Один старый коммунист рассказал мне удивительный случай, происшедший в Туле в 1919 году. Я решил написать рассказ, положив в его основу услышанную историю.
Для художественного произведения нужны подробности быта, аромат времени. Я запасся воспоминаниями туляков - участников Октябрьских событий, пошел в архив, стал читать пожелтевшие комплекты газет за 1919 год, и вдруг дохнула на меня революция, как живая предстала перед глазами Тула тех лет. В мою тихую комнату ворвалось дыхание великого и прекрасного времени, и я понял, что не могу не написать об этом.
Так появилась на свет повесть "Мишка-печатник" - повесть о революции, какой я ее представляю, какой она живет в моем сердце.
Содержание:
-
ПРОЛОГ 1
-
КАК ФЕДЯ БЫЛ КОМАНДИРОМ 1
-
ПУТЬ ДО КАМЕННЫХ ЛЬВОВ 2
-
В ТИПОГРАФИИ 3
-
ДОМ С БЕЛЫМИ КОЛОННАМИ 3
-
НАЧАЛО ДРУЖБЫ 5
-
НИЛ ТАРАСОВИЧ 6
-
"НА БОЙ КРОВАВЫЙ" 7
-
НОЧЬЮ НА ЗАВОДЕ 8
-
ЧЕРЕЗ ДВА МЕСЯЦА 9
-
ПРОВОДЫ 10
-
ПРОИШЕСТВИЯ В ДОРОГЕ 12
-
В ВАСИЛЬЕВСКЕ, НА БАЗАРЕ 13
-
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА 15
-
ПЕРВЫЙ БОЙ 15
-
В ДЕРЕВНЕ ПОСЛЕ БОЯ… 16
-
НА ВОЕННЫХ ДОРОГАХ 17
-
НОЧЬЮ НА ПРОСЕКЕ… 17
-
И СНОВА - БОЙ!.. 18
-
ЭПИЛОГ 19
Игорь Александрович Минутко
Мишка-печатник
Дочери моей, Инне, посвящаю
ПРОЛОГ
Когда наступает ночь и наш город закрывает глаза, в одном старинном доме жизнь только начинается.
Дом стоит на главной улице и днем самый обыкновенный: двухэтажный, с высокими темными окнами. Отличается он от своих соседей-домов разве только тем, что его стеклянный подъезд охраняют два каменных льва, ужасно надменных и молчаливых. Впрочем, надменен только один лев. У другого отколот нос, и от этого лев кажется добродушным и даже немного несчастным.
Под окнами дома выросли высокие густые липы, такие древние, такие могучие, что кажется, их никогда-никогда не возьмет смерть. В эти липы по ранним утрам слетаются воробьи и устраивают такой спор,-что не слышно свистков постового милиционера- он дежурит тут же на перекрестке и старается на воробьев не обращать внимания.
Итак, днем дом этот, не считая львов и старых лип с воробьями, самый обыкновенный. Но если бы вы попали в этот дом ночью…
Представьте: вы незаметно прокрались через проходную мимо сердитой и проницательной, как Шерлок Холмс, тети Пани (она в этот момент пила чай из блестящего электрического самовара), поднялись по железной лестнице с обтертыми, сверкающими краями, распахнули дверь и… замерли. Непонятный, таинственный мир открылся перед вами: длинный зал заставлен диковинными машинами, горят ослепительные лампы, в ряд выстроились ящики с темными россыпями металлических букв разных размеров, над некоторыми станками висят длинные бумажные ленты и на них пестрят отпечатанные строчки.
А вот другой просторный зал: здесь еще более хитрые машины - высокие, шумные, с множеством рычагов, в зеленых и красных огоньках. Перед ними сидят внимательные девушки и быстро-быстро стучат пальцами по клавишам, на которых изображены все буквы алфавита, такие маленькие, что и не увидишь сразу. Постучат девушки по клавишам - и в машинах что-то сердито застрекочет, а потом из отверстия сбоку выскакивают теплые блестящие пластинки из свинца, и на одной узкой грани их еле заметными буквами написаны какие-то слова…
А вы обратили внимание, как пахнет в этом удивительном доме? Принюхайтесь. Пахнет немножко бензином, немножко разогретым металлом и побольше типографской краской.
Ну вот, я и проговорился. Да,, да! Мы попали в типографию. В этом старинном доме, когда в город приходит ночь, когда почти все люди крепко спят, печатаются номера завтрашних свежих газет.
Может быть, я не рассказывал бы так подробно об этом старинном доме, который ночью никогда не закрывает свои глаза, но дело в том, что с ним связана та история, о которой пойдет речь.
Не так давно я работал в редакции газеты и часто бывал в типографии. Все там мне было знакомо и понятно. Кроме одного. Меня всегда занимала небольшая картина. Она и по сей день висит в углу далеко от света, и на нее мало кто обращает внимания.
На этой картине, потемневшей от пыли и времени, изображен медведь. Он поднялся на задние лапы, наклонился вперед, словно собираясь обнять кого-то, и в его добродушной, прямо, знаете, какой-то осмысленной физиономии выражение заинтересованности и внимания: умно смотрят на вас угольки черных глаз, чуть сморщился нос, в ноздри продето маленькое серебряное кольцо, правая лапа протянута вперед.
Разглядывая картину, я всегда думал, что написал ее очень хороший, веселый и добрый художник, большой друг этого славного медведя. И еще я был уверен, что Мишкин портрет связан о какой-то удивительной историей. Но как узнать ее? В типографии работают молодые ребята, и кого бы из них я ни спрашивал о картине, никто ничего не знал. А я был убежден, что эта картина хранит какую-то тайну…
И однажды мне повезло. Я стоял перед портретом Мишки, внимательно разглядывал его - это уже стало моей привычкой. И тут сзади послышался тихий старческий голос:
- Сказали мне, что интересуешься ты этой картиной.
Я быстро повернулся.
Передо мной стоял Петр Иванович, старейший наборщик нашей типографии. Он уже давно был на пенсии, но часто заходил сюда.
Старик хитро смотрел на меня из-под седых пучковатых бровей.
- Интересуюсь.
- Приходи сегодня вечером ко мне, - сказал Петр Иванович. - Давний приятель мне Мишка-то. Расскажу.
Через несколько дней на моем столе лежали старые газеты, увядшие фотографии, блокноты, в которые я записал рассказ Петра Ивановича. Так и появилась эта повесть о мальчике Феде, о Мишке-печатнике, об их друзьях и врагах.
Все это произошло давным-давно, в то грозное легендарное время, когда нас с вами, ребята, еще не было на свете и над нашей землей бушевали красные ветры Октябрьской революции.
КАК ФЕДЯ БЫЛ КОМАНДИРОМ
Нет, все-таки бывают чудеса на свете!.. Уж год, наверно, просит Федя Гаврилин у отца винтовку:
- Папка, я ж большой! Во, гляди: притолоку башкой задеваю. Двенадцать лет - это сколько! Запиши в отряд!
А у отца один сказ:
- Тяжела для тебя винтовка, Федюха. Подрасти еще чуток. До косяка двери макушкой достанешь - тогда прямо в отряд.
И еще смеется. И мамка смеется:
- Отец тебя в типографию взял, как большой, работаешь. А все недоволен.
Конечно, это здорово: курьером работать. А слово-то какое звучное, революционное: курьер! Можно сказать, вся газета от него, Федора Гаврилина, зависит. А как же! Он - связной между редакцией
и типографией: из редакции несет в наборный цех статьи про вести с красного фронта и про жизнь рабочих и крестьян; из типографии в редакцию - готовые полосы завтрашней газеты. Задержится он или убьют его из-за угла агенты мировой контрреволюции - и, пожалуйста, не выйдет газета. А без газеты не может сейчас жить человек новой, красной России! И вот получается, что Федор Гаврилин очень важный, можно сказать, государственный человек.
И все-таки, как ни говорите, хоть и государственный он человек, а все же не как отец. В отряд не записывают, винтовку не дают. А ведь типографским отрядом отец командует. Каждый вечер после работы идут наборщики, печатники и другие рабочие типографии в поле за городской парк - стрельбище там. Тренируются: расстреливают из новеньких винтовок пузатого буржуя, нарисованного на фанере. Так бабахают, что даже в животе что-то замирает. А Федя только смотрит. И еще папка ругается:
- Куда под пули лезешь? А ну домой!
Не понимают взрослые, что и от него, Федора, сейчас может выйти польза. Вон какое время тревожное. Раньше в наборном цеху висел плакат: "Смерть капиталу!" А теперь другой-слова товарища Ленина: "Социалистическое отечество в опасности!"
И в такое-то время Феде не дают винтовку! И кто не дает? Родной отец! Аж плакать хочется. Но нет, не дождетесь, не заплачет Федор Гаврилин. Он тоже боец революции.
Но бывают чудеса на белом свете! Особенно в это необыкновенное время…
"…Федюша, вставай, сынок, тебе телеграмма от товарища Ленина".
Федя открывает глаза, а перед ним - мама, нарядная, тихая и почему-то в шляпке, как у секретарши Зои из редакции. Стоит мамка у кровати и бумажку протягивает. "От Ленина", - понимает Федя. Развертывает он телеграмму, а то вовсе не телеграмма, а маленький плакат, красные пушки на нем нарисованы и написано черными буквами: "Поручаю тебе, Федор Гаврилин, командовать типографским отрядом. Ленин".
Отец тоже дома. Сидит за столом, грустный такой и торжественный. Гимнастерка на нем, фуражка с глянцевым околышем и красной звездочкой, а к стене винтовка прислонена: металлом поблескивает, а штык матовый, будто его в туман окунули. И говорит отец:
"Одевайся, принимай команду. Я у тебя в помощниках буду".
Посмотрел Федя на стул возле своей кровати и обмер: лежит на нем отглаженная зеленая гимнастерка, начищенные сапожки стоят рядом - даже сияние от них идет. И - Федя потер глаза: уж не сон ли это? - на спинке стула висит в желтой кобуре маузер, точь-в-точь, как у того красного командира с чубом, что в прошлом году выступал на митинге и кричал так, что у Феди дух заходился от восторга: "Да здравствует мировая пролетарская революция!"
Надевает Федя новую гимнастерку, пристегивает к левому боку кобуру с маузером, а крепкие ремни так и поскрипывают.
"Ты, сынок, ловчее беляков бей", - говорит мама, а сама плачет. Вот чудачка!
"Не горюй, мама, - утешает Федя, натягивая сапоги. - Побьем беляков. Слышь, не плачь!"
"Идем!" - И отец перед Федей дверь распахнул.
Только шагнул Федор за порог, как везде "ура" закричали. И видит Федя, что улица полна народу, красные флаги кругом, плакаты, и отряд его в струнку вытянулся. В отряде стоят и типографские рабочие и знакомые ребята. И тот красный командир с чубом, который кричал на митинге: "Да здравствует мировая пролетарская революция!" - тоже в отряде. Два бойца подводят Феде буланого коня с пышной гривой. Садится Федя на коня, гарцует мимо отряда, и такая гордость на душе, такой подъем, что так бы и поубивал всех беляков до единого! Но тут увидел Федя на заборе соседскую девчонку Любку-балаболку. Сидит она на заборе, болтает голыми ногами в цыпках и Феде язык показывает. И вдруг говорит очень даже обидно:
"Все равно ты - Федюха-краюха, а не красный командир".
Ничего не успел ей ответить Федя, потому что его буланый конь захохотал вдруг голосом наборщика дяди Пети и сказал его же голосом:
"Сейчас бы молочка парного. В горле от пыли - Сахара".
"Вот дурак, - возмутился Федя. - Нашел время о молоке говорить".
Но тут оркестр (оказывается, и оркестр был на улице и блестел всеми своими трубами) заиграл грозную песню, и улица запела так, что стекла в окнах задребезжали от удивления:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а зате-ем…
И Федя пел тоже:
Мы наш, мы новый мир построим-
Кто был ничем, тот станет всем!
Толпа размахивала флагами и кричала "ура". На заборе все сидела Любка-балаболка и держала в руках плакат: "Умрем или раздавим мировую контрреволюцию!" И откуда она его взяла?
А Федя гарцевал на буланом жеребце, и за ним шел его отряд, чеканя шаг, и папка рядом нес красное знамя. Отряд шел тяжело, согласно; вся земля содрогалась, и у Феди даже плечо запрыгало, а конь повернулся к нему и сказал отцовским голосом:
"Вставай! Вставай! Вставай!"
- Вставай! Вставай, Федюха! Пора.
Федя выпустил поводья буланого коня… и открыл глаза. Над ним наклонился отец.
- Ну и разоспался же ты!
Федя очумело посмотрел вокруг и чуть не заплакал: на стуле возле кровати лежали его залатанные штаны, черная ситцевая рубаха, а рядом стояли сизые от пыли башмаки и к тому же носок правого почему-то расщепился, и из него, как зубы, торчали деревянные гвозди.
"И зачем только разбудили", - подумал Федя.
Пили чай из желтого самовара. Его раньше Федя считал живым. Но это было очень давно. И теперь Федя знает, что самовар - это так, железяка, и все. От самовара пахло дымом, а солененьким и острым - от квашеной капусты; она серебряной горкой поднималась в миске.
- Сожрут нас спекулянты, - вздохнула мать.- Вон капуста-то семь рублей фунт на рынке. Вчера брала.
Отец хмурится:
- Потерпи! Раздавим контру, жизнь настоящая будет.
Федя жует черный хлеб с маленькими угольками в корке, чай с сахарином хлебает и на отца смотрит. Большой у него папа: в комнату войдет - в двери голову пригибать нужно. И сильный: Федю с мамой зараз поднимает - маму правой рукой, Федю - левой. А руки у него добрые, ласковые и почернелые от типографской краски.
- Сегодня, Федюха, можно тебе попозже явиться. Делов особых с утра не ожидается. На митинг к оружейникам пойдем.
- Пап, а про что митинг?
- Революционный комитет решил создать рабочий отряд. Деникин на Москву прет.
Мама перестала посуду мыть, пригорюнилась - ровно тучка на лицо набежала. И почему у нее так морщинок много?
- Мить!
- Что? - Отец уже сапоги надевает. - А не может так, чтоб Деникин нас одолел? Армия-то у него здоровущая.
Перестал отец сапоги надевать, опять хмурится.
- Несознательная ты еще, Дуся. Не может нас Деникин сломать.
- Почему?
- Потому что нам лучше смерть, чем старая жизнь. И весь мировой пролетариат за Советскую Россию. Поняла?
Мать только вздохнула. В часах-ходиках открылись дверцы, и кукушка кукукнула восемь раз.
- Так ты, Федя, не торопись особо.
Отец ушел. Федя не спеша оделся, полистал книжку, где на картинках нарисованы чудесные дальние страны под синими небесами; когда отвернулась мать, съел ложку капусты с красными крапинками моркови и отправился в город. Чего дома сидеть, лучше погулять.
ПУТЬ ДО КАМЕННЫХ ЛЬВОВ
В переулке было жарко, безлюдно. В пыли купались куры. На заборе, как всегда, сидела Любка-балаболка и махала босыми ногами в цыпках. Любка вся рыжая, в веснушках и насмешница. И у нее очень большие уши. Федя на всякий случай отвернулся от Любки. Ну ее. Еще придумает что-нибудь. Но Любка сказала даже, пожалуй, заискивающе:
- Здравствуй, Федя! На работу?
- Это куда же!
- Федь, знаешь что?
- Чего?
Любка спрыгнула с забора и стала выше Феди. И зачем такая вымахала? Девчонке совсем ни к чему.
- Федь, принеси мне три маленькие буквочки.
- Нет.
- Ну две.
- Отстань!
- Ну одну, а? А я тебе штык от винтовки подарю. Тот, помнишь?
Федя задумался.
- Вечером поглядим.
Любка засмеялась, зубами своими белыми засверкала.
- Ага, вечером. Слышь, а медведь твой как?
- Как. Обыкновенно. Чего ему сделается! Любка подумала о чем-то и опять пристала:
- А что сегодня в газетах написано?
- Пойди в город и почитай.
- Неохота. Далеко идти.
- Ну и дура!
- Сам дурак!
Федя повернулся и пошел в город.
- Федя-а! - догнал Любкин голос. Повернулся. Стоит Любка, ветер к ее рыжим волосам ластится.
- Ну? Чего тебе?
- Так до вечера?
- До вечера.
Идет Федя по переулку и про Любку-балаболку думает. Чудная она. С ней как-то тревожно. Хорошая Любка. И отчаянная. Ей бы пулеметчицей быть. Только ведь тоже на фронт не возьмут.
Кончился переулок - влился в Киевскую. А Киевская- уже главная улица города. Народ снует, очереди шумят у магазинов, извозчики лошадей погоняют, на углах торговки продают липучие леденцы и лепешки, похожие на серые булыжники. А поперек улицы плакат - черными буквами: "Долой капитал!" и красными: "Да здравствует труд!"
А потом по улице зашагал отряд красноармейцев: молоденькие все ребята, в новых гимнастерках, солнце на штыках играет.
О, если бы было можно, если бы только было можно и Феде шагать в этом красном отряде! Как бы он бесстрашно сражался с беляками! Может быть, он даже убил бы какого-нибудь генерала.
Ушел отряд, затерялся его шаг в шумах Киевской.
И видит Федя - стоят на углу двое: один - седой и краснорожий, золотая цепочка от часов торчит из маленького кармана брюк, руки засунул за черный жилет и пальцами там водит чего-то; другой - тощий и длинный, очки на носу, и бородка у него жиденькая. Стоят и - шу-шу-шу - Друг другу. И хихикают. Над чем это вы хихикаете, господа хорошие? Подошел Федя ближе и слушает.
- Советчики-то, Иван Липыч, закопошились! - говорит тощий. - Как тараканы перед пожаром.
"Сами вы тараканы", - думает Федя, однако молчит, слушает дальше.
Иван Липыч поотдувался, поиграл золотой цепочкой и басом:
- Пусть тешатся. Слыхали? Деникин-то Орел взял!
- Да ну?
- Доподлинно. Говорили мне… - нагнулся к уху тощего и зашептал: - к Покрову ждать можно.
- Неужто дождемся, Иван Липыч? - Очки запрыгали на носу тощего. - Аптечку я свою снова открою, а?
- Откроете, будьте покойны, - как в трубу бубнит Иван Липыч. - Придет старое времечко. Антанта за нами. А это - сила! - И глаза вылупил.
У Феди зажглось в груди. Вот оно что! Вот чего вы ждете! Подошел он к ним и сказал звонко:
- Буржуи вы недобитые!
Те двое враз смолкли и бочком, бочком - за угол. А Иван этот самый Липыч оглянулся на Федю и побежал. Во потеха-то! Свистит им Федя вслед, улюлюкает:
- Гля, гля, буржуи недобитые бегут!
И тут издалека медные удары поплыли: бом-бом-бом… Звонарь на церковной колокольне звонит. Церковь хоть и далеко, а везде слышно звон этот. Одиннадцать бомбомов. Скорее в типографию! Ведь Феде надо еще своего Мишку проведать.
А типография - вот она, рядом. Около стеклянных дверей типографии два каменных льва дежурят. Сели, как собаки, и зажмурились. Ленивые. Федя любит этих львов. Они всегда дремлют, а зеленоватый гранит, из которого они сделаны, кажется прохладным и таинственным. Особенно нравится Феде лев, что сидит справа: у него нос треснул и от этого льва немножко жалко.