В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин гладко расчёсанный щёткой, сияющий затылок. Он натягивает ей чулочки, надевает туфельку и, став на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.
У папы такие большие руки!
…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в "Народный дом" покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди лупят изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.
Тут папа сказал: "Подождите минуточку!" - заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.
После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.
Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые, добрые руки с аккуратно подстриженными ногтями, будто стыдился их…
Смело, братья! буря встанет!.. -
поёт мама. И что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.
…Раньше, когда-то очень давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что "любит свою посудину", Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине.
Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…
Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе по большому морю…
Крепнет ветер, зыбь черней… -
поёт мама.
…А когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: "Кому это колясочку купили, гражданин?"
Но никто его не спросил.
Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.
- От дочки вам, от моей Ляленьки! - говорил папа.
Грохоча колёсиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.
На шум открывались двери в парадном.
- Извините, пожалуйста! - говорил папа, раскланиваясь с соседями. - Это для нашего первенца… Мне поначалу, конечно, хотелось больше мальчика, но и девочка ничего…
Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это и в самом деле совсем ничего, что Ляля не мальчик; что это даже немножко лучше, что Ляля девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.
- Благодарю сердечно, мамаша! - ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.
С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто она видела это собственными глазами…
Будет буря, мы поспорим
И помужествуем с ней… -
так протяжно, так красиво поёт мама, что Ляле хочется не то смеяться, не то плакать.
"Да - тебя дразнят!.. Дразнят… - думает Ляля, слушая грустную песню. - Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсико!.. Папа!" - думает Ляля. И в носу у неё щекочет.
- А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке.
Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.
Но Ляле надо в деревню - поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, - а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше - в Сочи, петь на летних концертах для отдыхающих…
- Приготовьте билеты, - сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.
Папа приготовил мамин и Лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.
Когда все люди подошли к забору перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, выскочив оттуда, крикнул высоким, острым голосом:
- Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке.
Все подготовились к посадочке: начали прощаться.
Папа поставил у забора мамин и Лялин чемодан, наклонился к маме и быстро зашептал:
- Ты, Зая, передай привет, скажи, что всё хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что под осень я непременно буду… А главное, Зая… - И тут лицо у папы стало виноватое. - Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну, сама понимаешь… Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко, с предрассудками. Старость…
- Понимаю, понимаю, - сказала мама, прищурила глаза и тихонько положила папе на плечо руку. - Боишься, что жена не понравится матери? Говори прямо!..
- Ну, как это возможно? - сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку. - Ляленька, - сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз, - слушайся бабушку! Бабушка почтенный человек - кавалер ордена Ленина.
И вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал:
- Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку…
Так он сказал Ляле, а в это время открылась у забора калитка.
Все бросились к калитке. Первой вынесло в открытую калитку маму, потом Лялю, потом папу с чемоданом.
К самолёту папу не пустили. Сказали:
- Останьтесь, останьтесь, провожающий!
Папа остался.
Оставшись, он подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.
Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.
Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.
- Посадочка, посадочка! - сказал папе человек в белом кителе.
И мама с Лялей сели в самолёт…
…Нас туда выносят волны -
Будем твёрды мы душой!
Мама кончила петь.
Похвалив маму, все вокруг задумчиво, будто нехотя, умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, или прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.
И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки.
Первая - тощенькая, высокая, с острым личиком. Вторая - круглая и короткая; она катится следом за высокой.
- Вы будете Лялина мама? - говорит высокая девочка.
- Да, я буду Лялина мама, - говорит мама.
- Так это вы спивали? - говорит Люда.
- Да, это я пела, - говорит мама.
- Хорошо спиваете, - говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку.
Света сейчас же прячется за Людину спину.
- Большое спасибо, деточка, - говорит мама. - Я рада, что вам понравилось.
- А вот что я вас ещё хотела спросить, - говорит Люда. - Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?
- Поле?.. Цепки?.. - говорит мама. - Да, да, это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам в Ленинград посмотреть на поле "Жертв революции"?
- Могу, - говорит Люда и оглядывается на Лялю.
- Видишь, значит, всё правда! - шёпотом говорит Света.
- Да, да, - говорит мама, - всё правда.
- Хорошо, - говорит Люда.
И, не сказав "до свиданья", они уходят.
Впереди идёт Люда. За ней, перекатываясь, как шарик, бежит Света.
- Верно дети сказали: сердечно поёшь, Зинаида, - говорит бабушка.
И опять кружатся над маминой головой комары, но мама их больше не отгоняет. Она не замечает комаров. Мама, видно, радуется тому, что бабушка сказала: хорошо.
Про крючки, про гундэры, про невода
- Ну, - говорит бабушка перед сном, - в добрый час, стало быть. Для девчонки-то всё собрала, Анюта? Жакетку какую бы никакую потеплее надобно припасти. Спозаранку свежает.
- Вот видите, сколько вам с нею лишних хлопот, Варвара Степановна, - говорит мама. - Может быть, лучше ей дома остаться?
- Ой, ну мама же! - перебивает Ляля. - Ведь ты уже согласилась - и вдруг раздумываешь. Так же нельзя!.. Скажи ей, бабушка!
И бабушка говорит:
- Мала ещё матку учить! Помолчи покамест.
- Слышишь, Ляля? - словно обрадовавшись, спрашивает мама. - Сколько раз я тебе говорила: когда большие разговаривают, маленькие не должны перебивать.
- А об моей заботе ты не тужись, невестушка, - успокаивает маму бабушка. - Своя ноша не тянет. Коль решила дитё пускать, так пускай. Отец её тоже со мной в рыбалку ходил, а до свадьбы дожил и свадьбу справил, даже у матери не спросившись… Раз решила пускать - пускай и спи, не тужись.
- Мамочка, так ты себе спи, не тужись, - говорит Ляля.
Мама смеётся.
- Ну чем вы её так быстро околдовали, Варвара Степановна? - спрашивает она.
- Ещё бы, я ль не колдовка! - усмехнувшись, говорит бабушка и, вздохнув, уходит с тётей Сватьей в соседнюю комнату.
Мама берёт зубной порошок, щёточку и свою красивую розовую мыльницу, идёт в сени и долго моется под рукомойником. А в соседней комнате бабушка о чём-то тихо шепчется со Сватьей. В той комнате горит свет.
Ляля осторожно, приподнявшись на цыпочки, смотрит в дверную скважину.
Над большим сундуком с откинутой крышкой стоят бабушка и тётя Сватья.
В скважину невозможно разглядеть, что лежит в сундуке, и Ляля медленно открывает дверь.
- Заходи, заходи, внученька, - говорит бабушка и придерживает рукой тяжёлую крышку.
Ляля нерешительно входит в комнату, становится рядом с бабушкой и заглядывает в сундук.
В сундуке лежат малиновое атласное одеяло, стопка новых простынь, перевязанных шпагатом, кусок сукна, блестящие калоши и много-много мотков цветной шерсти.
Ах, Ляля никогда и не думала, что у неё такая богатая бабушка!
- Тебе, тебе, всё тебе, - говорит бабушка, наклонившись над сундуком. - Всё тебе отпишу, внученька, твоё будет.
- Как? И мотки? - спрашивает Ляля, покраснев от радости.
Бабушка взглядывает на неё искоса, и что-то дрожит у неё в уголках губ.
- И мотки, - говорит она. - Всё тебе. Только вот это, белое, - гляди, внука! - это моё, на смерть припасено.
Ляля с удивлением смотрит на бабушку. Та стоит против света. По худым и впалым её щекам ползут глубокие тени.
- Бабушка, на какую такую смерть?
- На такую, единственную, - усмехается бабушка. - Коль своей смертью на суше помру… Не забудь, схорони меня, внученька, на Есенской косе, - напевно и странно красиво говорит бабушка. - Схорони под бурьяном, на бережку, где рыбачий завод. Там спят мои деды, там и мне, рыбачке, лежать пристало.
"А красивые сказки умеет рассказывать бабушка", - думает Ляля.
Бабушка низко-низко наклоняется над сундуком, и лицо её пропадает в тени. От сундука пахнет старым, сладким и почему-то измятой травой и высушенными цветами.
- Бабушка, а зачем тебе умирать? - говорит, задумавшись, Ляля.
- Как это так "зачем"? - отвечает бабушка и мелко-мелко хохочет. - Каждому человеку когда-нибудь помирать придётся.
- А я не буду, - говорит Ляля. - И ты не помирай. Хорошо?
- Уж чего лучше! - отвечает бабушка. - Коли внука просит, как не уважить! - Она опять наклоняется над сундуком и достаёт откуда-то снизу большой свёрток. - Здесь, кажись… Ну, да так и есть… Вот здесь.
Ляля с любопытством заглядывает через бабушкин локоть. В свёртке серенькие брючки, мохнатая курточка с железными пуговицами и картуз с лакированным козырьком.
- Это чьё же? - спрашивает Ляля.
- Папино, - объясняет бабушка. - Не сносил, подрос, а я и припрятала. Не кидать же зря. Твой сынок доносит. Да и тебе при случа́е сгодится.
Бабушка прячет в сундук штаны и картуз, а курточку оставляет.
- Завтра наденешь, - говорит она, - тепло будет. Вот и пришёл случай.
Куртку кладут на табуретку рядом с Лялиной кроватью, и утром тётя Сватья кое-как натягивает на сонную Лялю мохнатую папину курточку с простёганным воротником и железными пуговицами.
…Пятый час. Глаза у Ляли слипаются. Она бежит рядом с бабушкой по пустынной дороге, семеня в пыли заплетающимися ногами. Над ними бесцветное, сероватое небо, без звёзд и без солнышка. Солнышко ещё не успело взойти, но за морем уже начинает светиться красною краской несколько узких облачков.
Тихо.
Но вот за соседским плетнём начинает орать петух. Он орёт что есть мочи. По всей станице разносится его одинокий голос. Потом опять тишина. И вдруг из-за всех заборов, перекрикивая друг дружку, принимаются кричать петухи. Когда умолкает один, начинает орать другой.
- Проснулись, - говорит Ляля и громко зевает. Сама она никак не может проснуться. Глаза её наполовину спят, руки спят, ноги спят. Она поминутно спотыкается и наталкивается на бабушку.
- Ну что ты, что ты, как неживая? - говорит бабушка и берёт её на руки.
На руках у бабушки очень удобно. Только у папы бывает ещё удобнее, а больше - ни у кого. Ляля прижимается покрепче к тёплому бабушкиному плечу и сразу засыпает. На минуту она просыпается, когда бабушка укладывает её на что-то мягкое.
- Мы уже вернулись? - спрашивает Ляля. Ей кажется, что она опять в своей кроватке.
- Спи, спи! - отвечает бабушка и укрывает её потеплее. Ляля спит и не спит. Сквозь дрёму она слышит, как вокруг неё мерно плещет вода: плюх-плюх, плюх-плюх… С трудом разлепив веки, она видит чьи-то большие босые ноги, шаркающие по дну плоскодонной лодки.
- Натягай! - кричат протяжно и глухо над Лялей, и белая простыня паруса взвивается, становится дыбом, закрывает небо.
Лодка покачивается так славно, под папиной курточкой так тепло… Чтобы стало ещё удобнее, Ляля подтягивает коленки к самому подбородку и подсовывает ладошку под щёку. И вдруг всё пропадает: и парус, и плеск воды, и лодка.
Она просыпается на берегу. Под головой у неё вместо подушки - шапка-зюйдвестка, вместо постели - жёлтый-жёлтый, мягкий-мягкий песок.
Пахнет солёной водой, тёплым дымом, жареной рыбой.
Ляля садится в песок и оглядывается. Прямо на берегу, под открытым небом, стоит большая плита. Она сложена из дикого камня и вымазана извёсткой. Огонь в плите так и бушует. Только его почти совсем не видно, потому что он словно выгорел от солнышка.
Возле плиты суетится какая-то тётка в большом клеёнчатом фартуке и в такой же косыночке, как у бабушки. Должно быть, она кухарка. Кухаркины руки блестят от жира. Она поминутно встряхивает огромную сковородку, и от этого какая-то широкобокая рыбина так и пляшет в шипящем жиру.
- Степанёк, не зевай! - командует кухарка. - Надежда, жиру!
Маленький мальчик, с круглой, как шар, коротко стриженной головой и дочерна загорелыми босыми ногами, пыхтя, подтаскивает к плите охапку камышей и запихивает в топку. Огонь ревёт, и целое облако дыма вырывается из белой трубы над плитой.