- Но ведь мы замерзнем, Вовочка, - постаралась убедить его мать. - Ты посмотри на себя. Дрожишь, как осиновый лист.
Действительно, у Володьки иногда зуб на зуб не попадал от холода. Было жалко себя, и так хотелось согреться, что никакими словами не передать. Но и книги жалко было.
- Ничего, мам, я выдержу. Вот увидишь, выдержу… - крепился Володька и убеждал: - Я что-нибудь другое найду. Поищу и найду.
И столько было в его словах мольбы и готовности все выдержать, что мать не стала настаивать.
Он и впрямь полазил по окрестным дворам, нашел в развалинах разбомбленного дома два колченогих стула. На какое-то время их хватило. Обои догадались использовать. А потом опять стали замерзать. Но о книгах мать уже не заикалась.
Другая опасность нависла над книгами уже после смерти матери. Однажды, придя с работы и копаясь в поисках пищи по всем углам, Володька заметил, что книги стали плесневеть, коробиться. На корках и корешках появились едва заметные белесые пятна. Оказывается, сырость была виновата. Со стены она перешла на книжную полку.
И Володьке пришлось срочно спасать положение. Теперь книги рядом с ним, на диване. И не портятся, и, когда захочется перечитать, можно даже лежа любую взять и полистать. И о голоде на время забывается.
Да, с книгами Володька расстаться не мог.
Может, вещи отца и матери отнести? Тоже нельзя. Все, что касалось памяти родителей, для него было свято. Ратиновое пальто, кроличья шапка, шерстяной темно-синий костюм постоянно напоминали об отце, поддерживали надежду на его возвращение. Полгода нет вестей? Ну и что? Мало ли какие случаи на войне бывают. Может и появиться неожиданно. Как Володька встретит его, если вещи разбазарит?
Мать уже не вернуть. Но пусть хоть вещи напоминают о ней.
Были еще семейные реликвии. Чем тут можно распорядиться? Большие настенные часы в корпусе из красного дерева исправно показывали время. Володька сам их заводил и проверял по радио. Репродуктор, похожий на большую черную тарелку, был включен постоянно, и время от времени из него звучали разные сообщения: "Воздушная тревога!", "Начался артобстрел!", "Слушайте очередное сообщение Совинформбюро…". Передавали музыку, песни. А однажды Володька услышал выступление писателя Всеволода Вишневского. Того самого, который написал сценарий для кинофильма "Мы из Кронштадта". Там еще такой эпизод есть - как юнга вместе с матросами-большевиками погибает от рук белогвардейских палачей. А по радио писатель рассказывал о том, как балтийцы сражаются за город Ленина против немецких захватчиков. У Володьки мечта с тех пор: вот бы ему в балтийцы! За все бы с фашистами расквитался.
Часы - это связь с внешним миром. Расставаться с ними Володьке не хотелось.
В какой-то момент его взгляд остановился на картине "Грачи прилетели". Она напоминала о весне, о тепле, о живой природе. Очень хорошая картина, но для продажи не годилась. Копия - кто ее сейчас купит. Да и рамка у картины была слишком невзрачная - потрескавшаяся, облезлая, непонятного цвета.
Покопавшись в утвари и поразмыслив, Володька в конце концов выбрал нечто подходящее. Это была старая статуэтка, невесть как появившаяся в доме. Скорее всего от бабушки в наследство осталась. Мускулистый мужчина с взлохмаченной прической, короткой курчавой бородой и усами, отлитый из бронзы, гордо стоял на пьедестале, выточенном из темно-зеленого камня. Строгое лицо, устремленный вдаль взгляд. Одежды почти никакой, кусок материи через плечо перекинут и вокруг живота обмотан, на ногах - сандалеты с ленточками крест-накрест. Левая рука на бедре, в правой - трезубец на длинной палке. По всему видно: Нептун это, бог морей. Похожую статую, только гораздо больших размеров, приходилось Володьке видеть в петергофском парке, когда они всем классом ездили фонтаны смотреть. У таких вещей есть научное название, но настолько мудреное, что он сразу и припомнить не мог.
Весу в статуэтке было килограмма три, и поблескивала она местами, как золотая. А если ее почистить, залюбуешься.
"Как раз то, что нужно", - решил Володька.
Надраив бронзового Нептуна порошком осыпавшейся штукатурки, он завернул статуэтку в старую наволочку, положил в свой ученический портфель и отправился на Сенную площадь. Специально отпросился у Трофимыча, не сказав ему, впрочем, о существе дела.
III
День был холодный, ясный и тихий. Мороз прихватывал нос и щеки, но Володька шел медленно, экономя силы. Набережные Фонтанки были пустынны, они словно обезлюдели. Лишь кое-где на середине реки у одиноких прорубей маячили фигуры неуклюже закутанных женщин. Они ведрами черпали воду, переливали ее в бидоны и чайники. Не спеша, стараясь не расплескать, уносили в расположенные поблизости дома.
Володька уже пересек Фонтанку, оставив позади мост Ломоносова, увенчанный четырьмя массивными гранитными башенками, миновал здания типографии и драматического театра. До цели оставалось каких-нибудь два квартала пути. И тут из подворотни полуразрушенного дома услышал оклик:
- Куда торопишься, пацан?
Володька остановился. Из подворотни навстречу ему вышел невысокий мужчина средних лет в поношенной флотской шинели, черной шапке-ушанке, в добротных серых валенках. Левая нога у него не сгибалась в колене, и, шагая, он припадал на правую, как-то неуклюже покачивался.
Мужчина загородил Володьке дорогу.
За время блокадной жизни Володьке приходилось видеть на улицах всякое, и он не испугался внезапного появления необычного прохожего. "Инвалид, видать, - подумал с сочувствием. - Может, помощь требуется?"
- Иду по делам, - сказал как можно спокойнее.
- Это какие же у тебя дела? - По лицу мужчины скользнула недоброжелательная усмешка, и Володьке стало не по себе. - Наверняка на толкучку торопишься, а? - Мужчина таинственно подмигнул Володьке.
До Сенной было и впрямь недалеко, но еще ближе находился Апраксин двор. Можно сослаться на работу, что туда идет, но Володька презирал всякое вранье, да и таить ему было нечего.
- Может, и на толкучку, - ответил прямо. - А вам-то что?
Хитро прищурившись, мужчина наклонился к Володькиному уху.
- А зачем туда ходить-то? - И положил руку на Володькино плечо. - Мы и тут сторговаться можем. Чего покупать-то собрался? У меня тоже кое-что имеется.
Неторопливо, почти торжественно он вынул из кармана шинели бумажный пакет, чуть приоткрыл его. Из пакета заманчиво, соблазнительно выглядывал крохотный кусочек черного хлеба.
У Володьки перехватило дух.
- Хлеб… - в каком-то неистовом удивлении прошептал он и потянулся рукой к пакету.
- Постой, не спеши, - охладил его пыл мужчина. - А что в обмен?
С нескрываемой поспешностью Володька достал из портфеля заветный сверток. Непослушными пальцами, путаясь, размотал наволочку.
- Вот, - буркнул себе под нос, не глядя на незнакомца.
- Что это? - удивленно просипел мужчина, пряча пакет с хлебом обратно в карман.
Он взял статуэтку и подкинул ее в руке, как бы проверяя на вес.
- Антиквариат, - вспомнил Володька мудреное слово.
Мужчина, несмотря на хромоту и неказистый вид, оказался на редкость юрким и общительным. В разговоре нажимал на букву "р", которая перекатывалась у него во рту, как горошина.
- Антиквариат, говоришь? - криво усмехнулся он. - А ты не врешь?
Он снял с правой руки перчатку, пальцами стал усердно ощупывать статуэтку. Указательным тронул острие трезубца, укололся и успокоился.
- Зачем мне врать-то? - Володька обиженно сверкнул на мужчину глазами. - Что я, Мюнхаузен какой-нибудь?
- Ишь ты, Мюн… как ты говоришь?.. хаузен?.. Силен, бродяга, грамотный, - с деланным восхищением продолжал рокотать мужчина, лизнул уколотый палец и вдруг выпалил: - Наверное, в Эрмитаже украл?
Володька обиделся. Он сроду ничего чужого без разрешения не брал. Кроме соседкиных санок, которые вернул.
- Не крал я, - огрызнулся он. - И вообще… Не хотите - как хотите. Давайте обратно. - И потянулся за статуэткой.
- Погодь, не торопись, - увернулся мужчина, сделав шаг назад, и вроде бы примирительно добавил: - Рассмотреть требуется, ну и… поторговаться. - А сам продолжал пятиться.
Но Володьке уже расхотелось заниматься торговлей. Да и поведение приставшего к нему прохожего не нравилось.
- Отдайте, дяденька, - чуть не плача стал упрашивать он. - Отдайте… Мне надо идти… на работу…
- Да не канючь ты… Ну чего нюни распустил?.. Успеешь на работу. Говорят тебе - рассмотреть требуется.
Пятясь, мужчина уводил Володьку в подворотню, из которой так внезапно появился.
- Не хочу, отдайте! - повысил голос Володька. - Не продаю я…
С протянутыми руками он еле поспевал за юрким и нахальным незнакомцем.
- Что здесь происходит, граждане? - Властный голос послышался совсем рядом. - Почему шумим?
Три моряка как из-под земли выросли. Два рослых матроса с винтовками и невысокий коренастый старшина с пистолетом в кобуре на длинных ремешках. Судя по нарукавным повязкам, комендантский патруль.
Юркий мужчина вмиг преобразился. Словно его на ходу подменили. Он подтянулся, левую руку, в которой держал статуэтку, опустил, а ладонь правой молодцевато поднял к виску.
- Здорово, братва! - бросил по-свойски. - Привет фронтовикам-балтийцам!
- Привет, - неохотно ответил старшина. - Чего с мальцом не поделил?
Юркий покосился на Володьку, который ошалело хлопал глазами.
- Да вот, - показал он на статуэтку, - обмен товаром.
- Обмен? - переспросил старшина и повернулся к Володьке. - Или обман?
- Угу, обмен, - уныло подтвердил Володька. Ему ни с того ни с сего стало жаль хромого незнакомца.
- Смотри не прогадай, - посоветовал старшина и добавил, весело сощурившись: - Продавец редкостей.
Володька стыдливо пялился в землю.
А мужчина как-то неестественно заторопился, замельтешил.
- Не беспокойтесь, не обижу. - Он протянул статуэтку Володьке. - Держи, орел, свое сокровище. Потом поговорим.
Володька принял статуэтку, не зная, что теперь с ней делать.
- Ну-ну. - Старшина оценивающе оглядел юркого и вроде между прочим спросил: - Документы, надеюсь, в порядке?
- Само собой, я ведь тоже фронтовик, - забеспокоился тот. - Всего неделя, как из госпиталя выписался.
- Предъявите, - потребовал старшина и обратился к одному из матросов: - Степан, глянь-ка, что у него там, а я с мальчишкой поговорю.
- Есть. - Степан поправил винтовку за плечом, подошел к юркому. - Давай выполняй команду.
Мужчина нехотя полез рукой за пазуху.
Снаряд прилетел откуда-то с юго-запада, из-за Пулковских высот. Угрожающе прошелестев над окрестными кварталами, он взорвался на набережной Фонтанки, неподалеку от драматического театра. В соседних домах зазвенели разбитые стекла.
И тут же из громкоговорителей, установленных на фасадах зданий, послышались тревожные сигналы, предупреждающие об опасности.
"Граждане, внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! - объявил диктор. - Всем укрыться в убежище!"
Люди, пришедшие на Фонтанку за водой, поспешно расходились.
Володька стоял, нерешительно глядя на старшину.
Тот осмотрелся, оценивая обстановку, и, уловив немой вопрос Володьки, сказал:
- Ты вот что, малец, мотай отседа. А то не ровен час… На-ка, возьми… - Он достал из противогазной сумки маленький сверток и неловко сунул Володьке. - Сухарик тут… Прости, больше ничего нет. Беги, сынок. - Он похлопал его по плечу и легонько подтолкнул.
Сухарь! Если размочить в кипятке… Лучшего и желать не приходится. Поспешно сунув дар старшины и злополучную статуэтку в портфель, Володька со всех ног припустил домой. И откуда силы взялись!
Он уже был у моста, когда в воздухе снова завыл снаряд. Володька присел, спрятавшись за гранитный парапет, и невольно обернулся. Вдоль набережной вприпрыжку убегал юркий. Вслед ему что-то кричал, размахивая пистолетом, старшина. Матросы из патруля с винтовками на изготовку преследовали беглеца.
А вой снаряда нарастал. Упал он в то самое место, где бежал юркий. Взрыв поднял ввысь и разметал по сторонам куски мерзлой земли, камней и железа.
Когда пыль осела, на месте падения снаряда осталась лишь глубокая воронка. В стене углового дома зияла огромная пробоина.
Патрульные подошли туда, постояли над воронкой и, вскинув винтовки на ремень, скрылись в ближайшем подъезде.
Володька, не помня себя, вскочил, перебежал мост и шмыгнул в первый попавшийся двор. На Фонтанке продолжали греметь взрывы, а он упорно, неистово пробирался через кучи мусора и развалин. "Домой, - сверлило в мозгу. - Скорее домой…"
Добравшись до своей комнаты, он почувствовал себя неимоверно уставшим и разбитым. И окончательно сник, обнаружив пропажу портфеля. Вместе с кусочком сухаря, подаренным старшиной, и злополучной статуэткой. Наверное, потерял, преодолевая завал в проходном дворе. Он лез, а снег и битые кирпичи осыпались. Мог и совсем застрять, если не подвернулась бы свесившаяся со столба проволока, за которую он ухватился и подтянулся.
Нужно было идти в мастерскую, но Володька ничком повалился на диван. Горько и обидно было сознавать свою беспомощность. "Тоже мне торгаш. Поплелся на толкучку! - мысленно ругал он себя. - Слюнтяй! Раззява!.."
А что толку от ругани? Потерянного не вернешь. Сил идти на поиски не хватало. Хотелось лежать и лежать.
Подняться Володька уже не смог. Ему удалось только перевернуться на спину и положить голову повыше на подушку. Так было удобнее: можно заглянуть в окно и комнату всю видно. Знакомая обстановка успокаивала, убаюкивала.
За окном через незамерзшее, перекрещенное бумажными полосками стекло виднелась гранитная набережная Фонтанки. Несколько женщин снова толпились на льду реки вокруг проруби, стараясь ведрами и кастрюлями зачерпнуть воду. Володьке показалось, что среди них была и соседка Серафима, но никакой надежды это в него не вселило.
Попытался читать. Достал "Пятнадцатилетнего капитана", раскрыл на самом интересном месте. Мальчишка-моряк управлял кораблем, смело шел навстречу штормам, сражался с коварными врагами. Вот бы ему, Володьке Чистякову, попасть на корабль. Ведь ему тоже пятнадцать, и он сумел бы совершить мужественный подвиг. Не хуже того, жюль-верновского, героя.
Мечты, то радостные, то печальные, сдавливали грудь, перехватывали дыхание. И уносили далеко - в мир нереального и несбыточного.
IV
Очнулся Володька от внезапного толчка. Резкого, требовательного. Открыл глаза и в первый момент ничего не увидел. Мелькали перед глазами какие-то пестрые круги, клубился туман. Потом показался солнечный зайчик на подоконнике. Значит, утро наступило и к весне дело идет. Зимой в это окно солнце не заглядывает, мешают соседние дома. А зайчик лишь отражение от противоположного верхнего окошка.
Перевел взгляд в комнату - из тумана выплыло лицо деда Трофимыча. Землистое, испещренное глубокими морщинами, но, как всегда, доброе, приветливое. И озабоченное.
Старик сидел на краю дивана и тряс Володьку за плечо.
- Ну, наконец-то, - облегченно вздохнул Трофимыч, - а я уж напужался. Думал - все, не добужусь.
За трудную блокадную зиму Володька привязался к Трофимычу, а после смерти матери не было у него человека ближе и дороже.
- Деда, - тихо выдавил он. - Пришел?
В глазах у мальчишки и радость, и благодарность, и надежда.
- Я-то пришел… - Трофимыч глухо кашлянул в кулак. - А вот ты, Володенька, чегой-то не пришел. Думаю: "Куда подевался мой помощник?" А ты эвон как… Занемог, видать?
Говорил Трофимыч так, будто редкость какая - человек в блокаде занемог. А ведь сам-то - по всему видно - едва держался, того и гляди, богу душу отдаст.
Володька чуть не заплакал.
- Не беспокойся, деда. - Постарался даже улыбку изобразить, но ничего из этого не вышло. - Я полежу и встану.
- Чего уж тут… какое беспокойство? - все так же тихо продолжал Трофимыч. - Только я так думаю, Володенька: лежать таперича никак нельзя. Встать тебе надоть, и немедля.
- Не смогу я, деда, - обреченно сказал Володька. - Сил нет.
Голос у него почти совсем пропал, и весь он словно застыл на своем диване. Только в глазах теплилась жизнь да губы едва заметно шевелились, когда он произносил слова.
- Негоже это, Володенька, нельзя лежать-то, понимаешь? - продолжал настаивать Трофимыч. - Два дня лежишь уже, хватит. Дай-кось я те помогну.
Старик привстал, подхватил Володьку за плечи и помог ему сесть.
- Голова кружится, - сказал Володька и хотел снова лечь, но дед удержал его.
- Знамо, кружится, - согласился Трофимыч. - Оно и понятно: отощал. А ты сиди, превозмогай… А мы счас кое-что сообразим… Я вот тут принес…
Двигался дед медленно, пальцы рук у него дрожали. Он полез в карман своего потертого суконного пальто и достал какую-то дощечку. Темно-коричневого цвета, размеченную полосами на квадратики.
- Шоколад? - ахнул Володька и жадно сглотнул слюну.
Давно, еще до войны, когда Володьке и лет-то было всего ничего, отец, возвращаясь домой с работы, иногда приносил ему большую плитку шоколада. "Ешь, Вовка, набирайся сил, - говорил отец, взлохмачивая сыну волосы. - И пусть вся твоя жизнь будет такой же сладкой". Тогда жизнь у них была действительно сладкой - очень интересной и радостной.
- Нет, Володенька, не шоколад это, - произнес Трофимыч. - Но тоже сгодится на худой конец… Столярный клей это, Володенька. На черный день берег. Знатный студень получится.
Через полчаса Володька черпал ложкой прямо из кастрюли сваренную Трофимычем вонючую бурую жижу. Хлебал, с трудом, преодолевая отвращение, торопливо, обжигаясь и давясь.
- Спасибо, деда, - сказал, закончив есть и облизнув ложку.
Ни удовольствия, ни сытости он не испытывал. Но почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, словно внутрь ему поставили маленькую волшебную грелку. И от этого стало легче на душе.
- Остудить бы, оно чуток повкусней. Настоящий студень почти, - заметил деловито Трофимыч. - Ну да ничего. Подкрепился - и ладно… А теперь собирайся.
- Зачем? - удивился Володька.
С позавчерашнего дня он испытывал полное безразличие к своей судьбе, и неожиданное предложение Трофимыча его озадачило.
- В эвакуацию бы тебе, Володенька, - рассудительно прошамкал старик. - Говорят, через Ладогу по ледовой дороге детей вывозят из блокады-то. Вот и тебе бы надоть.
- Не хочу я в эвакуацию, деда, - сказал Володька.
Разговоры об эвакуации еще при матери велись. Но все они кончались ничем. Не хотелось Чистяковым уезжать из Ленинграда.
- Понимаю, кому ж охота с родных мест, - успокоил Володьку Трофимыч и, помедлив, добавил: - Тогда рекомендую я тебе, Володенька, к флотским податься. На наших харчах ты не продержишься, а там, кажись, получше.
- Но я… - попытался было возразить Володька.
- Знаю, знаю, - перебил его Трофимыч. - Кое-что кумекаю… Есть у меня один дружок, Иван Иваныч Селезнев прозывается, он в порту на буксире служит. Счас он у стенки должон стоять, у причальной. Зимует там. Пойдешь к нему, я записку дам. Запомни: буксир "Силач"… Так что собирайся.