы принесли такой красивый венок…
- Иди ты к черту вместе с ними, - хрипло выдохнул отец.
Мама терпеть не могла этих Ивановых, лучших теткиных приятелей, - и тетка выскочила из ванной, громко хлопнув дверью. Отец еще немножко посидел и тоже вышел, больно сжав мое плечо. Я очень боялся, что сейчас он произнесет какие-нибудь деревянные слова насчет того, что надо держаться, надо быть мужчиной, но он промолчал, и я буду всю жизнь благодарен ему за это.
После похорон отец уговорил меня пожить у тетки Гориславы.
- Квартира у нее большая, своих детей нету, тихо-спокойно… Она за тобой знаешь как смотреть будет! И постирает, и заштопает, и накормит вкусно. А главное - не будет так одиноко, Тима, такие пироги. Я к вам каждый вечер заходить буду, хоть на душе спокойнее станет, что ты присмотрен. А что она немного нудная, так не обращай на это внимания, она ведь тебя любит… Все-таки не чужой человек.
Я поддался на эти уговоры, меня тогда чему хочешь уговорить можно было, но уже через неделю здорово об этом пожалел. Потому что в большой теткиной квартире хорошо жилось только немецкой полированной мебели. Она холила свои шкафы, секретеры и серванты, словно маленьких детей: натирала их всякими пастами, прикрывала чехлами и кружевными салфетками, осторожно снимала пыль специальными байковыми тряпочками. Стоило мне невзначай облокотиться на какую-нибудь тумбу, как тетка менялась в лице, - это ж может помутнеть полировка! У нее было два глубоких мягких кресла и чертова дюжина стульев, но сидели мы на табуретках; на стулья в особо торжественных случаях усаживали гостей. Уроки я делал на кухне, но и там она подстилала на стол по три газеты, чтоб, не дай бог, на пластик не капнули чернила.
Она так и ходила за мной с тряпкой, как за шкодливым котом, и я чувствовал, что если поживу здесь подольше, то однажды не выдержу: возьму молоток - и от всего этого музейного великолепия только щепки полетят.
Как-то я простудился, и ко мне пришли ребята из нашего класса. Они не знали, что у нас нужно разуваться у порога, потому что польский лак для паркета - это "ужасный дефицит", и ввалились в комнату прямо в ботинках. Они бесцеремонно подтащили к моей тахте стулья и кресла, и мы весело болтали, пока тетка не пришла с работы: она работала бухгалтером в каком-то строительном тресте. Увидев ребят, тетка остолбенела. Я подумал, что она сейчас раскричится на весь дом, но вместо этого она вдруг… улыбнулась.
- К нашему Тимочке ребятки пришли… - Голос у тетки был мягким и ласковым, а пальцы торопливо и зло мяли ремешок сумочки. - Какие хорошие, сознательные ребятки… Такие никогда не бросят товарища в беде, правду я говорю? - "Ребятки" побагровели и уныло повесили головы. - Я очень рада, Тимочка, что у тебя такие замечательные друзья. Только почему вас так мало? Раз, два, три… всего восемь. Вы в следующий раз всем классом приходите. Это ничего, что вы натопчете, я потом приберу, мне ведь не привыкать - убирать…
- Тим, мы, пожалуй, пойдем, - тихонько сказала Натка - от обиды у нее задрожали губы.
- Обождите меня на дворе, я пойду с вами, только оденусь…
Ребята гуськом потянулись в коридор. Не попадая руками в рукава рубашки, я начал торопливо одеваться. Тетка бросила сумочку в кресло и накинулась на меня:
- Ты куда? С ума сошел, а?! У тебя температура, сейчас же ляг в постель!
Я молча рванул рубашку так, что посыпались пуговицы. Тогда тетка заплакала.
- Ну и уходи, уходи… Ты злой, неблагодарный человек. Я из кожи лезла, чтоб тебе было хорошо, чтобы ты научился любить и ценить красивые вещи, а ты… Тебе ничего не дорого! Даже не предложил этой орде разуться! Правду говорят: какая матка, такое и дитятко…
Я сглотнул слюну и поднял голову. Она стояла посреди комнаты, прижимая руки к груди, - чем-то неуловимо похожая на папу: то ли мягким овалом лица и большими синими глазами, то ли вот этим жестом - он тоже прижимал руки к груди, когда волновался, и я, ни к селу ни к городу, подумал, что наверно, вот так она стояла и тогда, когда от нее ушел муж, дядя Сережа, и говорила ему такие же обидные и подлые слова.
Не зашнуровав ботинки, я выбежал на улицу. Что с того, что она родная папина сестра и они одинаково прижимают к груди руки, когда волнуются? Все равно - она похожа на отца, как банное мыло на реактивный самолет!
Отец был дома. Увидев меня, расхристанного, взлохмаченного, он испугался, а когда я все рассказал ему, долго сидел за столом, обхватив руками голову. Потом негромко проговорил:
- Ладно, Тима, будем жить одни. Как сумеем, так и проживем. Ложись в постель, я врача вызову, ты весь горишь…
Мой отец - человек очень добрый, но слабохарактерный. Тетка Горислава не раз говорила ему: "Если б тебе мой характер, ты бы горы свернул!" Но он посмеивался и отвечал, что не собирается сворачивать горы, потому что от этого бывают землетрясения.