- Нет, - ответил тот, - магнитофон очень пригодится.
- Почему вы мне написали? - спросил Кауэрт. - Мне просто любопытно это знать. Например, откуда вы вообще узнали обо мне?
Фергюсон улыбнулся, раскачиваясь на стуле. Репортеру показалось странным его непринужденное поведение в этот момент, от которого могла зависеть его жизнь или смерть.
- В прошлом году вы получили премию Ассоциации адвокатов Флориды за ряд больших статей против смертной казни. Ваша фамилия упоминалась в газете из Таллахасси, которую мне дал почитать заключенный из другой камеры смертников. Вот я и подумал о вас. Вы же работаете в самой большой и влиятельной газете штата!..
- А почему вы не сразу мне написали?
- Честно говоря, я думал, что апелляционный суд отменит мой приговор. Когда этого не произошло, я обратился к другому адвокату, а точнее, мне дали другого адвоката, и я активней взялся за дело. Видите ли, мистер Кауэрт, даже когда меня признали виновным и приговорили к смерти, мне казалось, что все это происходит не со мной. Я был как во сне. Мне казалось, что я вот-вот проснусь и снова окажусь в университете. Я все время ждал, что кто-то придет и скажет: "Все, хватит! Это нелепая ошибка!" Конечно, я зря этого ждал. Я и не представлял себе, как отчаянно мне придется бороться за собственную жизнь. Теперь я наконец понял, что, кроме меня самого, никто за нее бороться не будет.
Кауэрт мысленно усмехнулся, подумав, что этот афоризм нужно вставить в самое начало статьи.
Фергюсон подался вперед и оперся руками о стол, но тут же снова откинулся назад, чтобы ничто не мешало ему красноречиво жестикулировать. У него был мелодичный голос, и говорил он решительно, отчего слова звучали особенно веско. При этом Фергюсон расправил плечи, словно уверенность в собственной правоте окрыляла его. Из-за этого помещение, в котором они сидели, сразу показалось журналисту маленьким - такую силу излучал Фергюсон.
- Видите ли, мне казалось, что быть ни в чем не повинным вполне достаточно для того, чтобы все закончилось хорошо, - говорил заключенный. - Я был уверен, что мне не нужно ни в чем оправдываться. Однако, попав сюда, я многое понял. Очень многое.
- Например?
- У тех, кто сидит в камерах смертников, есть разные способы обмениваться информацией об адвокатах, результатах апелляций, помилованиях и других вещах такого рода. Те, кто сидит там, - сказал Фергюсон, кивнув в сторону обычных камер, - все время думают о том, что они будут делать, когда выйдут на свободу. В крайнем случае они замышляют побег. Они думают о том, как бы им поскорее отсидеть свой срок, и о том, как бы устроиться в тюрьме получше. Они могут позволить себе мечтать о будущем, пусть и о будущем за решеткой. Кроме того, они всегда могут мечтать о свободе. А еще, на свое счастье, они могут пребывать в блаженном неведении о своем будущем…
У нас все по-другому. Мы знаем, что нас ждет. Мы знаем, что настанет день, и власти штата прошьют нам мозг напряжением в две тысячи пятьсот вольт. Мы знаем, что нам осталось жить лет десять, а может, и пять. Мысль об этом висит над нами как дамоклов меч, от которого не увернешься. Это очень страшно. Минуты оставшейся жизни улетают со страшной скоростью, и так хочется не растратить их попусту. Перед сном лежишь и думаешь: "Вот и еще один день прошел". А утром лежишь и думаешь: "Вот и еще одна ночь прошла". Все эти пролетевшие мгновения страшным грузом ложатся на плечи. Вот поэтому-то у нас все по-другому…
Фергюсон замолчал. Кауэрт сидел и прислушивался к собственному дыханию - такому тяжелому, словно он только что взбежал на шестой этаж.
- Вы рассуждаете как настоящий философ, - проговорил наконец журналист.
- В камере смертников все становятся философами. Даже настоящие психи, которые все время орут и воют. Даже дебилы, которые почти не понимают, что с ними происходит. Нас всех одинаково гнетут последние мгновения жизни. Просто те из нас, кто получил хоть какое-то образование, лучше могут выразить свои чувства. В остальном же мы тут все одинаковы.
- Вы изменились в тюрьме?
- Как же тут не измениться!
Кауэрт кивнул.
- Когда мою первую апелляцию отклонили, некоторые из тех, кто сидит тут, в камере смертников, уже пять, восемь или даже десять лет, стали убеждать меня в том, что мне нужно самому о себе позаботиться. Я ведь еще молод, мистер Кауэрт, и не хочу провести здесь остаток жизни. Поэтому я добился более грамотного адвоката и написал вам письмо. Мне нужна ваша помощь.
- Мы поговорим об этом через минуту…
Кауэрта охватило смятение. Он старался соблюдать своего рода профессиональную дистанцию, но уже не знал, до какой степени. Еще дома он прикидывал, как ему вести себя с Фергюсоном, но так ничего и не придумал. Сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке: напротив сидел человек, приговоренный к смертной казни за убийство, они находились в самом сердце тюрьмы, чьи заключенные совершили ужасные преступления, но не желали признавать себя виновными.
- А теперь расскажите что-нибудь о себе. Вы же из Пачулы. Почему у вас нет характерного провинциального произношения?
- Если вас это развлечет, - сказал Фергюсон и стал растягивать слова с настоящим южным акцентом, - я могу говорить как самый тупой вонючий негр, всю жизнь ковыряющий мотыгой грязь на краю болота. - С этими словами он откинулся на спинку стула, расслабился и стал лениво покачиваться на нем, как в кресле-качалке. Потом, внезапно подавшись вперед, он заговорил совсем по-другому, резко и отрывисто: - Знаете, мистер, я еще могу говорить так, как говорит городская шпана, потому что образ жизни таких людей мне тоже знаком.
Столь же внезапно Фергюсон снова преобразился. Теперь перед журналистом, опершись локтями о стол, сидел серьезный, решительный человек, говоривший совершенно нормальным голосом.
- Кроме того, - заявил Фергюсон, - я могу говорить так, как это обычно делаю, - как человек, окончивший колледж и учившийся в университете. Как человек, которого, возможно, ждала неплохая карьера. Ибо все именно так и было.
Кауэрт опешил: Фергюсон не просто говорил на разные голоса - каждый раз, когда он говорил по-другому, он неуловимо преображался внешне. Журналист с трудом верил, что это один человек. В быстрой последовательности перед ним прошли невежественный чернокожий земледелец, хулиган из городских трущоб и студент престижного университета.
- Невероятно, - пробормотал Кауэрт. - У вас незаурядные актерские способности.
- Видите ли, - объяснил Фергюсон, - эти три манеры речи отражают три мои внутренние сущности. Я родился в городе Ньюарке, штат Нью-Джерси. Мама была прислугой. Каждый божий день в шесть утра она садилась на автобус и уезжала в пригороды, где прибиралась в домах белых. Возвращалась она только поздно вечером. Папа служил в армии и пропал без вести, когда мне было три или четыре года. Они с мамой так никогда и не поженились. А когда мне исполнилось семь лет, мама умерла. Говорят, от инфаркта, но я точно не знаю. Однажды утром она сказала, что ей трудно дышать. Она с трудом держалась на ногах, но кое-как пошла в больницу. Больше я ее никогда не видел… Меня отправили к бабушке в Пачулу. Вы представить себе не можете, что я почувствовал, попав из грязного городского гетто на природу, где росли зеленые деревья и текли прозрачные реки! Мне казалось, что я в раю, хотя у бабушки в доме не было ни водопровода, ни канализации. Это были самые счастливые годы моей жизни! Я ходил в школу пешком через лес, а по вечерам читал при свече. Мы ели рыбу, которую я сам ловил. Казалось, я перенесся в другую эпоху. Я хотел остаться в Пачуле навсегда, но потом бабушка заболела. Она боялась, что ей будет за мной не приглядеть, и меня отправили назад в Ньюарк, к тете и ее новому мужу. В Ньюарке я окончил школу и поступил в колледж, но мне очень нравилось ездить на каникулы в гости к бабушке. Всю ночь я ехал на автобусе из Ньюарка до Атланты, где пересаживался на другой междугородный автобус, до Мобила, а оттуда ехал на местном автобусе в Пачулу. Мне не нравились города. Я всегда думал о том, как хорошо было бы жить в Пачуле. Особенно мне не нравился Ньюарк… Это проклятые автобусы во всем виноваты, - печально усмехнувшись, покачал головой Фергюсон. - Это автобусы меня погубили…
- В каком смысле?
- Поездка на автобусах из Ньюарка до Пачулы занимала почти тридцать часов. Сначала автобус едет по автостраде, но потом он начинает заезжать во все города по пути и еле ползет. Кто ездит на таких автобусах? Бедняки, у которых нет денег на самолет. Теперь представьте себе набитый потными, вонючими людьми автобус, который трясется по плохому асфальту. Представьте себе при этом, что вам хочется в туалет и вас уже укачало… Поэтому-то я и купил машину. Подержанный "форд-гранада" темно-зеленого цвета. Я купил его за тысячу двести долларов у другого студента, с пробегом всего шестьдесят шесть тысяч миль. Конфетка! Я обожал рассекать на своей машине… Но если бы не эта машина, детективы, искавшие убийцу девочки, никогда не обратили бы на меня внимания.
- Можно об этом поподробнее?
- Подробностей как таковых мало. Днем того дня, когда убили девочку, я сидел дома с бабушкой. Она может это подтвердить, только ее никто не спрашивал…
- А вас кто-нибудь еще видел в это время дома? Кто-нибудь, не являющийся вашим родственником?
- Нет, никого не помню. Мы с бабушкой были вдвоем. Если вы к ней съездите, вы сами все поймете. Ее старая хибара стоит на отшибе. Чтобы туда попасть, нужно пройти примерно полмили по грязной грунтовой дороге.
- Ну и что же произошло?
- Вскоре после того, как был обнаружен труп девочки, за мной явились двое детективов. Я как раз мыл перед домом машину. Мне так нравилось, когда она сверкала на солнце! И вот в середине дня они явились ко мне и стали спрашивать, что я делал два дня назад. Они все время смотрели то на меня, то на мою машину и, по-моему, совсем не слушали мои ответы.
- Что это были за детективы?
- Браун и Уилкокс. Я знал этих мерзавцев. Я знал, что они меня ненавидят. Мне нельзя было им верить.
- Откуда вы это знали? Почему вы думаете, что они вас ненавидят?
- Пачула маленький городок. И кое-кто в нем просто терпеть не может все, что выходит из ряда вон. А ведь там все знали, что, в отличие от Пачулы, у меня есть будущее. Все знали, что я не собираюсь гнить вместе с ними, и это им жутко не нравилось. Думаю, я страшно раздражал их своим образом жизни…
- И что же сделали эти детективы?
- Я ответил на их вопросы, и они сказали, что я должен дать показания в полиции. Вот я с ними и поехал. Даже слова не сказал. Знай я тогда, чем это для меня закончится!.. Видите ли, мистер Кауэрт, я был уверен в том, что мне нечего бояться. Я даже почти не понял, что это за показания. Они сказали мне, что один человек пропал без вести. Они ничего не говорили об убийстве…
- Ну и?..
- Как я вам уже писал, следующие тридцать шесть часов я вообще не видел дневного света. Меня посадили в маленькую комнату вроде этой и спросили, нужен ли мне адвокат. Я все еще не понимал, о чем идет речь, и отказался от адвоката. Они положили передо мной перечень моих конституционных прав и велели мне его подписать. Какой же я был дурак! Я должен был сразу понять, что, если негра сажают в такую комнату, ему оттуда не выйти, пока он не скажет того, чего от него хотят, даже если на самом деле он ничего не делал. - Было видно, что теперь Фергюсону не до шуток, он с трудом сдерживал гнев.
Захваченный его рассказом, Кауэрт слушал затаив дыхание.
- Браун изображал доброго полицейского, а Уилкокс - злого. Самая дешевая уловка на свете! - Фергюсон чуть не сплюнул от негодования.
- Ну и?..
- Посадив меня на стул, они стали задавать мне разные вопросы. Они спрашивали меня о пропавшей девочке, а я отвечал им, что ничего о ней не знаю. Но они не унимались. Так прошел весь день. Наступила ночь. А они продолжали задавать мне одни и те же вопросы с таким видом, словно мое слово "нет" ничего для них не значит. Они не водили меня в туалет, не давали мне ни есть ни пить. Я не знаю, сколько прошло часов, пока они наконец не вышли из себя. Они стали что-то орать, угрожать мне, и вдруг Уилкокс ударил меня по лицу. Наклонившись ко мне, он прошипел: "Ну что, теперь будешь меня слушать, подонок?!"
Искоса взглянув на журналиста, словно желая понять, какое впечатление производит его рассказ, Фергюсон продолжал ровным голосом, в котором звучала горькая обида:
- Я и так старался его слушать, хотя он и орал как оглашенный. Лицо у него побагровело. Он производил впечатление ненормального… "Что ты сделал с девочкой?! - орал он. - Говори, что ты с ней сделал!" Браун вышел из комнаты, и я остался один на один с этим сумасшедшим… "Говори! Ты сначала изнасиловал ее, а потом убил или сначала убил, а потом изнасиловал?!" Он повторял это без конца много часов, а я все время отвечал: "Нет! Нет! Нет! О чем вы?! О чем вы говорите?!" А он показывал мне фотографии девочки и твердил: "Тебе понравилось? Тебе нравилось, что она отбивается? Тебе нравилось, как она кричит? Тебе понравилось воткнуть в нее нож в первый раз? Тебе понравилось втыкать в нее нож в двадцатый раз?" - Фергюсон с трудом перевел дыхание. - Время от времени он уходил, оставляя меня в маленькой комнате без окон, прикованным к стулу наручниками. Может, он ходил поспать или перекусить. Он отсутствовал минут по пять. Потом его не было полчаса или даже больше. Потом я сидел там один часа два. Я просто сидел. Я был настолько испуган и ошарашен, что не мог ничего предпринять… В конце концов он пришел в ярость оттого, что я не желаю сознаваться, и начал меня избивать. Сначала он время от времени бил меня по голове и по спине. Потом он поднял меня на ноги и ударил кулаком в живот. Я с трудом устоял на ногах. Меня трясло. Меня не водили в туалет, и я обмочился. Когда он взял телефонную книгу и скатал ее в трубку, я сначала не понял, зачем он это сделал. Оказалось, что телефонная книга не хуже бейсбольной биты. Одним ударом он сшиб меня с ног.
Кауэрт кивнул. Он слышал об этом. Однажды ему рассказал об этом Хокинс. Телефонной книгой можно нанести сокрушительный удар, и при этом ее бумага не повредит кожу и практически не оставит на ней кровоподтеков.
- Я по-прежнему отказывался сознаваться, и Уилкокс наконец ушел. Вместо него пришел Браун. Я не видел его уже несколько часов. Я просто лежал на полу, трясся и стонал. Я был уверен, что в этой комнате мне и придет конец. Браун взглянул на меня, поднял с пола. Он был со мной очень ласков. Он даже извинился передо мной за поведение Уилкокса. Он сказал, что знает, как мне больно, и пообещал мне помочь, принести мне еду и кока-колу. Он пообещал дать мне чистую одежду и сводить меня в ванную комнату. За это я должен был всего-навсего довериться ему и сказать, что я сделал с девочкой. Я ничего не стал ему говорить, но он настаивал. "Фергюсон, - говорил он, - тебе крепко досталось. У тебя отбиты почки. Тебе обязательно нужно к врачу. Скажи мне, что ты с ней сделал, и я сразу отвезу тебя в больницу". Я снова ответил ему, что ничего с ней не делал, и он тоже вышел из себя. "Мы знаем все, что ты с ней сделал! Признавайся!" - заорал он и вытащил оружие. Это было не его табельное оружие, а маленький короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра из кобуры, пристегнутой к лодыжке. В этот момент вошел Уилкокс, сковал мне руки за спиной, схватил меня за волосы и повернул голову так, что ствол револьвера оказался прямо у меня перед носом. "Говори!" - прошипел Браун. "Я ничего не делал!" - ответил я, и Браун нажал на спусковой крючок. У меня до сих пор перед глазами палец, который на него нажимает. Я думал, у меня будет разрыв сердца, когда боек щелкнул по пустой камере в барабане револьвера. Я плакал как ребенок, что-то бессвязно бормотал. "Тебе повезло, Фергюсон, - сказал Браун. - Там не было патрона. Как ты думаешь, сколько раз тебе еще сегодня повезет? - С этими словами он снова нажал на спуск, но револьвер опять не выстрелил. - Черт возьми! Осечка! - воскликнул Браун, откинул барабан и вытащил из него патрон, внимательно осмотрел его и сказал: - Странно. На вид патрон в полном порядке. Сейчас должен выстрелить. - Он аккуратно вставил патрон в револьвер, взвел курок и приставил револьвер к моему лбу. - Это твой последний шанс остаться в живых!" - сказал он. Я подумал, что на этот раз он меня обязательно убьет, и закричал: "Ладно! Это сделал я! Я! Я!" Так от меня добились признания.
С трудом переведя дух, Мэтью Кауэрт попытался обдумать услышанное. Ему не хватало воздуху. Стены маленького помещения, казалось, навалились на него. Было очень жарко.
- А потом?
- Потом я оказался вот здесь.
- Вы рассказали все это адвокату?
- Разумеется. А он указал мне на то, что мои слова противоречили показаниям сразу двух детективов, изобличавших кровожадного убийцу хорошенькой белой девочки. Кому же поверит суд? Неужели мне?!
- А почему я должен верить вам теперь? - спросил Кауэрт.
- Не знаю, - раздраженно ответил Фергюсон и смерил репортера гневным взглядом. - Может, потому, что я говорю правду?
- А вы не отказались бы пройти проверку на детекторе лжи?
- Я ее уже проходил. По требованию моего адвоката. Вот здесь ее результаты. Я произвел на проклятую машину "неоднозначное впечатление". Наверное, я слишком волновался, когда меня обмотали проводами. Если хотите, я пройду еще одну проверку. Только не знаю зачем. Ведь ее результаты суд во внимание не принимает.
- Верно. Но мне нужно хоть что-то подтверждающее ваши слова.
- Я понимаю. Но ведь все было именно так, как я вам рассказал!
- Чем я могу подтвердить это в своей статье?
Фергюсон немного подумал, не сводя с Кауэрта взгляда своих пронзительных глаз. Через несколько секунд на мрачном лице приговоренного к смерти человека мелькнула едва заметная улыбка.
- Револьвер, - сказал заключенный.
- При чем тут револьвер?
- Я помню, что, перед тем как запереть меня в малюсенькой комнате, они демонстративно раскладывали на столе свое оружие. Этот маленький револьвер был пристегнут у Брауна под штаниной. Наверняка он станет говорить, что у него нет никакого второго револьвера. Придумайте, как поймать его на этой лжи.
- Можно попробовать, - кивнул Кауэрт.
Вновь воцарилось молчание. Журналист смотрел, как вращается пленка в его магнитофоне.
- Почему же задержали именно вас? - спросил он наконец у Фергюсона.
- Я там очень кстати оказался. Кроме того, я чернокожий и у меня зеленая машина. У меня та же группа крови, хотя это выяснилось только потом… Но в первую очередь местное население, я имею в виду белое местное население, было в ярости и требовало жертву. Вот тут-то я и подвернулся. Прекрасный козел отпущения!
- На вашем месте любой стал бы изображать из себя жертву.
Сверкнув глазами, Фергюсон расправил плечи и сжал кулаки, но тут же поборол гнев и взял себя в руки:
- Меня там всегда ненавидели. Ведь я не был тупым, немытым негром, а к другим неграм они не привыкли. Они ненавидели меня за то, что я окончил колледж. За то, что я жил в большом городе, пока они прозябали в своей грязной дыре. Они знали меня и ненавидели меня за то, каким я был, и за то, каким я собирался стать.