- Это теперь неважно, приятель, что именно я написал. Главное - здорово оплошал. Понимаешь, мне почему-то всегда казалось, что фамилия у Хакимы - Шакирова, на прежний манер - по имени отца. Ну вот я отправил свое письмо на имя Хакимы Шакировой. И сижу себе, жду ответа. Проходит неделя, другая. Молчок. Тогда я отправляю второе письмо. И вот какой же я олух: совсем упустил из виду, что жену дядюшки Турана, что живет рядом с мельницей, тоже зовут Хакима и фамилия у нее - Шакирова. Только собрался я как-то погнать стадо на пастбище, на ферму заявляется дядюшка Туран и давай хлестать меня камчой. "За что? - кричу я. - За что вы меня лупцуете?". "Ты написал эти грязные бумажонки?" Гляжу - да, мои любовные послания, подписанные: "Пастух Закир, сгорающий от любви к тебе". Отдохнув, дядюшка Туран опять взялся за камчу, а я что, стою себе, молчу - поделом дуралею. Наконец мельников сосед совсем выбился из сил.
- Зачем тебе моя жена, мать десятерых детей? - упрекнул он меня. - Ты что, ровню себе не мог найти? Ответь, наконец, дубина!
- А я вовсе не вашей жене писал.
- Как так?! А кому писал?
- Дочке мельника, Хакиме.
- Болван! - завопил дядюшка Туран, но несколько смягчился. - Какие вы с твоим отцом растяпы все-таки, недаром говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Твой отец тоже целый год морочил людям голову, не зная, к которой из сестер-близнецов собирается свататься.
Дядюшка Туран изорвал мои письма в мелкие клочья, швырнул их мне в лицо и выкрикнув: "И дед твой был шалопаем, и прадед, и прапрадед!" - ушел.
Разговор этот тотчас облетел весь кишлак, а Хакима, бедняжка, слегла в постель… Доконал я таки ее… Состояние было тяжелое, так что родители сами сватов прислали…
- Это к тебе?
- Ко мне.
- Все, значит, получилось наоборот?
- Да, наоборот. Вот был бы ты здесь - я выслушал твои советы и ничего бы такого не случилось.
- Ну, а что случилось потом? Видел Хакиму?
- Видел, конечно. Она подарила свою фотокарточку!.. Но я вовсе не об этом. Я другое хочу у тебя попросить, только ты не отказывай мне.
- Проси, - великодушно разрешил я. - Не откажу.
- После свадьбы я хочу показать Хакиму самому лучшему доктору в городе. Вот тут-то ты мне и поможешь. Я слышал, Хакиму можно вылечить и она совсем не будет хромать. Если нужно, я кожу свою дам, кости, даже всю ногу - гляди, какая она у меня здоровенная - лишь бы вылечили Хакиму.
- А на операцию она согласна?
- Согласна.
- А свадьба когда?
- Думаю, к майским праздникам и справим. Музыкантов, надеюсь, ты сам привезешь из города.
Звезды на небе давно погасли, петухи угомонились, поскольку, видно, увели своих подопечных кур на утреннюю трапезу. А мы с Закиром никак не могли наговориться, прощались несколько раз, и тут же все начиналось сызнова.
Так и стал я проводить время: сегодня говорю по душам с Закиром, завтра умничаем с тыквоголовым Арифом. У этого тоже новостей оказалась куча. Попросила Саддиниса (если помните, еще в шестом классе она взяла надо мной шефство) подремонтировать ей зубы, так мало того, что этот малый заговорил ей зубы, но заодно вскружил и голову. Ариф, дальновидный парень, заявил, что летом получит отпускные и будущей теще тоже вставит золотые коронки. "После этого уж и посватаюсь - отказа не будет", - говорил Ариф, потирая руки.
Мой отпуск больше всех пришелся по душе, не совру, моей любимой бабушке. Она целыми днями не вылезала из машины: к тетушке Хаджар, которая живет от нас в четырехстах метрах, и то ездила на машине - за дрожжами там или за ситом. И едет, главное, по пояс высунувшись из окошка "Волги".
- Ну разве так можно? - попробовал я раз урезонить ее.
- Не твое дело, шалопай! - огрызнулась она. - Я хочу хорошенько досадить этой болтунье Хаджар.
Кроме исполнения обязанностей личного шофера бабушки, я с папой занялся заготовкой дров на зиму: срубили старую высохшую урючину, распилили на колоды, потом я наготовил массу кизяков, которыми обложил все наши плоские крыши; еще съездили с бабушкой на рынок, продали все ее сухофрукты - персики, урюк, яблоки.
Как-то с отцом мы вскапывали огород под ранние помидоры. На тропинке появилась бабушка. В одной руке она несла пузатый чайник, в другой - тарелку изюма. Папа сел пить чай, а я продолжал изо всей силы махать кетменем.
- Хашимджан, жеребеночек мой, а почему ты не пьешь чай? - очень уж заботливо поинтересовалась бабушка.
- Я только что напился воды.
- Как ты считаешь, сынок, может, настало время засылать сватов к дочери Хаджар? - еще мягче, еще заботливее спросила бабушка.
Да, не напрасны были мои опасения.
- Не надо, - отмахнулся я, точно мне пощекотали между ребер. - Мать болтливая, значит, и дочка выросла такая же.
- А что скажешь насчет дочери тетушки Халчи?
- Так ведь она не ходит, а переваливается, как утка.
- Пусть Рашидахон станет тогда моей снохой.
- Мне вертушки не нужны.
- А кто тебе нужен?
- Мне нужна Фарида.
- Это которая Фарида?
- Которая здорово умеет лепить пельмени. Из психбольницы.
- Из психбольницы?.. Ты, видно, сам с ума сошел! - бабушка угрожающе двинулась на меня.
На мое счастье во дворе появился секретарь сельсовета. Очень взволнованный.
- Товарищ Кузыев! - крикнул он издали. - Только что звонили из города. Приказано вам срочно выехать.
И плакал я, точно отца родного потеряв…
Я лечу в город. Выжимаю из машины все, на что она способна, и мне все равно кажется, что стою на месте. Неужели Салимджану-ака опять плохо… Ведь ему нельзя было так переутомляться… Неужели… Нет, нет - об этом нельзя думать. А может, Адылу удалось бежать? Предположения, одно страшнее другого, отравляли сознание.
Дорога перед домом Салимджана-ака была чисто подметена, густо полита водой. На спиленном высохшем тополином стволе, брошенном у дувала и заменявшем скамейку, сидели аксакалы. Во двор входили и выходили не знакомые мне люди… Глаза мгновенно застлала мгла, сердце бешено заколотилось: значит, сбылись мои худшие опасения. Выходит, я лишился самого дорогого человека, наставника и учителя, не смог с ним даже попрощаться, услышать его последние слова!
Проклятая смерть!.. Я не мог больше сдерживаться: громко заплакал и, причитая, как у нас принято в кишлаке "О-о, отец, на кого ты нас покинул?! Оставил сиротами!" - направился к дому. Навстречу мне выбежал Нигмат-ака, бледный, расстроенный.
- Хашимджан, да ты что? Прошу тебя, успокойся!
Я зарыдал пуще прежнего:
- Ты сердце мое унес с собой, отец родной, как мне жить теперь без тебя?!
- Кому говорят, успокойся?! - крикнул Нигмат-ака, загораживая мне дорогу.
Оттолкнув его, я ринулся в калитку, чтобы успеть попрощаться, припасть к груди своего бесценного наставника… и застрял прямо на пороге, как машина, у которой неожиданно кончился бензин.
Двор был переполнен народом: соседями, друзьями Салимдясана-ака. Веранда, похожая на салон трамвая, была битком набита сотрудниками милиции - погоны так сплошь и сверкали. Во дворе на сури разместились ребята из самодеятельного ансамбля: как раз в тот момент, когда я сунулся в калитку со своими стенаниями, они заиграли огневую плясовую. И только тогда я понял, как невероятно оплошал. Но как теперь быть? Стыд и срам! Да и Салимджан-ака может обидеться!.. Надо найти выход. Дайка притворюсь сейчас пьяным. Ведь именно в пьяном виде люди вытворяют разные нелепости.
Я раскинул руки, завертелся на месте, громко притоптывая ногами, дрожь в которых еще не унялась.
- Э, посмотрите, Кузыев припожаловал!
- Припожаловал, да пьян вдребезги!
- Видно, опять на ревизии побывал!
- Пляши, парень, поддай огоньку!
- Вот так оно и бывает: сами напьются - и ничего, а глотнем мы, грешные, - так сразу на пятнадцать суток!
Я, разумеется, прекрасно слышал эти то осуждающие, то восторженные возгласы, но, как говорится, ноль внимания - продолжал свой исступленный танец. Мало того, вытащил в круг двух девушек из городского паспортного стола, потом еще двух парней, совсем незнакомых, а зрителей заставил хлопать в такт, что они и исполнили с удовольствием. Я уже стал изнемогать от усталости, когда круг вдруг распался.
- Хашимджан, сын мой! - навстречу мне шел Салимджан-ака. Я застыл, ожидая нагоняя. Но Салимджан-ака по-богатырски обнял меня, оторвал от земли, чмокнул в лоб.
- Карим приехал, сынок, Карим наш вернулся!
…Карим-ака оказался парнем что надо: даже выше, стройнее, чем описывал полковник. Точно его специально изготовили в каком-нибудь люкс-ателье, чтобы люди любовались.
- Если я не ошибаюсь, вы - Хашимджан, - сказал он, подходя ко мне.
- Да, он самый, - пробормотал я и замолк. Так уж я устроен: то невпопад начну говорить, пока люди не обалдеют, то, когда нужно, слова путного не найду, чтобы поддержать разговор. Стою как истукан, улыбаюсь какой-то неживой, нарисованной улыбкой. Спасибо, Карим-ака сам заговорил.
- Я знаю, Хашимджан, вы скрасили горькое одиночество отца… - Он вздохнул. - Очень благодарен вам за это.
- Да уж, какое уж там…
- Я получил все письма, которые вы писали вместе с отцом. Спасибо.
- Не стоит.
- Я просто зачитывался вашими шутками. Да вы прирожденный юморист!
Не находя слов, я просто кивнул головой. И что это я молчу, точно воды в рот набрал? Ведь этим я ставлю Карима-ака в неудобное положение! Не моей же идиотской улыбочкой подошел он любоваться!
- Карим-ака, надеюсь, мы с вами еще наговоримся вдоволь, - наконец проговорил я. - Если вы не против, пойду помогу по кухне. Вон сколько народу обслужить надо…
Я переоделся в гражданское, засучил рукава и пошел, и пошел трудиться. Дым стоял коромыслом: бегом носил полные чайники, подавал шашлыки, подбрасывал дрова в очаг, менял тарелки (правда, штук пятнадцать поколотил с первого захода), - в общем, опять почувствовал себя в норме. И трудился до глубокой ночи, пока не ушли последние гости. Показал-таки гостям и Кариму-ака, что я верный и любящий сын своего приемного отца полковника Атаджанова.
"Нет, вы не были мне настоящим отцом"
Наутро меня ждали новые радостные вести. Собрались мы в кабинете Али Усманова на летучку. Здесь я узнал, что Хашимджану Кузыеву, то есть мне, присвоено звание младшего лейтенанта. Полковник Усманов назначен начальником областного управления милиции; его кандидатура уже утверждена в Министерстве. А мой учитель полковник Атаджанов вот уже неделя, как руководит нашим отделением. Была еще четвертая новость… вы уж простите, не подумайте, что хвастаюсь - ведь в этом грехе кое-кто до сих пор частенько упрекает меня, - но если промолчу, то получится, что скрываю правду. А я этого не люблю. Значит так. Младший лейтенант милиции Хашимджан Кузыев, оказывается, назначен исполняющим обязанности начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, то есть ОБХСС. В масштабе района, конечно.
Прощаясь с нами, Али Усманович улыбался, но мы-то видели, что ему немножечко грустно.
- Друзья мои! - сказал он. - Вы все знаете, что некогда я был рабочим, пришел в милицию по настоянию Салимджана-ака и по зову сердца. И если завоевал некоторый авторитет, то это благодаря коллективу, то есть вам, дорогие друзья. Я навеки обязан своему наставнику, воспитателю и другу Салимджану-ака, а также нашему умнице-парторгу Каромат Хашимовой. Говорят, кто не работает, тот не ошибается. Я тоже совершал ошибки, есть у меня свои недостатки; но товарищи, когда было нужно, всегда наставляли меня на путь истинный. Я очень полюбил и наших молодых работников, таких, как Сурат Арипов, Адыл Шарипов, Хашимджан Кузыев. Они хорошо начинают, лучше, чем я, хотя трудностей у них поменьше, чем у нашего поколения. Надеюсь, мои молодые друзья, вы нас и впредь не подведете. Я… мне… мне очень трудно расставаться со всеми вами… - На этом месте полковник совсем растрогался и, чтобы не показывать своих чувств, быстро вышел из кабинета.
Этот день оказался для меня по-настоящему радостным. Но помня, что есть слово "авторитет", я уселся за свой стол с таким мрачным и озабоченным лицом, точно размышлял о каких-то мировых проблемах. Однако надолго меня не хватило. Вскочил как ужаленный с мыслью: "А вдруг люди начнут говорить: "Вы посмотрите, как возгордился! Ходит, точно палку проглотил! Неужели зазнайку-карьериста пригрели!" И я пошел по кабинетам, шутил, смеялся, сыпал анекдотами. Так прошел день. А к концу я вдруг понял, что ударился в противоположную крайность… Ох, трудно быть начальником!..
Дома я застал Салимджана-ака вместе с сыном, за столом на веранде. Видно, крупно поговорили: оба нахмурены, не глядят друг на друга. У дверей стоит упакованный чемодан Карима-ака, сверху лежит плащ. Заметив их состояние, я ушел к себе в комнату, переоделся. Потом нащипал лучины, разжег самовар и лишь после этого вернулся на веранду. Однако снова невпопад.
- Карим, я считаю, ты поступаешь опрометчиво, - взволнованно говорил Салимджан-ака.
- У меня нет другого выхода, - отвечал Карим-ака, не подымая головы.
- Все же ты должен подумать и обо мне, ведь я не так уж молод…
- А вы? - Карим вскочил с места. - А вы думали обо мне, вы помнили, что я ваш сын? Настоящие отцы, если сын попал в беду, делают все, чтобы спасти его. А вы что сделали? Можно сказать, связали по рукам и ногам, как барана, и сдали в милицию.
- Я выполнял свой долг, сын…
- Вы хотели быть чистеньким перед людьми, государством, перед своей совестью, не так ли?
- Так, сын. Не чистеньким, а чистым, - твердо отвечал Атаджанов, хотя нелегко, видно, ему это давалось.
- Да вы пеклись о своем авторитете, о своей чести и совести, но ни капельки не подумали обо мне, о моей больной матери. Променяли мою судьбу и жизнь матери на свой авторитет!
- Но ты ведь совершил преступление! - стукнул Салимджан-ака по столу кулаком. - Каждый преступник, кто бы он ни был, должен понести заслуженное наказание.
- Не притворяйтесь!
- Как ты со мной разговариваешь?!
- Я разговариваю с вами в последний раз. - Карим-ака опустился на диван. - Поэтому и должен высказать все, что думаю. Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, - Шарифу Усманову.
- Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.
- А я, ведь я тоже признался?
- Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.
- Не все ли равно?
- Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.
- Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!
- Молчать! - взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. - Откуда ты набрался этих мерзостей?
- Отпустите!
- Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?
- Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.
- От кого?
- Письмо было без подписи.
- И что же тебе писали?
- Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,
- Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?
- Я его изорвал.
- Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. - Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.
Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:
- Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели "Почетные грамоты", врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, - вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…
- Довольно! - простонал Салимджан-ака.
- Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…
- Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?
- В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.
- На дорогу дать тебе денег?
- Нет.
Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.
Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.
"Будь самостоятельным, сын мой"
Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день - опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.
Х а л и к о в. Что верно, то верно - Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.
А т а д ж а н о в. Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.
Х а л и к о в. Я буду жаловаться в райком.
А т а д ж а н о в. Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.
Х а л и к о в. Им, наверное, не известно истинное положение дела.
А т а д ж а н о в. Идите, просветите их, укажите ошибку.
Х а л и к о в. Все равно я остаюсь при своем мнении.
А т а д ж а н о в. И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.
Х а л и к о в. Это мы еще посмотрим.
А т а д ж а н о в. Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!
И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию "Прекрасны гранаты в твоем саду".
И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:
- Совесть у вас есть? - говорит. - И вам не стыдно?
- А чего мне стыдно должно быть? - спрашиваю.