Гарагонич, не будь дурак, содрал с нее всю получку, поднял ее на добрых десять сантиметров, а как там она ходить будет - это его не касается. Ты сам видел, качается, как на ходулях. И все это, друже, из того салона расползается. Главный очаг мещанства! Мадам действует на молодежь тихой сапой. Приятельницы ей песенки шлют заграничные, ноты, пластиночки для граммофона, модные журналы, а она их распространяет. Пора нам, Вася, дать бой!
- Как же бой давать, коли у нее патент?
Головацкий засмеялся:
- По-твоему, патент - это охранная грамота для частника? Залог того, что государство ему на пятки наступать не будет? Наивен же ты, Манджура! Давай-ка лучше потолкуем, как действовать.
…Так, душным вечером, на окраине городского парка, вблизи кустов зацветающего жасмина, возник наш план наступления на танцевальный салон Рогаль-Пионтковской.
Все до мелочей мы продумали и обсудили на этой скамеечке. Когда все уже было договорено, Головацкий спросил:
- Ты не очень устал сегодня?
- Нет. А что?
- Быть можем, мы проследуем в мою хижину и там набросаем все наши замыслы на бумагу, чтобы ничего не растерялось?
КАЮТА НА СУШЕ
Головацкий жил в маленьком флигельке на площади Народной мести.
Мы прошли в глубь запущенного длинного двора. Около двери флигелька Головацкий пошарил рукой под стрехой и нашел ключ. Висячая колодка скрипнула под его руками.
Зажигая свет в сенях, Толя пропустил меня вперед. Задняя стенка прохладных сеней была сплошь заставлена книгами. И в комнате повсюду виднелись книги: на полках, на этажерке, даже на неокрашенных табуретках.
- Только ты не удивляйся некоторым моим причудам, - как бы извиняясь, предупредил он, - я, видишь ли, болельщик моря…
Меблировка небольшой комнаты состояла из узенькой койки, застланной пушистым зеленым одеялом, письменного стола и круглого обеденного столика, над которым спускалась висячая лампа под зеленым абажуром. Мне сразу бросилось в глаза, что два окна, выходящие во двор, были круглые, как пароходные иллюминаторы. Спасательный круг с надписью "Очаков" дополнял сходство этой комнаты с корабельной каютой. И стул был тяжелый, дубовый, какие бывают на пароходах в капитанской рубке.
- Тебя окна удивляют? - спросил Головацкий. - Если бы ты только знал, какую баталию пришлось мне вести с квартирной хозяйкой, пока она разрешила перестроить их таким образом.
- Они же наглухо у тебя в стенку замурованы! Воздуха нет.
- Ничего подобного! - И Головацкий, как бы оправдываясь передо мною за свое чудачество, повернул невидимую прежде защелку. Он потянул на себя круглое, чуть побольше спасательного круга, окошечко. Со двора повеяло запахом цветов, и молодая луна сразу приблизилась к этому флигельку. - Моя конструкция, - сказал Толя, открывая другое окно. - Сам подмуровку делал, ребята из столярного по моему чертежу рамы сколотили. Необычно, правда? А я люблю! Как на море себя чувствуешь. В состоянии движения. А эти квадратные гляделки располагают к покою.
- Но поголовное большинство людей пользуется же квадратными окнами?
- Привыкли к мрачному однообразию, - полушутя, полусерьезно сказал Толя. - Обрати, например, внимание - с прошлых времен в нашей одежде еще преобладает черный цвет: черные картузы, кепки, костюмы, платки у наших бабушек и даже выходные платья у девушек. А разве не пора повести борьбу против этого траура в повседневной жизни? Природа ведь так богата красками! Сколько прекрасных цветов в сиянии радуги, в оттенках неба над морем! Тут надо смело рвать с прошлым!
- Да ты не горячись, Толя. Я просто спросил тебя, - успокоил я хозяина странной комнаты и подошел к полке с книгами.
Каких только книг у него не было! И по географии, и по биохимии, и по логике… Старинная лоция Азовского моря соседствовала с учебниками астрономии и навигации. В простенках между полками висели таблицы с видами рыб, морские узлы на дощечках, изображения пароходов, идущих под сигнальными огнями, и даже чертеж двухмачтового парусного судна.
- Ты небось моряком хочешь стать?
- Почему ты так думаешь? - И Толя очень пристально глянул на меня, желая узнать, понял ли я на самом деле цель его жизни.
- Да вот литература у тебя все о море! - И я кивнул головой в сторону морских книг.
- Надо, милый, хорошо знать не только ту землю, на которой живешь, но и то море, которое расстилается в десяти шагах отсюда. А быть может, когда-нибудь и поплавать придется. Ведь мы же, комсомольцы, шефствуем над флотом!
- А этот офицер… кто? - спросил я настороженно, разглядывая над кроватью Головацкого бережно окантованный под стеклом фотографический портрет морского офицера в черной накидке, при кортике, в очень высокой фуражке.
- Лейтенант Петр Шмидт, - объяснил Головацкий.
- Какой Шмидт? Тот, чье имя завод носит?
- Он самый. Тот, который поднял сигнал: "Командую флотом. Шмидт". Выступал против царизма, любил рабочий люд. Свою роль в революции сыграл. Недаром рабочие Севастополя избрали его в Совет депутатов!
- Давно его именем завод назван?
- Вскоре после революции. И ты думаешь, случайно?
- Не знаю…
- Тогда слушай… Дело в том, что Шмидт немного работал на нашем заводе…
- Шмидт? Офицер Шмидт?
- Ну да, мичман Шмидт! Его родственники тут жили. И он, решив повидать собственными глазами, как живет рабочий люд, на время отпуска сменил мичманский китель на рабочую блузу… Или возьми историю самого портрета Шмидта, - продолжал, воодушевляясь, Головацкий. - Как узнал я от стариков про лейтенанта, пустился по его следам. Интересно же! Все газеты старые того времени перечел, дом, в котором его семья жила, излазил весь, от чердака до погреба. Но увы! Ничего не сохранилось. Как-никак двадцать лет миновало. Три войны, три революции, голод. А потом думаю: не мог Шмидт жить в нашем городе и ни разу не сняться, будучи в отпуску! Пересмотрел у всех частных фотографов негативы тех лет - и вот, полюбуйся, отыскал совершенно случайно. Увеличение уже по моему заказу делали.
- Так надо его в музей! Для всех!
- Неужели ты думаешь, я такой шкурник? В тот же день, когда портрет Шмидта был у меня, я отослал негатив в Исторический музей. Мне и письмо благодарственное оттуда пришло.
- А круг откуда?
- Извозчик один надоумил, Володька некто.
- Бывший партизан? Рука повреждена?
- Он самый. Обмолвился как-то, что в Матросской слободке живет один севастополец, чуть ли не участник самого восстания. Я к нему. Оказалось, сам-то он на "Очакове" не ходил, но круг с того мятежного корабля сохранил. Реликвия! Еле вымолил.
Кофе в кастрюльке забурлил. Головацкий приподнял медную кастрюльку и проложил между ее донцем и голубеньким пламенем спиртовки железную планку. Напиток, который он готовил, требовал постепенного и малого подогрева.
- Взгляни теперь на эту фотографию, Манджура, - сказал Толя, подходя широкими шагами к противоположной стене. - Тоже наш земляк.
Я увидел на фотографии бравого морского офицера в царской форме. Он сидел прямо перед аппаратом, в белом кителе, разукрашенном орденами, в белой фуражке с темным околышем, положив руки на колени.
- Что это ты белопогонниками увлекаешься?
- Во-первых, погоны у него темного цвета, - поправил меня Головацкий. - Во-вторых, если бы все царские офицеры прошли такую жизненную школу, как этот человек, и хлебнули горя столько же, то, возможно, Деникины да Колчаки не смогли бы выступать с оружием против революции. На кого бы они тогда опирались?.. Это, к твоему сведению, Георгий Седов, знаменитый исследователь Арктики, погибший от цинги во льдах, на пути к Северному полюсу.
- А он тоже с Азовского моря?
- Ну конечно! С Кривой косы. Как видишь, офицер офицеру рознь. Если бы у лейтенанта Шмидта, помимо его искренних стремлений свергнуть самодержавие, был характер Георгия Седова, то кто знает, как бы окончилось восстание на "Очакове"!
- Седов, значит, хороший человек был? - спросил я осторожно, уже окончательно теряясь.
- Он был из простонародья и любил свою родину! - сказал вдохновенно Головацкий и достал с полки какую-то книгу. - Послушай-ка слова последнего приказа Седова, написанные перед выходом к Северному полюсу. Он написал этот приказ второго февраля тысяча девятьсот четырнадцатого года, будучи уже совершенно больным. "…Итак, в сегодняшний день мы выступаем к полюсу. Это - событие для нас и для нашей родины. Об этом уже давно мечтали великие русские люди - Ломоносов, Менделеев и другие. На долю же нас, маленьких людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать посильные научные и идейные завоевания в полярных исследованиях на пользу и гордость нашего дорогого отечества. Мне не хочется сказать вам, дорогие спутники, "прощайте", но хочется сказать вам "до свидания", чтобы снова обнять вас и вместе порадоваться на наш общий успех и вместе же вернуться на родину…"
- А вернуться ему удалось? - спросил я.
- Его похоронили там, в Арктике, на пути к цели. Он жизнь свою отдал за народное дело, а царские министры его тем временем бранью в газетах осыпали…
- Да, такой человек, не задумываясь, принял бы Советскую власть. И не стал бы шипеть по углам, как Андрыхевич! - выпалил я.
- Ну, тоже сравнил… кречета с лягушкой… - Головацкий посмотрел на меня с укоризной. - Тот, кого ты назвал, просто обыватель с высшим техническим образованием. Ты что, знаешь Адрыхевича лично?
- Познакомился на днях случайно, - ответил я.
- Любопытно даже, как человек уже во втором поколении переродился. Его родители в Царстве Польском против русского императора мятеж подымали. Их за это в Сибирь сослали. А вот сынок стал царю да капиталистам служить и революцию воспринял как большую личную неприятность.
- Но прямо он об этом не говорит?
- Иной раз любит разыграть демократа, совершает вылазки из своего особнячка в город. Преимущественно под воскресенье. В пивные заходит, в "Родимую сторонку" - слепых баянистов слушать. Пиво попивает да разговоры разговаривает. Кое-кто из мастеров под его влиянием. Души в нем не чают.
- Но так-то в общем он человек знающий, пользу приносит?
- Приходится работать. Иного выхода у него нет. Я себе хорошо представляю, что бы с Андрыхевичем произошло в случае войны! А насчет пользы - что ж? Пользу можно приносить еле-еле, проформы ради, и можно - от всего сердца, с полной отдачей. Этот же барин только служит. Ты слыхал, наверное, что многие производственные секреты иностранцы, уезжая, скрыли или увезли - кто их знает! Иван Федорович бьется, бьется, но пока результаты невелики. А инженер главный ходит вокруг да около, бровями шевелит да посмеивается. Теперь посуди: неужели Гриевз от своего главного инженера имел тайны? У хорошего, опытного инженера они в душе запечатлеться должны без всяких чертежей. Чертежи - отговорка. Он сердце свое раскрыть не хочет.
- Других порядков ждет! Думает, переменится все, - согласился я с Головацким и рассказал ему о своем споре с инженером.
- Ну, видишь! Чего же боле? Какие тебе еще откровенные признания нужны? - воскликнул Головацкий и, видя, что кофе вскипает, притушил немного горелку. - Не любит он нас. Люди, подобные Андрыхевичу, не помогают нам. Они нас подстерегают. Ты понимаешь, Василь, подстерегают!.. Подмечают каждый наш промах, каждую ошибку, чтобы позлорадствовать потом… Да пусти сюда опять Деникина с иностранцами - он первый ему на блюде хлеб-соль преподнесет!
- А дочка у него такая же? - спросил я, выждав, пока весь гнев Толи выльется на старого инженера.
- Анжелика? Подрастающая гагара. Это о таких прекрасно сказал Горький: "И гагары тоже стонут, - им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает".
Головацкий разлил густой-прегустой дымящийся кофе в маленькие бордовые чашечки с черными пятнышками, похожими на крапинки крыльев божьей коровки. Потом сходил в сени и, зачерпнув из кадки воды, налил два стакана.
- Турецкий кофе пьют так, - сказал он, - глоток воды, глоток кофе. Иначе сердце заходится. Крепкий очень.
В двенадцатом часу ночи покидал я Толину "каюту".
Улицы города уже опустели. Летучие мыши неслышно скользили над головой, когда я проходил мимо парка, закрытого на ночь.
ВСЕ, ЧТО НИ ДЕЛАЕТСЯ, - ВСЕ К ЛУЧШЕМУ
Так хорошо ладились, почитай целую неделю, славные эти ролики! Из каких-нибудь шести сотен выпадало штук пять-семь браку по нашей вине. С этим можно было мириться. Это был допустимый процент брака при такой быстрой работе. А делали мы роликов куда больше, чем кто-нибудь другой, и все потому, что дядя Вася не ленился заранее смазывать кокили и обтачивать стержни - шишки. Он рассуждал так: лучше полчаса побыть в духоте да в пыли возле залитых опок и подготовить все к завтрашнему дню, чем возиться с этими приготовлениями спозаранку, когда надо набирать разгон.
В тот день, когда кончался мой испытательный срок, дядя Вася не вышел на работу. Мне и невдомек было, отчего он запаздывает. Почти все рабочие появились у своих машинок: одни пересеивали дополнительно песок, другие подогревали модели, третьи готовили место на плацу, разглаживая сухой песок, чтобы удобнее потом было ставить опоки. Неожиданно появился мастер Федорко и заявил:
- Дам тебе, Манджура, сегодня другого напарника. Твой Науменко отпросился на два дня за свой счет. Ему надо жену на операцию свезти в Мариуполь.
…А спустя несколько минут подле наших машинок появился… Кашкет. В руке он держал собственную набойку.
Разболтанной походочкой подошел Кашкет к машинке дяди Васи, попробовал рамку - нет ли шатания на штифтах, закурил. Поглядел я на эту картину и подумал: "Напарник! Лучше кота бродячего под мартеном поймать да к машинке приставить, и то вреда меньше будет…" Правда, после того ужасающего брака он сделался осторожнее, но все равно, хоть и суетился он больше всех, пыль в глаза пускал беготней и ненужными криками, мы его и Тиктора ежедневно обгоняли на добрых сорок опок.
Турунда увидел, какого я получил напарника, и замотал головой: не бери, мол! Отказывайся!
"Как же отказываться? Работай я здесь год-другой - иное дело. Мог бы артачиться, просить замену. А я - новичок. С другой стороны, мастер, может быть, нарочно отделяет Кашкета от Яшки?"
- Модель почему слабо нагрета? - важно спросил Кашкет.
- Беги за плитками и подогрей по своему вкусу.
- Ты моложе - ты и бегай! - прошамкал Кашкет.
- Как знаешь! - бросил я и, услышав звук рынды, объявляющей начало работы, принялся набивать песок в опоки.
Кашкет повертелся, повертелся и, схватив клещи, пошел за плитками.
К его возвращению у меня уже стояло два низа. Я и шишки поставил сам, и площадочку для новых опок приготовил. Кое-как мы набили десять опок. Тут Кашкет начал томиться. Пошел покурить к вагранке и застрял горновым байки рассказывать!.. Зло меня взяло. Накрыл последнюю опоку за напарника и побежал к вагранке.
- Послушай, когда же ты… - Я тронул за плечо Кашкета.
- В позапрошлом году то было, - сказал он, думая, что я заинтересовался его рассказом.
- Я спрашиваю, когда ты перестанешь болты болтать, а будешь опоки набивать? - бросил я ему в лицо.
- А я тебе разве мешаю? - ответил Кашкет спокойно и повернулся спиной, чтобы продолжать беседу.
- Да, мешаешь! - закричал я ему в ухо.
- Тебе мешаю?
- Не мне лично, а всему заводу. Рабочему классу. Всем! - уже окончательно разгорячившись, крикнул я.
Кашкет как-то сжался весь, трусливо швырнул в песок цигарку и сказал горновому:
- Приходи ко мне лучше, Архип. Там доскажу. А то видишь, какого мне подбросили бешеного… комсомолиста…
Я смолчал и пошел обратно к машинкам. Иду размашистыми шагами, чуя где-то позади дробный ход Кашкета, а сам думаю: "Неизвестно еще, кого кому подбросили, накипь махновская! Нужен ты очень!"
Кашкет, возвратившись, засуетился, затарахтел рычагом машинки и, надо отдать ему должное, каких-нибудь минут тридцать работал прытко. Лука с Артемом даже диву дались, откуда у этого клоуна появился такой темп. Не слышали они нашего разговора около вагранки. "Пусть, - решил было я сперва, - все это останется между нами!"
Но Кашкет придерживался другого мнения. Спустя некоторое время он опять прошепелявил:
- Интересуюсь: чем же именно я мешаю рабочему классу?
Не задумываясь, с ходу, как набойкой острой, я отрезал ему:
- Наших жаток миллионы крестьян ждут, а ты задерживаешь программу. Рабочий класс производительность труда повышает, а ты дурака валяешь. Видно, хочешь, чтобы не мы их, а они нас?..
- Я сам рабочий класс! Что ты плетешь? Какие "они"?
- Они - это белогвардейцы да капиталисты. Сволочь всякая, которой ты в девятнадцатом помогал!
- Я?! Помогал?! Да что ты, детка? Вот напраслина!
Он вдруг притих и сделался смирненький-смирненький. Даже за плитками стал бегать не в очередь. Следя за тем, как гонит он впритруску к далекому камельку, я даже подумал: а прав ли я? Все-таки Кашкет старше меня годами, в литейном давно, - не слишком ли я повышаю голос?
Будто угадывая мои сомнения, Турунда сказал мне:
- Так его, Василь! Правильную линию занял. А то, в самом деле, что ему здесь - шарашкина контора? До каких пор это можно терпеть?
- Давно бы его выкатить с ветерком. Жаль, у Федорко душа мягкая! - ввязался в разговор Гладышев. - Пора ставить вопрос резко. Сходи в обед к Федорко. Так, мол, и так, убрать надо этого проходимца и оставить тебя формовать одного, пока Науменко не возвратится.
Слова сочувствия старых рабочих меня очень тронули. Но все же я не решился последовать совету Гладышева. "Промучаюсь как-нибудь, - думал я, - эти два дня с Кашкетом, а потом снова вернется мой напарник, и все будет хорошо".
Довольно скоро мне пришлось пожалеть о своих колебаниях. Настала моя очередь бежать за плитками. Возвращаюсь - верх опять не набит, а Кашкет спокойненько беседует с горновым:
- …И прихожу я, понимаешь, оформляться к Тритузному, а он меня спрашивает: "Где вы, товарищ Ентута, последние пять лет работали? А почему у вас нет справок с последнего места службы?" А я ему палю: "Товарищ Тритузный! Я как испугался генерала Врангеля в двадцатом годе, так с тех пор не мог прийти в себя и целых пять лет не мог работать!" Зюзя прямо ахнул: "Пять лет?! Что это за нервное потрясение такое?.."
Тут к Кашкету подскочил с клещами Турунда.
- Тебе что, особое приглашение надо посылать, чтобы к машинке стал? - сказал Лука, принимая мою сторону.
- Простымши же плита была! - сказал Кашкет, делая невинное лицо.
- Мозги у тебя простыли, а не плита! - бросил Турунда в сердцах, пропуская моего напарника к машинке.
- А тебе что, некогда? Поезд в Ростов отходит? - огрызнулся Кашкет, принимаясь за работу.
- Да, некогда! - закричал Турунда, с силой вгоняя лопату в горячий еще песок. - И вся эта болтовня нам надоела. Лень тебе здесь - иди увольняйся, тягай волокушу…
- Так его, ледащего! Так его! - одобрительно крикнул Гладышев.
Чувствуя полное одиночество, Кашкет буркнул:
- Смотри какой строгий! - и принялся формовать.