Зловещее пророчество века: проливают кровь по причине ничтожных бесчеловечных интересов взрослые, а их дети оставляют за собой кровавые следы. Какими же должны вырасти эти дети войны? А дети самих этих детей? В состоянии ли они простить отцов во имя того, кого многие называют главным судьей в мире, имевшим единственно право судить и наказывать род человеческий за его греховность, получившую начало от какого-то первородного греха, каких-то мифических голых дураков, которых к тому же прочат нам в прародители? И это, скорее всего, в стремлении людей свалить вину за собственную ничтожность (результат эволюции?) на кого-то, от кого мы якобы унаследовали уже зараженные подлостью гены… Так что виноваты во всем они - Адам и Ева, потому и мы - что тут удивляться! - не можем быть другими.
При всем при том, касательно так называемого первородного греха, сдается, что и здесь единоправный создатель всего в мире существующего и судья совершил тоже ничем не объяснимую провокацию, во всяком случае, наверняка преднамеренную: если созданным им существам (названным людьми) впасть в грех по его замыслу не полагалось, зачем он тогда привинтил Адаму эту штуковину, которую Еве не дал? Не хватило сырья? Сумел сварганить огромное мироздание, а на Еву не хватило материи… Тогда можно же было оторвать эту фиговину и у Адама, дабы стали они одинаковы, и Каин не убил бы Авеля. Зачем нужна была Создателю сущность греха?
Ежели все-таки было задумано, чтобы люди размножались, отчего же и не объяснить им, что детей не в капусте разводят? Забыл? Лицемерие! Выходит, и змея - жертва святейшего обмана: она, вообще-то, верно уразумев замысел Господа, полагая о его рассеянности, забывчивости, сочла необходимым, будучи честным змеем, объяснить людям: что и как, чем и куда.
В результате, куда теперь деваться Маленькому Ивану? Хотелось-то ему к Королю. Но где Король? Иван понимал, Король найдет где-нибудь убежище, для него здесь и камни одушевленные. У Ивана же - никого, а на дворе хотя и светлая, лунная, красивая, но… ночь.
Закурив свою трубку, зашагал он в сторону улицы Моря - к дому Лилиан Вагнер. Кроме этих двух немцев - Лилиан и ее отца, - никого не знал в настоящую минуту Маленький Иван, кто бы отнесся к нему с любовью.
Глава IX
Земляника и Алфред осваивались в деревне Прятки. Хутор Куриный Нос пришелся неожиданно по душе даже Землянике. Она со свойственной женскому роду страстью к перестановке мебели взялась и здесь за дело, только и слышались ее команды Алфреду, чтобы помог передвинуть, поднять, затолкать, вытащить.
Перетаскав, затолкав, вытащив все, что надо, он отправился заводить знакомства с ближайшими соседями. Хутор этот назывался Коти (Мешок). Население когда-то шикарного, теперь разваливающегося хозяйства составляли старик со старухой, если так прямо и грубо сказать. А если сочли они для себя безопасным остаться в собственном доме в такое время, когда люди помоложе ушли за море, значит, кроме смерти, им уже нечего бояться… А ее они не боялись. Старые крестьяне, чья жизнь прошла в тяжком труде, редко противятся ее естественному исходу.
На что рассчитывал Алфред, решив укрыться в Прятках? Скорее всего, ему хотелось оттянуть срок, назначенный ему судьбой, даже согласившись, что от нее невозможно уйти насовсем. Он прикинул: если ему суждено быть расстрелянным - только такой представлялся исход, - то почему это должно случиться сегодня или завтра, а не послезавтра или, еще лучше, через неделю, месяц или даже позже? Он же не такой еще старый, чтобы согласиться на смерть как на физиологическое завершение жизни.
По мнению Алфреда, соседи оказались очень даже милыми. Высокий старик с нечесаными длинными седыми волосами, лет ему могло быть столько, сколько соленым морским ветрам, обдувавшим местные пастбища, очень интересовался происходящим в мире: когда конец войне? Спокойно ли в городе? Какие сведения с фронта? Какие несет потери немец, а какие русский? Что захватили в Европе американцы, а что французы? Раньше у него, оказывается, был приемник, приходила газета, и он узнавал обо всем, теперь же изолирован от жизни…
Алфред удивился: как все-таки странно устроены мужчины: в малолетстве играют с оловянными солдатиками и до самой глубокой старости интерес к войне на первом месте, в то время как у женщин начиная с игры в куклы и тоже до старости главное - любовь.
Старый Индрек, конечно, и о земле охотно рассуждал: какая предвидится весна, какое лето, какие могут быть перспективы на урожай? Он хвастался, что семена у него есть - и зерно и картофель. Ну а камни… Нет уже сил выкорчевывать их с полей, ведь более ста лет на хуторе Мешок их извлекали из пахотных земель и складывали в бесполезных местах. Образовались целые горы, которые то тут, то там обрастали травою. Пройдет лет двести или тысяча, и будущая цивилизация начнет ломать голову над загадкой их образования, ученые станут их изучать и писать труды.
Война же… ее Индрек изучал, участвовал в ней, и наблюдал, и обсуждал, с кем удавалось. Алфред воевал в первой мировой? Нет? А он, Индрек, воевал! И зеленые глаза старого мужчины блеснули горделиво. Значит, Алфреду неизвестно, сколько в первой мировой стоил выстрел из пушки? Выстрел из мелкокалиберной - чтоб он знал - обходился в шведских кронах (Алфред не стал уточнять, почему именно в шведских) сорок тысяч… Цена выстрела, естественно, увеличивалась пропорционально калибру орудия, из которого стреляли.
- Ну а в теперешней?.. Сколько стоит выстрел из пушки? - Глаза Индрека приобрели выражение хитроватого выжидания: что, голубчик, и этого не знаешь? А он, Индрек, знает! - Один выстрел из новейшей французской пушки (Алфред не уточнял, почему именно из французской) в сороковом году стоил примерно двадцать тысяч крон. - Бомба-то дешевле считается. К примеру, пятисоткилограммовая стоила всего тысячу или, скажем, полторы тысячи крон.
Учитывая совершеннейшее отсутствие зубов у Индрека, разобраться в его речи было непросто. Старушка в разговоре про бомбы участия не принимала, смотрела на Алфреда, стараясь прочесть в его лице - в состоянии ли он оценить по достоинству мудрость ее старика.
Алфред узнал цены на мины, торпеды и другие виды уничтожения, так что мог себе зримо представить, какая она дешевая, по сути, эта война…
- А шем коншилась вжажда бшатьев Фшанко? - поинтересовался Индрек. Его волновала судьба младшего Франко - Рамона.
Алфреду пришлось признаться, что лично с ними знаком не был, - разве они враждовали?
Старик с удивлением смотрел на Алфреда, затем снисходительно объяснил, что Франциско и Рамон - оба храбрые люди и отличались в военном деле, боролись также и с быками, да-да, но Рамон храбрее оказался, и Франциско ему завидовал. Потом Франциско получил от короля Альфонсо повышение - стал генералом. А Рамон перешел на сторону пролетариата, его выбрали революционным вожаком. Четверть века они враждовали. Франциско как будто стал впоследствии большим человеком в Испании, а что с Рамоном?.. То ли Индрек забыл, то ли не знал…
Алфред поражался: старый человек, хлебороб, в университете не учился, живет на краю земли в лесу, а интересуется судьбой Рамона Франко!..
Алфред вернулся на Куриный Нос, окончательно успокоившись: опасаться некого. Кругом пастбища и леса, в настоящее время под глубоким снегом, дороги плохие, когда метет - все в сугробах, на машинах не проехать. Даже от Кишмялягушки достаточно далеко. Почти недоступное место, можно сколько угодно здесь выжидать. Самое главное - выждать.
Земляника, успевшая все в доме оборудовать по-своему, навести порядок, уже раскладывала карты: червовая семерка - пять сердечек острием вверх, крестовая восьмерка - пять ножек вниз… Ого! Нехорошо: слезы, боль через любовное страдание! Здесь?! В деревне Прятки?! Откуда бы? Она, конечно, давно сообразила, что их отношения с Алфредом не сохранили прежней горячности. Но… здесь?
Алфред раздражителен, молчалив. Раньше, бывало, интересные истории рассказывал, и непонятно было, выдумывал или правду говорил. А какой он был остроумный! Как всегда шутил! Куда все это подевалось? Куда подевались песни? Только и слышишь: "Не мешай думать". О чем? Сколько ни думай, ничего тут не придумаешь, прошлого не переделать. А Землянике не с кем здесь советоваться насчет шитья, не со старухами же о модах говорить…
Она верила в Судьбу. И картам: они ложатся так, как угодно Судьбе. Тогда откуда ей ждать беды? Из-за кого здесь ждать любовных страданий, когда кругом одни старухи?
Алфреда вопрос любви, по ее наблюдениям, уже мало волновал. Во всяком случае, к Землянике ему уже не очень хотелось повернуться в постели лицом. Оказывается, и это дело, если каждый день, если даже изобретательно, если даже очень искусно, - надоест уже за одно то, что достигается таким старанием. И если ничто другое в человеке не привлекает… Не пасьянс же, в конце концов!
Но он не роптал, старался ее не обижать, в одном лишь понимании утвердился: за собственные глупости, слабости или соблазны другие не должны расплачиваться. Когда они начинали - было же интересно с нею! Он оставил Хелли с ее болью, но виновата в этом все же не Земляника: та с радостью принимала, что ей предлагали, она такая, какая есть, у нее свое представление о счастье. К тому же учитывая, в каком они сейчас оказались положении, то могла бы и оставить его, но она разделяет его участь. Было бы чудесно, если бы он всегда занимался земледелием на каком-нибудь маленьком хуторе, как об этом мечтала Хелли!.. Да, но кто гарантирует, что сейчас он бы не сожалел, что не делает мебель, как всегда сам мечтал?
Несколько дней Алфред, пробиваясь через сугробы, слонялся по окружающим пастбищам. Однако скоро это надоело. Он стал, орудуя топором, мастерить полки, приводить в порядок сломанный сруб колодца, выискивал другую работу; потом пришло решение побывать на Сааре. Опасно, конечно, но если осторожно, ночью… Он ведь опытный, сам устраивал засады, знает, как это делается, как надо идти, чтоб на них не нарваться. А идти необходимо. Возможно, и не было такой острой необходимости, возможно, что он себе ее попросту внушил, но…
Во-первых, беспокоило положение Короля: как он там, не нуждается ли в чем? Еще он сильно боялся, что люди из коричневого коттеджа могут взять Его Величество в качестве заложника, чтоб он, Алфред, за ним пришел. Но, подумав, эту мысль отбросил. Слишком невелик… этот Величество. Другое дело, если бы Хелли или даже Земляника. Во-вторых, сидеть сложа руки стало невмоготу. Можно бы что-нибудь смастерить, но, чтобы столярничать, необходимы определенные инструменты. А они на Сааре. Земляника хоть оборочки на фартук может строчить, ему же заняться нечем.
Возможно, и письмо Хелли толкнуло пойти в Звенинога, узнать о Короле. Он ей не ответил и не ответит, но на Сааре сходит. Именно сходит; как же иначе туда добраться?.. Заодно зайдет в Карула к матери Земляники и захватит что-нибудь из продуктов. Правда, между ними решено, что за продуктами станет ходить - именно ходить! - Земляника, но один-единственный раз он и сам рискнет.
Земляника не нашла что-либо возразить. Она понимала: ему необходимо себя занять. А Король… Это же естественно, что и о нем он беспокоится. Ее собственный Йентс живет у ее матери, ходит в школу, и с этим забот нет. Боязно ей, что и говорить: вдруг он не вернется, всякое может приключиться. Но карты ничего такого не предсказали. Относительно же ее любовных страданий - в этом походе ему не до этого.
Алфреду предстояло идти проселочными дорогами и лесными тропами. Оставалось выбрать: через Кишмялягушки или лес Смотригора? Лучше через лес, решил он. Алфреда в лицо не всякий на Острове знал, ведь Остров достаточно большой, даже если пограничники встретятся, тоже не обратят внимания на прохожего, но вот истребители или милиция - эти потребуют документы, не говоря о том, что случится, ежели встретятся хозяева "мерседеса"… Нет, нет, Алфред осмотрительный! К Звенинога он подойдет ночью.
Отправился в путь, как только потемнело. Он шел вполне уверенно, пошел лесом Смотригора, даже не подозревая, что пробирается недалеко от тех зловещих ям, в которых нашли свой конец многие десятки островитян, сраженные пулями самообороновцев, - те самые, чье перезахоронение они с Эдгаром не так давно наблюдали.
До лесов Брюквинского мыза он прошел благополучно, на пути встречались редкие прохожие, присматривались, конечно, ведь островитяне всегда отличались любознательностью, но Алфред их не боялся, поскольку он их не знал - значит, не знали и они его. А вообще-то, мало кто из деревенских жителей находил удовольствие в ночных прогулках в такое время, все старались справиться с делами до наступления темноты. Когда Алфред уже подходил к деревне Розвальни, откуда-то из темноты, из-за кустов внезапно появились люди. От неожиданности он похолодел, а ведь как внимателен был, как осмотрительно шел…
Ему скомандовали поднять руки, и он их поднял. Окружили его трое мужчин, в отдалении приближалась еще одна фигура, как ему показалось - в темноте он плохо различал - женщина. В грудь ему наставили дуло автомата, кто-то стал обыскивать, и он радовался, что расстался с револьвером, от этой штуки мало проку, навредить же она могла.
- О, это же фельдфебель! - воскликнул вдруг удивленно один из них, высокий мужчина. Голос показался Алфреду знакомым. Присмотревшись, узнал в высоком Рууди, с кем вместе однажды сидел в тюрьме-конюшне. Злоглазый Рудольф!.. Конечно, он уже слышал про "подвиги" этого человека. И эти подвиги не служили для Рууди положительной характеристикой, так что невозможно было Алфреду угадать, чем для него закончится эта встреча.
От фигуры, обыскивающей его, несло самогонным перегаром, почему-то эта вонь тоже показалась предвестником беды.
- Тукки поле,-объявил обыскивающий, закончив шарить по карманам Алфреда. Рууди велел человеку, нацелившего на Алфреда автомат, успокоиться, и тот опустил дуло.
- Плохие дела, а, фельдфебель… Раз ночью по лесам гуляешь? - Рууди тихонько захихикал. - Отчего же один? Скучно одному-то. Может, с нами пойдешь?
Алфред решил схитрить, не показать ни своего к Рууди презрения, ни страха перед ними.
- Невыгодно, - ответил он, стараясь как можно спокойно, даже с нарочитым вызовом, - какая бы власть ни установилась, вы в любом случае плохо кончите, а мне это ни к чему.
Рууди засмеялся, кто-то из остальных тоже коротко хихикнул. Женщина враждебно крикнула: "Но, но!"
- Ну, допустим, - объявил Рууди, смеясь, - твоя власть теперь не скоро вернется, а то, что здесь теперь… Это еще и не власть, и что для тебя власть? Думаешь тихо отсидеться? Они подождут, - он с удовольствием расхохотался. - У них времени хватит, чтобы тебя дожидаться, успеют повесить… Да не будь идиотом!
- Победителей, говорят, не судят, - твердил Алфред свое, - тогда и они, может, перестанут свирепствовать.
- И ты их власть тогда признаешь? - спросил Рууди осуждающе.
- В Библии, говорят, написано, будто всякая власть от Бога…
- Всякая власть есть насилие! - парировал Рууди. - Вот я сейчас здесь власть и могу делать, что хочу. Мне нравится самому властью быть. Живи, как хочется тебе, а не всем тут доносчикам вокруг, А насчет Бога… Как это у них поется: "Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни царь и ни герой…" А только сами - своей лапой… И я тоже… Ни Йосика, ни Ааду не признаю. Только сам я за все себе воздам.
Закончив свой монолог, Рууди вытащил из кармана шинели - Алфред только теперь разглядел, что все они были в военной форме, - пачку "Казбека", закурил и протянул пачку Алфреду. Остальные в их разговор не встревали, чувствовалось, что напряжение спало, хотя еще недавно они были готовы, вероятно, к кровопролитию… Но тут… Фельдфебель встретился, сам Рууди с ним о жизни толкует, значит, быть мирной развязке. Чтобы хищника не дразнить, Алфред папиросу принял.
- Еще встретимся! - крикнул Рууди, уже уходя. - Решайся. Не сейчас - так потом. А то ведь и другие найдутся в лес манить… Все равно стрелять-постреливать.
Как неожиданно они объявились на дороге, так же мгновенно в темноте ночи растаяли. Алфред бросил папиросу и зашагал в сторону Звенинога.
Невольно возникли перед глазами картины из детства, из прошлого: веселая деревенская жизнь, потом служба в солдатах, женитьба… Все так мирно. Дни начинались с восходом солнца, проходили в обыденных хлопотах, заканчивались заходом солнца, песнями и любовью. И вдруг все привычное отметено в невозвратимую даль - настали новые порядки, образовались у людей новые привычки, обнаружились новые инстинкты, в результате жизнь становится все жестче, исчезает человечность. Он, Алфред, ладно - на себя уже махнул рукой, ведь он успел уже и любить, и наслаждаться, хотя… умирать, конечно, рано, и ему хочется знать, что будет дальше с его страной. Но Король!.. Каково будет ему в таком будущем?
Вдруг до сознания дошло: а ведь его сейчас могли и убить, и утром нашли бы на дороге снегом запорошенный труп… Уже много провернул этот Рууди подобных дел на Острове, к тому же от них разило самогоном… Зовет в компанию… Чтобы веселее было на виселице? Здесь мысли Алфреда повернули к загробной жизни. Он, бывало, и раньше об этом размышлял: что будет с ним, когда он умрет? Он знал: этот вопрос никого из людей не минует, будь они верующие или неверующие - всех волнует вопрос: что будет после смерти? А вдруг действительно существует загробная жизнь и, как говорила Ангелочек, его будут там судить за грехи?.. А есть ли они у него? Уже который раз он об этом вопрошал себя. А как узнать, что, собственно, является грехом?.. Говорила Ангелочек, да он и сам в школе учил, что грешно убивать, а сколько на земле убивают! Может, те, кто убивает, не веруют в Бога? Может, только некрещеные убивают? Как бы не так! Что же они, черти, загробного суда и вечных мук не боятся?
Но каково жить в мире, который после твоего рождения кажется таким устроенным и прочным, а со временем оказывается, ты вынужден бояться совсем чуждых тебе народов и дисциплин, должен изучать их языки и даже думать не знаешь уже на котором из них!..
Однажды у него поинтересовался Отто Швалме: "На каком языке вы думаете, когда говорите по-немецки - на эстонском или немецком?" Он тогда растерялся, не нашел, что ответить, сказал, что не знает, и не соврал. Ему показалось, что, наверное, говоря с Отто, он думал на немецком. Недавно же к нему в "мерседес" садился Чуть-Чуть, и после расставания с длинным русским он вспомнил этот вопрос, и, продолжая размышлять о его предупреждении насчет "мерседеса" как ловушки, поймал себя на том, что в его мыслях фигурирует слово "капкан" вместо эстонского "лыке".
Задумавшись об этом, он впервые ощутил инстинкт тревоги, уловив здесь неясную связь с загробным миром: поразмыслив, он осознал, что мысль вообще не имеет национальности. Он понял, что если бы даже в совершенстве знал с десяток языков - ни на одном из них он бы не думал; мысль приобретает национальность только тогда, когда превращается в звук. Но если мысль безнациональна, тогда… Откуда она? Язык души, не имеющий конструктивной формы? Да отсюда к мыслям о бессмертии души, загробном мире, Создателе - один шаг.