Павел Петрович присел, держась за штакетник; тонкий запах долетел до него - какой-то очень свежий, чистый, словно бы холодящий в горле. Цветы были удивительны; никогда он не видел таких. Росли они тесно, им не хватало света, сорная трава заплетала их, и все-таки махровые головки гвоздик были огромными, сияющими, почти нахальными в торжествующей своей красоте…
Павел Петрович представил себе, как хороши были бы эти цветы у него дома, на окне. Гвоздики цветут долго; если умеючи выкопать их из клумбы да перевалить в горшок - до половины зимы будут они разворачивать бутон за бутоном. Хорошо бы увезти с собою несколько штук!
Он обошел весь парк вокруг дома отдыха, надеясь отыскать такие же гвоздики. Но на парковых клумбах и рабатках цвели, неряшливо роняя лепестки, обычные однолетники да неизменные георгины. Здешний садовник, вероятно, не замечал чуда, появившегося на соседнем участке.
За день Павел Петрович еще несколько раз подходил к забору. Окна дачи были открыты, ветер надувал пузырями цветные занавески; полотенца сушились на кустах, но хозяева на участке не показывались. Потом чей-то голос раздался в комнатах. Павел Петрович прислушался. Говорили по-латышски; он подумал: "Значит, местные люди живут…" - но сразу же заиграла музыка, и стало ясно, что это передача по радио.
- Впрочем, что это я? Еще успею и познакомиться, и цветы эти раздобыть, почти месяц впереди, - сказал себе Павел Петрович и посмеялся над своим нетерпением.
Он очень любил цветы; страсть была давнишняя, упорная. До войны под Ленинградом у Павла Петровича был участок земли с домиком, состроенным из железнодорожных шпал. Павел Петрович копался там с весны до заморозков.
В войну домик сгорел, а затем, когда восстанавливали разрушенную станцию, прежний участок оказался перечеркнутым железнодорожной веткой.
Расчищать новый участок, строить новую дачу было уже не по силам, да и не очень хотелось. Приятно ставить дом, когда знаешь, что в нем будут жить твои дети. А у Павла Петровича дети не вернулись с войны, стараться было не для кого.
Он устроил сад в городской квартире. Раздвинул оконные рамы, втиснул между ними ящики с землей, горшки, плошки. Постарался использовать каждый сантиметр подоконника, даже на стенах развесил полочки. Закустился в горшках веселый папирус, протянула ломкие плети традесканция, появились аспарагусы, монстеры, азалии. А потом и те цветы, что росли когда-то на участке, прижились в комнате.
Жена Павла Петровича на первых порах была недовольна - зимою нельзя открыть форточку, в квартире сырость, все время пахнет землей, птичьим пометом, солнце не может пробиться в комнату, а вечером, когда Павел Петрович включает люминесцентные лампы, невозможно уснуть от их нудного гудения. Но прошло время, жена смирилась, перестала спорить.
А он, возвращаясь со службы, говорил: "Удалимся, друзья, под прохладную сень…" - и открывал оконную раму. Теперь, когда цветов стало много, потребовался за ними постоянный уход. Павел Петрович терпеливо опрыскивал их из пульверизатора, чистил зубной щеткой и собирал насекомых-вредителей в баночку из-под хрена.
Потом так же любовно и терпеливо он чистил четыре канареечные клетки, стоявшие пирамидкой в углу. Купив несколько лет назад канареек, Павел Петрович достиг двоякой цели: они услаждали слух, свистя и перебулькиваясь до той самой поры, пока клетки не накрывались полотенцем, а кроме этого - снабжали хозяйство Павла Петровича прекрасным органическим удобрением.
- Вот она, печать мещанства! - усмехался Павел Петрович. - Овсяночный напев, чистейшие лесные голоса… Весна в комнате круглый год!.. И вот даже практическая польза имеется.
Перед сном он читал, как библию, толстый кожаный том знаменитого немца Гесдёрфера, под названием "Комнатное садоводство". Немец писал о растениях вкусно, со старинной неторопливостью.
- Хочешь послушать?.. "После гиацинта самым любимым растением для выгонки является гордый тюльпан… - Павел Петрович старался читать проникновенно. - В пятнадцатом столетии из своей первоначальной родины тюльпан проник в Турцию. Здесь он так понравился, что в честь его был даже учрежден в роскошных садах султана особый ежегодный праздник…"
- Хорошо бы летом комнату снять, - сонно говорила жена. - И с верандой бы…
- А дальше, ты только вникни!.. "Этот обычай удержался и до настоящего времени. Султан принимает как лучшее доказательство любви и преданности со стороны обитательниц гарема, если они справляют в его честь этот праздник в своих садах…" Неужели не нравится?
- Какие гаремы, - зевнув, отвечала жена, - какой там султан… В Турции опять вроде переворот случился, по радио передавали. Серьезно, давай снимем на лето комнату!
- А цветы? - Павел Петрович нехотя отрывался от книги. - Чтоб погибли?
Они давно уже не брали отпуска вместе. И впрямь - ведь не бросишь цветы без надзора, жалко, коллекция собралась такая, что иной специалист позавидует…
Вот и нынче, когда Павел Петрович уехал в дом отдыха, жена осталась в городе, чтобы следить за цветами.
На другой день возле заросли гвоздик Павел Петрович увидел девочку лет десяти. Она была в коротком ситцевом платье; прямые волосы, до кудельного блеска выгоревшие на висках, падали ей на загорелые, в шелушинках плечи. Мокрыми руками девочка держала зеленую ржавую лейку.
Она заметила Павла Петровича и поздоровалась приветливо, легко, как с давно знакомым человеком. Он ответил:
- Здравствуй, здравствуй! - и подошел поближе. - Это что же, твои цветы?
- Не.
- А чьи?
- Не знаю.
- Но ты живешь в этой даче, правда?
- Ага.
- Как тебя зовут?
- Ария, - немножко нараспев сказала девочка.
Павел Петрович слышал, что существует такое латышское имя, но решил хитренько прищуриться:
- Ну, не может быть… Какая же ты Ария, ты еще просто Песенка! "Чижик-пыжик". Или просто Аришка. Помочь тебе поливать?
- Тут забор…
- Я перелезу.
- У вас штаны белые, - тоже прищурившись, сказала девочка. - А потом, я уже все полила.
Она засмеялась и пошла к дому, неся лейку в отставленной руке, и по дороге все оборачивалась к Павлу Петровичу, прищуривала глаза, - наверное, игра ей понравилась…
Днем он лежал под кустами, в шезлонге, и незаметно задремал, опустив на колени раскрытый том Гесдёрфера. Проснулся он оттого, что листы книги зашуршали. Кто-то положил ему на колени несколько белых гвоздик. Он поднял глаза - рядом стояла девочка.
- Аришка?!
- Я вам цветы… вот.
- Зачем ты их сорвала? Тебя же заругают!
- Не… - она замотала головой. - Что вы!
- И тебе их не жалко?
- А там много.
Павел Петрович погладил пальцами лепестки. Они были холодные, и казалось, заскрипят, как снежок, если неосторожно сожмешь.
- Знаешь, Аришка, что говорил про эти цветы один очень старый и добрый дедушка?
- Чего?
Павел Петрович перевернул страницу, отыскал нужное место и прочитал:
- "Гвоздика с давних пор пользуется расположением любителей как за приятный запах и разнообразие раскраски, так и за красивый общий вид цветущих растений. У них всегда были горячие поклонники, даже в такие времена, когда прихоть моды отодвигала их на задний план…"
- Это сказка?
- Что ты, это правда… Разве тебе самой эти цветы не нравятся?
- Но мне совсем не жалко! - настойчиво сказала Аришка. - Я шла купаться, потом смотрю - вы спите. Я и взяла.
- Но ведь они на самом деле красивые?
- Ага. Вы пойдете на море?
- Ладно, - сказал Павел Петрович и захлопнул Гесдёрфера. - Пойдем на море, так и быть. Я только гвоздику в воду поставлю.
Море близко, тут же за парком. К нему вела мягкая тропка, и Аришка, подпрыгивая, побежала по ней впереди Павла Петровича.
Пляж был пуст, и море лежало тихое, сонное. У берега оно было желтым, - это просвечивал песок. Дальше вода становилась зеленой, еще дальше - синей, а у горизонта совсем бледнела и сливалась с небом. Дымные облака неподвижно стояли над морем.
На бегу раздевшись, Аришка поскакала к воде. Ноги ее вязли в песке, она размахивала руками, спотыкаясь, и в воду влетела с таким шумом, что веером, будто выстреленные, брызнули от берега рыбьи мальки.
- Платье не оставляй, унесут! - крикнул Павел Петрович, оглядываясь.
На песчаных дюнах показалось двое людей; они спустились к самой воде и пошли по мокрой, твердой, как половица, береговой кромке. Павел Петрович разглядел парня в клетчатой, с разрезами на боках ковбойке и девушку. В руке девушка держала платок, но как-то странно держала… Они приблизились, и Павел Петрович увидел в руках девушки букет гвоздик.
Это были те же самые цветы; он тотчас узнал их.
- Аришка! - позвал Павел Петрович, не отрывая взгляда от девушки с букетом. - Смотри, Аришка, твоя гвоздика!..
- Ага!.. - взбивая вокруг себя пену и повизгивая, подтвердила Аришка.
- Из вашего сада?!
- Не знаю!
- Может, они без спроса нарвали?
- Может!
- Ведь таких цветов больше нигде нет?
- Идите купаться, дяденька!..
- Не хочу я купаться, да и ты вылезай, хватит уже!
Когда, наконец, Аришка вылезла и плюхнулась на песок рядом с Павлом Петровичем, он попросил:
- Ты, пожалуйста, сведи меня к маме.
- Вам еще цветов надо?
- Понимаешь, я хочу их увезти живыми, - терпеливо объяснил Павел Петрович. - Прямо с землей выкопаю, посажу в горшок и увезу с собой в город.
Аришка заинтересованно приподнялась:
- А потом?
- Потом поставлю их на окно. У меня такое большое окно дома есть.
- А потом?
- Ну, будут стоять и цвести. До самой зимы.
- А потом?
- Суп с котом, - сказал Павел Петрович. - Одевайся; где твое платье?
К Аришкиной даче они подошли с другой стороны, и Павел Петрович сначала не узнал ее. Вокруг дачи не было никакой ограды, даже низенького штакетника, - просто росли кусты жимолости, между которыми можно было легко пролезть, стоило только раздвинуть ветки.
Там, где полагалось быть калитке или воротам, стоял вкопанный в землю тонкий столбик. На нем висела жестяная табличка с номером и качался на гвоздике школьный клеенчатый портфель, вероятно заменявший почтовый ящик. Молодая женщина вынимала из портфеля газеты.
- Мам!.. - закричала издали Аришка. - Тут дяденька за цветами!
- Простите, пожалуйста, - застеснявшись, Павел Петрович для чего-то подергал застежку на портфеле. - Вы хозяйка дачи?
Женщина была очень похожа на Аришку, с такими же прямыми белыми волосами, загорелая, худенькая, и смотрела с такой же детской доверчивостью.
- Нет, - сказала она и улыбнулась. - Мы тут все только живем… Ну, жильцы. Дачники.
- А хозяев что, нету дома?
- Это заводская дача. Ну, общая.
- Простите, - Павел Петрович растерянно огляделся и показал рукой: - Ну а вот это все… цветы, земляника, смородина… Это же кто-нибудь сажал, кто-нибудь ухаживает? Сторож какой-нибудь?
- Не знаю, - сказала женщина. - Сторожа нет. Мы вот тут поливали, когда жарко было. А так, чтобы специально, - никого нет.
- Но мы еще землю копали! - напомнила Аришка. - Мам, ну скажи, мам!.. Когда коза приходила и вон там грядку съела. А мы опять посадили.
- Подожди, дочка, не мешай.
- Я некоторым образом цветовод, - нахмурясь и покраснев, сказал Павел Петрович. - Очень люблю цветы и развожу их. И я, признаться, хотел позаимствовать несколько экземпляров гвоздики. Для коллекции. Только не знаю, у кого же теперь спрашивать?
- Господи, да вы просто возьмите! - женщина улыбнулась. - Разве жалко? Тем более, что для коллекции. У нас многие берут просто так.
- Я хотел не сегодня, недели через две.
- Все равно, - сказала женщина. - Приходите, когда захочется. Если мы уедем, другие жильцы вам дадут.
- А уцелеют цветы до тех пор?
- Что вы, там же много! - нараспев сказала женщина, в точности повторив Аришкину интонацию.
Павел Петрович собирался попросить, чтоб гвоздику сберегли, не давали рвать посторонним людям, но теперь отчего-то раздумал. Он простился и ушел, чувствуя непонятное раздражение, почти обиду.
На другой день опять прибежала Аришка, позвала его купаться, но он отказался и все последующие дни разговаривал с ней хмуро, сухо, не замечая или не желая замечать ее удивленных, растерянных глаз.
Он больше не появлялся на соседнем участке, а к забору подходил лишь затем, чтоб проверить, много ли цветов осталось.
Заросли гвоздики редели, но, странное дело, Павлу Петровичу не было жалко. Он ощущал даже какое-то удовлетворение, Когда видел, что удивительный белый сугроб делается все меньше и меньше, словно и впрямь тает на солнце.
Накануне отъезда, вечером, Павел Петрович раздобыл крепкую картонную коробку, взял у садовника лопату и отправился за гвоздикой.
На соседнем участке было пусто, дача стояла закрытой. Может быть, Аришка с матерью куда-то ушли, а может быть, выехали совсем - Павел Петрович не стал узнавать. Встречаться с соседями он не хотел, а спрашивать разрешения все равно не требовалось.
Он выкопал несколько самых красивых кустиков, уложил в коробку, обвязал сверху газетами. Начал было заравнивать ямы на клумбе, но усмехнулся и оставил все как есть.
А утром, оживленный и повеселевший, он ждал на перроне электричку, с облегчением покидая места, так и не ставшие близкими, но уже успевшие надоесть. И оттого, что этот дачный поселок, сосны, море опять сделались для него чужими, далекими, он с особенным удовольствием думал о предстоящей дороге, о своей комнате, о цветах на окне, вероятно соскучившихся по хозяйским рукам.
Электричка подкатила к перрону необычно пестрая, шумная, набитая битком. Почти все ехали с вещами, было много детей, - каникулы кончались, школьники возвращались в город.
Павел Петрович едва втиснулся в вагон со своими чемоданами и коробкой; стал поближе к окну, где потягивало ветерком. Когда он огляделся, у него зарябило в глазах - почти все пассажиры ехали с громадными букетами цветов. Собранные наспех, растрепанные, эти букеты лежали где попало - и на багажных сетках, и на свернутых матрасах, и на мешках между скамьями, - и казалось, что на какой-то станции вагон просто забросали охапками цветов.
На ближней скамейке сидела девочка. Павел Петрович едва не принял ее за Аришку. Ошибиться было нетрудно: на коленях у девочки лежал ворох белых гвоздик, чуть привядших, но все-таки сияющих, чистых, сохранивших свой искристый снежный блеск. Павел Петрович хотел заговорить с девочкой, но потом заметил такую же гвоздику и в других букетах. Оказывается, эти цветы не были здесь редкостью… На какой-то миг он огорчился, а затем хорошее настроение быстро вернулось, и всю дорогу он ехал с улыбкой на лице.
Поезд раскачивался, гремел на мостиках, солнечная рябь наискось пролетала по стенам, ветром трепало восковые колокола гладиолусов, тяжелые шапки георгин, зеленые кубышки мака с полуоблетевшими лепестками. А Павел Петрович смотрел на эти цветы и думал, что сегодня они кого-то еще порадуют, кому-то пригодятся, но завтра окажутся выброшенными в мусорное ведро. А его собственным цветам, тщательно упакованным, полузадушенным, запертым в тесной коробке, все-таки предстояло долго существовать на свете, и он радовался этому.
Земля
Из рябиново-красных гранитных скал был сложен этот берег, и чтобы пробить в нем ямы, они взяли два стальных лома.
Им приходилось уже долбить берег, когда месяц назад умер дед. Но тогда им требовалась только одна яма - узкая, длинная и не очень глубокая. Мертвецы просят мало места.
Живые берут места больше. И теперь им нужен был десяток широких и круглых ям, в которых могли бы разрастись корни.
Сталь уставала от этой работы. Концы ломиков незаметно расслаивались, загибаясь тонкими, как бумага, лепестками.
- Гляди-ка, - удивился отец. - Сдает, а? Образец твердости, чтоб ему скиснуть…
Он бил в камень яростно и весело - ухал, рычал, вздувались жилы на волосатых ручищах, рубаха разодрана, лицо в пятнах крови от мелких осколков…
Шестнадцатилетний Андрей не мог угнаться за ним, часто просил передышки. Отец соглашался не сразу - оторваться не мог, - бурчал недовольно:
- Слаба-ак! За обедом - мужик, за работой - мальчик…
Затем, присев на край ямы, он утирал подолом рубахи лицо, удовлетворенно осматривался. Наверное, ему до смерти нравилось глядеть на эту скалу, развороченную собственными руками. Он широко ухмылялся, в глазах прыгали грешные огоньки:
- Ладно… Авось народит матерь еще парочку-другую сыновей, тогда вдрызг эту горушку раскатаем!
В такие минуты Андрею почти верилось, что у них на скале вырастет сад. Иной человек никогда не добился бы, - нужны дикая силища и упрямство. А отцу их не занимать… И еще у него есть странное свойство: чем тяжелее работа, тем злее делается на нее отец, - словно пьянеет от азарта…
Изо дня в день трудились они на берегу, пока, наконец, не осталось продолбить две последних ямы.
- Я их сам доконаю! - сказал отец. - Начинай землю возить. К носу грузи больше, на корму - меньше, как я показывал… Валяй.
Андрей медленно опустил ломик. Он знал, что отец поступит именно так - пошлет его возить землю в одиночку. Андрей знал это, но все-таки вздрогнул и растерялся, потому что бессознательно ждал совсем другого. А отец, конечно же, понимал и его страх, и его растерянность, и даже те мысли, в которых сам Андрей не отдавал себе отчета. И не пошел на уступку.
Прищурясь, Андрей посмотрел на противоположный берег, сказал медленно:
- Верховки, наверно, не будет…
Отец спросил, не оборачиваясь:
- А если и будет?
- Да н-нет, я ничего…
- Понятно.
Хрустя битой щебенкой, Андрей прошел по дорожке к дому, взял в сараюхе грубое, топором вытесанное весло.
Две долбленые лодки были привязаны под скалой, похлюпывая, терлись поцарапанными, в трещинках боками. Андрей выбрал себе лодку поменьше, осторожно, прикусив губу, влез на корму и отпихнулся веслом.
Землю надо было брать на другом берегу озера, на бывшем пожарище. Андрей подумал, что вернется лишь к сумеркам. И то, если не помешает верховка.
Пока ничто не сулило ее.
День был синий, стеклянный. Будто в громадной воронке - недвижное, чуть выпуклое, с четкими отражениями облаков, - лежало темное озеро, зажатое мохнатыми, лесистыми горами.
Тайга начинала пестреть. Потускневшей бронзой отливала хвоя лиственниц, с неожиданной яркостью проглядывали желто-белые пряди берез, просветлялись рыжие лохматые шапки рябин; медленно, как во сне, крутился и падал на озерную гладь лист прибрежных кустарников.
Но эта ласковая тишь отчего-то не успокаивала Андрея, - она казалась чужой, непонятно-затаенной. И было не по себе, почти как в тот день, когда они впервые пришли к озеру.
Отец перебрался сюда организовывать заповедник.