- Даже с собакой… Даже с собакой так не обращаются! - прошептала Приска, вцепившись в Элизину руку и вонзая ей ногти в ладонь. - Я этого не выдержу. Послушай мое сердце!
БУМ-БУМ-БУМ-БУМ!
- Хочешь, я скажу, что ты плохо себя чувствуешь, и провожу тебя в туалет? - предложила Элиза.
- Нет. Я хочу посмотреть, как далеко она зайдет. Но она мне за это заплатит! Не знаю когда, не знаю как. Но она мне за это заплатит, клянусь.
- Гудзон, спрашиваю тебя в последний раз, - медленно произнесла учительница спокойным жутким голосом. - Где ты украла эти цветы?
- Я их не украла! - выкрикнула Аделаиде и сквозь слезы, запинаясь и дрожа, рассказала наконец-то правду.
Она уже много дней мечтала принести учительнице цветы, как все остальные одноклассницы. Но у нее и вправду нет ни сада, ни денег на цветочника. И вот утром, проходя мимо богатого дома, она увидела, как горничная выбрасывает мусор. Среди мусора был большой букет еще не совсем увядших тюльпанов. Она подождала, когда девушка уйдет обратно в дом, опрокинула мусорное ведро и отобрала самые свежие тюльпаны, у которых все лепестки были на месте. Некоторые даже еще не раскрылись! Она сполоснула их под колонкой, чтобы смыть с них грязь и освежить, и вытерла старой газетой, в которую обычно заворачивала ложку.
- Так вот откуда этот отвратительный запах рыбы! - сказала учительница. - Это все?
- Да, - ответила Аделаиде и еще раз добавила: - Я их не украла. Они были ничейные.
Учительница молча смотрела на нее, почти с минуту, будто размышляя. Аделаиде воспользовалась этим, чтобы вытереть лицо грязным платком.
Остальные девочки, считая, что драме конец, начали отвлекаться, завозились за партами. У кого-то из Кроликов вырвался нервный смешок. Две-три Подлизы стали шепотом переговариваться. Можно было отчетливо различить голос Эмилии Дамиани, которая сказала:
- На самом деле это все очень трогательно…
- ТИ-И-ИХО! - заорала красная как пион учительница, выскочив из-за стола, как чертик из табакерки. Она метнула убийственный взгляд на Эмилию, потом ее ярость обрушилась на бедную Аделаиде. - И ты, негодяйка, осмелилась, ты имела наглость подарить мне цветы из помойки! Мне, твоей учительнице! Вот, значит, как ты ко мне относишься! Ты осмелилась положить мусор на мой стол, наплевав на всякую гигиену… Ах, да! Ты же не знаешь, что такое гигиена… И ты еще сказала, что эти отбросы - подарок мне. Ты меня оскорбила. Такое оскорбление я не могу терпеть! Даже не знаю, как тебя за это наказать.
Аделаиде безропотно протянула ладони.
- Нет! Ты только испачкаешь розги. Забирай свои вонючие цветы и вон отсюда! Озио, вот тебе журнал. Проводи ее в кабинет директора. Она на две недели исключается из школы… Пусть возвращается… если она вообще вернется… только в сопровождении родителей. Мне надо с ними поговорить…
Но на следующий день, несмотря на исключение, Аделаиде явилась в школу с матерью, тщедушной женщиной с перманентом в выцветшем платье из коробок для бедных.
Девочки подумали, что она пришла протестовать против несправедливости, доказывать невиновность своей дочери, требовать, чтобы наказание отменили.
Конечно, от такой маленькой хрупкой женщины, думала Элиза, нечего ожидать настоящей кровавой расправы. Но уж славной сцены с криком, и ругательствами, и размахиванием кулаками под носом у учительницы, в общем головомойки, которая приведет синьору Сфорцу в замешательство, не миновать. И Элиза замерла в предвкушении.
Но синьора Гудзон, крепко держа Аделаиде за ухо, подтащила ее к учительскому столу.
- Проси прощения у учительницы! - велела она.
- Извините, - сказала Аделаиде, опустив голову.
- Этого мало, - сказала учительница.
- Вы правы, - отозвалась мать. Она схватила Аделаиде за волосы, которые отрастали у нее беспорядочными вихрами, и принялась бить ее по лицу, по голове, по плечам. И кричать:
- Чтоб у тебя глаза из орбит выкатились! Паршивка! Позор семьи, тюрьма по тебе плачет, свинья неблагодарная…
Аделаиде не издала ни звука, только закрыла голову руками.
- Теперь вы довольны, синьора? - закончив, спросила мать у учительницы. - Она получила по заслугам?
Синьора Сфорца ничего не ответила. Презрительным жестом она указала ей на дверь. Мать потащила Аделаиде за волосы вон из класса.
- Дикари, - процедила учительница сквозь зубы. Потом как ни в чем ни бывало улыбнулась девочкам: - Прошу вас, забудьте эту досадную сцену, свидетелями которой вам пришлось быть. Теперь вы понимаете, почему я считала Гудзон неподходящей для вас компанией.
Тогда они видели Аделаиде в последний раз.
Вскоре Элиза, отправившись с няней на Старый рынок, встретила Лучану и спросила у нее про сестру.
- Она работает у одной богатой синьоры - сказала девочка и заговорщицки ей подмигнула: - А помнишь все эти вкусные пирожные? Все эти пирожные, которые я просра…а.
Но Элизе было совсем не до смеха.
- С такими дурно воспитанными девчонками тебе говорить не о чем, - сказала няня, расслышав бранное слово. И утащила ее прочь, не дав даже попрощаться с Лучаной.
Глава седьмая,
в которой Приска пишет патриотический экзаменационный билет
Примо Тонипум родился в Милане в 1841 г. в знаменитой разбойничьей семье.
В те годы в Милане царили австрийцы, которые ненавидели итальянцев, особенно карбонариев, и страшно их притесняли. Они раздавали им пощечины, били розгами по рукам, насмехались над ними, оскорбляли их, сажали в тюрьму, вешали, а если кто-нибудь отваживался сорвать цветов на клумбах Австрийского командования, они оставляли их гнить (цветы) в ведре грязной воды, а потом заставляли их (патриотов) это есть.
А каждый раз, когда кто-нибудь кричал: "Да здравствует Италия!", австрийцы мыли ему рот с мылом.
Во всем городе было запрещено пользоваться любыми ложками, потому что генерал, который стоял во главе австрийских войск, отвратительный старик по имени Аргус фон Сфорцески ненавидел эти приборы. Суп надо было пить из трубочки, а сахар в кофе - перемешивать пальцем. Потому-то многие миланцы, привыкшие пить горячий кофе, разгуливали с забинтованным указательным пальцем. Некоторые из них, правда, не по-настоящему обжигались, а только притворялись, потому что были подлизами и хотели показать, как они выполняют приказы генерала.
Когда Примо Тонипуму исполнилось 9 лет, он вступил в тайное общество карбонариев, которое пряталось в подвалах и не боялось ни мышей, ни кого бы то ни было. На первом собрании главарь карабинеров заявил:
- Вчера этот ужасный Аргус фон Сфорцески совершил очередную гнусность. Кто-то должен взяться наказать его. Предупреждаю вас, это очень опасное предприятие.
Примо не заставил себя просить дважды и вызвался добровольцем. Ему объяснили дорогу в частные апартаменты генерала, и под покровом тьмы он пробрался в подвалы дворца, где расположилось вражеское командование. Здесь он переоделся в женское платье, надел парик и стал стучаться в кухню, говоря, что ищет работу судомойки. Его приняли и поручили ему уборку в комнатах генерала.
Первое время он вел себя так хитро и осторожно, что генерал стал к нему благоволить, точнее, к ней благоволить, ведь он думал, что это судомойка Примина.
Когда Примо полностью завоевал доверие фон Сфорцески и его караула, он решил переходить к действию.
Однажды утром, застилая постель, он подложил туда дикобраза. Из подушки вытряхнул все гусиное перо и набил ее крапивой, а в матрас подсунул острые камни. Он начистил до блеска мраморные полы и посыпал их тальком, чтобы они скользили. В тапочки генерала засунул по кактусу. Вылил в умывальник бутылку коньяка, которую Аргус фон Сфорцески держал на ночном столике, и налил туда слабительное.
Тем временем генерал сидел в своем кабинете и втыкал булавки в карту Италии. И с каждой булавкой он приговаривал: "Хлоп! Еще одного патриота проткнули!" Это чтобы вы могли себе представить, каким беспощадным и жестоким человеком он был.
В полдень он приказал принести обед.
Примо-Примина взял у повара поднос для генерала и отправился к нему. По дороге он плюнул в суп, подложил живых червяков в котлеты и скорпионов в салат. В вино вылил пузырек красных чернил, а вместо сыра положил здоровый кусок мыла. С торта снял взбитые сливки и выложил пену для бритья.
Генерал был так голоден, что смел все без разбора. А когда доел, положил руку на живот и завопил: "Спасите-помогите! Мне плохо! Позовите доктора!"
Слуги подняли его и понесли в комнату, чтобы уложить в постель. Но они поскользнулись на тальке и так сильно шарахнули генерала об пол, что он сломал ногу. Огорченные слуги подняли его и надели ему тапочки.
- Ай-ай-ай, - закричал генерал. - Мои бедные пальцы! Положите меня в постель, придурки!
(Он так обходился со слугами, потому что они были итальянцами.)
- Положите мне подушку под спину.
Он почувствовал ужасное жжение, но не знал, что это крапива. А когда дикобраз зашевелился и вонзил свои иглы ему в икры, он подумал, что это боль от перелома.
- Ну когда же придет этот копуша доктор? - роптал он. - Я тут умираю, а он болтает с часовыми на улице. Может, он проклятый карбонарий, который хочет моей смерти?
- Что вы, генерал! Он один из наших, - сказал ему его ординарец. - Это очень надежный человек. До того как его приняли в наш штат придворным врачом, он был палачом в Вене.
- Хорошо. Но пусть поторапливается. А пока выпью-ка я бокальчик коньяка, чтобы немного взбодриться.
Он выпил, и у него тут же чудовищно разболелся живот. Доктор не приходил, потому что Примо подкараулил его в пустынном коридоре. Он оглушил его, связал и запер в шкафу. Но предварительно снял с него форму, приклеил фальшивые усы и превратился в придворного врача Австрийской армии В этом наряде он пробрался в спальню генерала, подошел к его постели и взял его за запястье.
- Доктор, мне плохо. Я умираю, - прохрипел больной.
- Вот именно, - сказал Примо по-австрийски (он был такой умный, что знал все языки). - Вам остались последние минуты жизни.
- А вы уставились на меня, как баран на новые ворота! Проклятье, сделайте же что-нибудь! Доктор вы или не доктор? Зачем я вас позвал?
- Я попробую вас вылечить, - сдержанно сказал Примо, - но предупреждаю вас, что надежды мало.
Он сделал ему семь уколов в разные части тела. Чтобы уколоть его побольнее, он обломал все иглы от шприцев, которые нашел в чемоданчике доктора. Наклеил ему пять пластырей на самые волосатые участки тела и сорвал их, сделав вид, что перепутал. А потом дал ему выпить два литра очень горького лекарства.
Генералу становилось все хуже. Крапива жгла кожу, дикобраз под простыней кололся все сильней.
- Случай безнадежный, - сказал Примо, - советую вам послать за священником.
- Да-да. Позовите полкового священника, - сказал генерал.
- Я позову его, - вызвался Примо и вышел из комнаты.
Он достал из чемоданчика доктора рясу, которую приготовил заранее, отклеил фальшивые усы и переоделся в священника. Потом вернулся в спальню.
- Я пришел исповедовать тебя, - сказал он на чистейшей латыни (ведь он был очень умным и знал все языки). - Расскажи мне о своих грехах.
Слуги и ординарец оставили их одних, и генерал начал рассказывать обо всех своих деспотических выходках и несправедливостях по отношению к итальянским патриотам, особенно к карбонариям.
За каждый грех Примо со всей мочи ударял его розгами по рукам и приговаривал:
- Кайся-кайся, поганец! Кайся-кайся, негодяй! В наказание тебе придется подать в отставку и закрыться в монастыре, где ты будешь питаться одними сухарями и вареной крапивой.
- Но значит, я не умру! - возразил генерал.
- На этот раз нет. А там посмотрим.
- Это нечестно! Я хотел красивых похорон, с черными конями с перьями, с пушками на колесах, оркестром и строем моих солдат, которые плачут и говорят, каким я был героем. И мне хотелось могилу в усыпальнице Кафедрального собора и большой памятник на площади, окруженный цепями, чтобы на него не взбирались мальчишки.
- А получишь кукиш с маслом. Ты этого всего не заслуживаешь, - сказал Примо, его было не разжалобить.
Он свистнул, и в окно пролезли пятеро карбонариев, переодетых в монахов. Один из них приставил пистолет к голове бывшего умирающего и сказал:
- Теперь бери листок бумаги и пиши: "Я подаю в отставку. Я мерзкий червяк. Да здравствует Италия, да здравствуют патриоты, да здравствуют карбонарии! Аргус фон Сфорцески".
Они завернули его в одеяло с кровати и утащили вон. С того дня от него ни слуху ни духу.
Примо Тонипума поздравили все патриоты и, закончив воссоединение Италии, приказали возвести ему прекрасный памятник на рыночной площади.
МАЙ
Глава первая, в которой Элиза проводит разведку
- Климат нынче совсем не тот, что раньше! - жаловалась Антония, задыхаясь от жары и обмахиваясь картонкой из-под торта. - Где это видано: тридцать градусов в начале мая!
Светлая плитка на кухонном балконе ослепительно сияла на солнце. Воздух дрожал от жары, герань в горшках поникла, как зелень из супа.
- Инес, - спросила Приска, входя на кухню. - Ты случайно не видела Динозавру?
- Нет. Здесь ее нет. Я только что подмела и помыла пол, я бы ее заметила.
- А на балконе? Ты уверена, что она не выползла на балкон?
Надо во что бы то ни стало ее найти. Приска знала по опыту, что черепахи - животные очень крепкие и выносливые, устойчивые к любым лишениям и бедам. Только одно можно считать по-настоящему губительным для черепахи: солнце в зените в самые жаркие часы дня, когда бедняжке некуда спрятаться. Если температура слишком высокая, сердце черепахи не выдерживает, и она умирает, как объяснял дядя Леопольдо, от кардиогенного шока.
У Приски уже был печальный опыт в детстве с маленькой черепашкой, которую она держала в обувной коробке и однажды после обеда забыла на подоконнике, где беспощадно палило летнее солнце до самого вечера. Сколько слез и сколько благих намерений, когда ей в утешение подарили Динозавру!
Теперь-то она знала, что в некоторые часы дня на балконе тоже нет ни одного тенистого уголка, даже за горшками с геранью. Она открыла дверь кухни и позвала:
- Динозавра! Динозавра!
Все без толку. Она достала из холодильника две черешенки и положила на пол.
- Ну, красавица! Иди поешь!
Без толку.
Тогда она стала обшаривать балкон сантиметр за сантиметром, сдвигая все горшки, но Динозавры не было. Приска подошла к ограждению и посмотрела на соседний дом. Было видно, как плавится от жары гудрон на его крыше, а больше ничего.
- Ты смотрела в террариуме? - спросила Инес.
Террариум - большой деревянный ящик с землей, камнями, травой и даже миской с водой вместо озера - стоял на балконе в Прискиной спальне. Но Динозавра не любила там сидеть и предпочитала прогулки по дому.
- Я смотрела. Там ее нет, - сказала Приска, заметно нервничая.
- Не волнуйся. Она наверняка в гостиной или в комнате твоей мамы, небось спряталась под какой-нибудь мебелью, - утешала ее Инее. - Но знаешь, что мы сделаем на всякий случай? Мы поставим снаружи стул и накроем его мокрым полотенцем, пусть свисает с трех сторон. Тогда, если Динозавра вдруг откуда-нибудь появится, она найдет, где спрятаться от солнца.
Инес всегда что-нибудь придумает! Приска послала ей воздушный поцелуй и побежала одеваться. Она опаздывала на занятия по математике.
До экзамена оставалось уже чуть больше месяца. Учительница объявила, что надо еще выучить всего-то с десяток билетов, а потом класс займется Великим Повторением всего пройденного.
Синьора Сфорца была спокойна, в хорошем настроении, гордая своим классом, особенно теперь, избавившись от последней паршивой овцы по имени Гудзон Аделаиде.
Она еще не знала, что Элиза в своем журнале Несправедливостей написала большими буквами красным карандашом:
ДОВОЛЬНО
И строчкой ниже:
МЕСТЬ
И еще строчкой ниже:
КРОВАВАЯ РАСПРАВА
Теперь, когда угроза навлечь неприятности на бедную Аделаиде исчезла, Элиза решила возобновить борьбу и вынудить синьору Сфорцу ударить ее, чтобы вызвать месть дяди Казимиро.
А может, и других дядей тоже: не верится, что Леопольдо и Бальдассаре будут сидеть, сложа руки.
Она провела разведку, чтобы убедиться, что дядя Казимиро настроен все так же воинственно.
Однажды, возвращаясь из школы, она не стала подниматься в свою квартиру, а уселась прямо на лестнице и принялась представлять себе самые грустные вещи на свете. Это было несложно. Ведь у нее были мама и папа - там, в могилке на кладбище, и теперь еще эта бедная умершая девочка с фотографии. Да еще Иоланда, которой пришлось наняться в прислуги к этой спесивой бабушке Звевы, и Аделаиде, которую так жестоко избивала мать, и потом еще Доменико, который подъедал жуткую смесь из объедков в банке, и дядя Казимиро, тоже бедняжка, ведь он любит Ундину Мундулу, а она влюблена в какого-то незнакомца.
Элиза была очень трепетной девочкой и через пять минут уже рыдала. Она очень старалась, не дай бог, не подумать о чем-нибудь веселом, чтобы слезы не высохли, и, поддерживая себя всхлипываниями, которые вроде черешни (как говорила Приска), потому что с ними невозможно остановиться, поднялась по лестнице, позвонила и бросилась в объятия к няне, которая открыла дверь.
- Батюшки святы! Что случилось? Что они с тобой сделали? - запричитала няня, забирая у нее портфель и подталкивая ее к столовой, где дяди и бабушка уже сидели за столом.
Бабушка Мариучча вскочила и стала утирать ей слезы платком.
- Что случилось?
- Она сказала… - всхлипывала Элиза. - Она сказала… что побьет меня… если я еще раз так сделаю.
Чем дальше, тем легче у нее выходило. Ей уже казалось, что все это правда, а не фантазия Приски, которая, естественно, вместе с Розальбой помогала ей в этой затее.
- Кто сказал, что побьет тебя, если ты еще раз так сделаешь? - спросил дядя Бальдассаре.
- Учительница. Я уронила чернильницу на пол, и чернила разлились. Пришлось вызывать сторожа протирать все тряпкой… - сказала Элиза сквозь слезы. - И она мне сказала, что, если я еще раз так сделаю, она отхлестает меня розгами. Но я не нарочно.
- Розгами? Пусть только попробует! - тут же угрожающе сказал дядя Казимиро.
- Ну, может, просто отвесит оплеуху… - добавила Элиза, перестав рыдать, но все еще всхлипывая.
- Оплеуху? Пусть только пальцем тебя тронет, будет иметь дело со мной, - сказал дядя Бальдассаре.
- Мне не нравятся такие меры наказания, - сказал дядя Леопольдо. - Да я завтра же приду забирать тебя из школы и скажу ей при случае, чтоб она не смела прикасаться к тебе. Если ты будешь плохо себя вести, пусть она поставит нас в известность, а мы уж сами решим, наказывать ли тебя и как.