Ha первой же перемене, как увидели кадеты его гимназическую форму, как налетят со всех сторон и ну его тузить! Без этого, говорят, никак нельзя, непременно нужно, чтобы поколотили, так уж y них полагается, и называется "окрестить" новичка - чуть не до полусмерти дотискать его; a "сфискалит", побежит воспитателю жаловаться (это y них как наши классные дамы) - беда, со света сживут. Миленький народец, деликатный! Володя и синяки показывал, что ему наколотили; - ничего; постарались милые мальчики.
Хорошо, что y нас в гимназии такой моды нет!
Тараканы.
"Краснокожка" наша положительно того… С ума спятила: чуть не два раза в неделю письменные работы вздумала устраивать, где ж это видано? - Ведь двенадцать-то не всякий раз удастся получить, и то уж я одну десятку хватила, да десятка еще куда ни шло, - y других и шестерки, и семерки завелись, не говорю уж про нашу "Сцелькину": та все по пятибалльной системе учится.
Вот и на среду назначена была работа, да не тут-то было, - перехитрили "индейца"; a все Тишалова, молодчинище она.
Прихожу утром в гимназию, Тишалова веселенькая превеселенькая, распевает себе, a ведь, вы знаете, как обыкновенно она нос повеся перед письменной работой ходит.
"Что это ты, Шурка, нынче так разгулялась? Или арифметики не боишься? - спрашиваю.
- То есть ни чу-чуточки не боюсь, да и бояться нечего, - потому письменной работы не будет.
"Толкуй тоже!"
- Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.
"Да ты, Шурка, что? Cпятила?"
- Там спятила, не спятила, a хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?
"Хочу," - говорю.
- Ну, так иди, только чур - ни слова.
Шурка тянет меня за рукав, и её плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку; вижу - стоит там большая коробка от табаку, a в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.
"Слушай", - говорит.
Я прислушиваюсь, a там что-то так и шуршит, так и шуршит.
"Гляди-ка, кто там, только осторожно, не выпусти наших освободителей".
Она чуть-чуть приоткрывает коробку, a там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.
"Вот этих-то самых усачей мы и пустим гулять по классу, a сами будем притворяться, что до смерти их боимся! A что? Хорошо? Тут уж, мать моя, "индейцу" не до письменной работы будет".
Еще бы не хорошо! Ну, и голова y Шурки! "Всем не надо болтать, еще выдадут, Грачевой, Боже сохрани; сейчас с докладом побежит, - только нашим, верным".
- "Ну, понятно".
Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили, Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.
Пока что, взяли мы эту самую коробку, да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то y неё книзу раздваиваются, так вот туда то мы коробку и сунули; крышечку оторвали, a саму ее вверх дном перевернули прямо на пол, значит потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.
Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют, - Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!
После звонка входит "индеец" и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.
Юля Бек дежурная; она тоже "наша". Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается - трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на "Женюрку", на "индейца" - все благополучно; тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в самый угол, a сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.
Обрадованные таракашки копошатся, толкаются, перелезают друг через друга и удирают в разные стороны.
Я усердно роюсь в сумке, будто листок ищу, a сама одним глазком на пол поглядываю. Люба фыркает, нагнувшись над своей, другие нарочно копаются, чтобы тараканы успели расползтись.
"Краснокожка" уткнулась носом в задачник, - выискивает что-нибудь позаковыристее.
Ищи, ищи, матушка, a опасность-то на тебя надвигается.
"В лавке смешали восемнадцать пудов"… - начинает она, но в это время Тишалова встает и, скорчив физиономию, говорит:
"Вера Андреевна, y вас на платье большущий таракан сидит, да и не один… два… три… ай сколько!…"
"Краснокожка" как взвизгнет, как вскачет!
A от тараканов в передней части класса черным черно. Ученицы пищат, визжат, a больше всех, понятно, наша компания; Шурка так и вопит, вот-вот умрет со страху, да и я не отстаю.
"Ай!… Ай!… Ай!…" только и слышно со всех концов, не приведи Бог как сразу тараканов забоялись.
"Краснокожка" подобрала юбки и вскарабкалась на стул, она-то по-настоящему их боится. Вот ловко!
Евгения Васильевна выходит на середину, a черные чудовища так и ползут, так и бегут.
"Дети, кто не боится, помогите мне собрать их".
Куда там! Все боятся, кто притворяется, a кто и правда.
"И откуда они взялись? Это чьи-нибудь штуки" говорит она.
Нечего делать, идет Евгения Васильевна звать на помощь нашего гимназического швейцара, Андрея; тот является со щеткой, обернутой мокрой тряпкой, с совком, что сор собирают, и с ведром. Сперва их со всех углов сметают, потом на совок и бух в ведро с водой; бедные таракашки-освободители бултыхаются в холодной ванне.
Долго мы шумели и хохотали, a когда успокоились, письменная работа тю-тю, половины урока как не бывало.
Евгения Васильевна потом, понятно, допрашивать: "Кто" да "кто", и все то кричат: "Не я!" "Не я!" "Я их страшно боюсь"!
Евгения Васильевна, видно, не особенно-то поверила, да и правда, не с неба же тараканы свалились! - а, только ей кажется самой очень смешно было, и скандала подымать не хотелось. Так все благополучно и обошлось.
A ловко устроили: работы не было, "индейца" в трепет привели и нахохотались!…
С радостью принесла я Шурке из собственных заработанных гривенников плитку шоколаду. Молодчинище она!
A хорошо, что в коробку то никто не догадался нос сунуть, там на дне два покойничка лежало, нижние верно, вот остальные-то их и притиснули.
Я попалась…
Сегодня так со мной настоящая беда приключилась, и так мне совестно, так неприятно!..
Был y нас немецкий. M-lle Linde задавала нам урок на следующий раз - рассказец выучить; вот мы его в классе и переводили, потому ведь дома не y всякой девочки есть, кто бы ей объяснить мог
Я-то все слова знала (недаром же с бонной-немкой два года промучилась), но только меня страшно смешит, как m-lle Linde русское "л" выговаривает; как только слово такое с каверзой встретится, я сейчас встаю и делаю святые глаза:
"Bitte, FrДulein, was ist das - "Seife"? (Фрейлейн, скажите пожалуйста, что значит "Seife" (мыло) (нем.))?
- Wie, sie wissen nicht?(Как, вы не знаете? (нем.)) - Милё.
Люба тихонько фыркает.
"Und "PfЭtze", FrДulein?" (А "PfЭtze" (лужа), фрейлейн? (нем.))
- Люжа.
Люба готова, так и трясется; некоторые девочки пошустрей тоже сообразили.
"Und "Tatze"?" (А "Tatze"(лапа)? (нем.))
- Ляпа, - уже ворчливым голосом отвечает она.
Люба фыркает на весь класс, Полуштофик так и заливается. Немка краснеет и сворачивает рот на сторону, злится.
"Прошу без вопросов, все, что нужно, я скажу сама".
Смешно, вот-вот фыркну, но я нагибаю голову и перелистываю книгу.
Некоторое время ничего, дело идет как по маслу, пока не попадается нам слово Degenkuppel (портупея, поясной ремень (уст.) (нем.)); слово как слово, будто и безобидное, a беды то оно мне сколько наделало!
Немка сама не знает, как по-русски и начинает объяснять руками:
"Это такой круглий, круглий… который"…
"Такой круглий столя, a на ней кольбаса", - шепчу я Любе.
Тут уж мы обе фыркаем на весь класс и не слушаем, что там Linde дальше лопочет. Вдруг:
"Старобельская, wiederhohlen Sie, was ich, gesagt habe".(повторите, что я сказала. (нем.))
Какой тут "wiederhohlen",("повторите" (нем.))) когда я ни-ни-ни-шеньки, ничего не слышала. Испугалась страшно, встаю и совсем, совсем нечаянно повторяю:
"Это такой круглий, круглий… такое круглое", поправляюсь я, но дело уже сделано, все слышали. A я совсем, совсем не хотела этого сказать, просто само с языка соскочило, как дурачились мы с Любой, так я и ляпнула.
У немки даже губы задрожали, и она вся белая сделалась. Евгения Васильевна, смотрела на меня совсем особенными глазами и качала головой.
Мне было так стыдно, так стыдно и больно, и ужасно как жалко бедную немку.
- M-lle Linde, простите, пожалуйста, простите, честное слово я нечаянно… Я не хотела… Простите… Мне очень, очень жаль…Но я нечаянно".
- Оставьте меня, вы не просто шалунья, вы дерзкая девочка, и я попрошу сбавить вам за это из поведения.
У неё дрожал голос, и глаза были совсем-совсем мокрые. Этого я не могу видеть, я и сама заплакала.
"Милая m-lle Linde, пусть хоть шесть за поведение, только вы простите… Милая, дорогая m-lle Linde… Простите… Ей Богу я… Не нарочно"…
Она как будто немного успокоилась.
- Хорошо, довольно об этом, я вам верю, но поведение ваше во всяком случае неприлично, и вы будете наказаны. A теперь займемся делом.
После звонка Евгения Васильевна опять задержала нас в классе. Ну, думаю, будет мне сейчас! Но она только ко всем нам обратилась и сказала:
"Я верю, что Старобельская не умышленно сделала подобную дерзость m-lle Linde, девочка она воспитанная, не злая и не позволила бы себе издеваться над старшей; и потом, господа, разве m-lle Linde виновата, если не чисто произносит по-русски? Коли над этим можно смеяться, то она имела бы право всех вас на смех поднять, так как, грех сказать, чтобы многие из вас порядочно произносили. A кроме того, дети, я вам скажу, что сердить ее нарочно, как вы часто делаете, просто грешно: она, бедная, очень, очень несчастна, y неё много горя в жизни, да и здоровье совсем слабое. Она вовсе не "злючка", как, я знаю, многие из вас окрестили ее, она только очень, очень нервная и потому легко раздражается, особенно последнее время: сама она нездорова, a сестра её при смерти; умрет она, и трое детей останутся на руках m-lle Linde, потому что отец их умер еще в прошлом году. Я нарочно рассказываю все это вам, потому девочки вы все добрые, только шалуньи и легкомысленные, оттого иногда невольно зло делаете. Ну, так что же? Не будете больше m-lle Linde огорчать? Обещаете?"
- Обещаем! Обещаем! закричали мы со всех сторон.
"А Старобельской я все-таки одиннадцать за поведение поставить должна, m-lle Linde этого требует, и она совершенно права".
Я опять плакала, но не потому, что из поведения сбавили, a мне было так стыдно, так жалко бедную немку; внутри так глубоко - глубоко точно прищемилось что-то.
Я-то смеялась, что она вся треугольная, a она такая худенькая, потому что больная… Несчастная…
"Довольно плакать, Муся, пойдем лучше со мной в дамскую и попросите y m-lle Linde прощения, она теперь там. Идем, я сама вас сведу".
Евгения Васильевна взяла меня за плечи и повела. Я все еще не могла успокоиться, в горле что-то давило, и я едва пробормотала:
"Никогда… Никогда… Простите"…
M-lle Linde улыбнулась, и такое y неё доброе личико стало в эту минуту.
"Не плачьте, маленькая, я не сержусь и верю, что этого больше никогда не случится".
Она сказала "слючится", но теперь это вышло ужасно мило. И почему мне раньше не нравилось? Странно.
В моем дневнике красуется одиннадцать за поведение и замечание, в котором расписано, за что оно поставлено. Если вы думаете, что мне приятно было хвастаться этим перед мамочкой, то вы ошибаетесь. Пришлось все рассказать, самую сущую-пресущую правду. Мамочка внимательно выслушала и говорит.
"Я, Муся, не хочу упрекать тебя, потому знаю, что ты раскаиваешься и самой тебе грустно и тяжело. Видишь, как, не думая, можно иногда больно сделать. Сердечко-то ведь y тебя доброе, я знаю, голова вот только сквозная, отсюда и беды наши происходят. Смотри же будь, деточка, осторожна".
Господи, какая я счастливая, что y меня такая славная мамуся! Все-то она знает, все понимает, иногда прямо-таки точно подслушивает мои мысли. Если б можно было выбрать себе маму или заказать, уже наверно кроме своей другой бы я не взяла!
Подарок. - У Снежиных.
Встала я в воскресенье, выхожу в столовую - где мамочка? Тю-тю. Папа? - тоже. Оказывается, накануне вечером, когда я уже спала, пришла телеграмма от тети Лидуши, что она на следующее утро приезжает, вот папочка с мамочкой и укатили на вокзал встречать их.
Собственно говоря, я нахожу, что мамуся моя немного того… сплоховала, - могла бы и меня с собой на вокзал взять. Но когда я взглянула в окно, то поняла: сыпалась какая-то гадость, не то снег, не то дождь, a на заграничный вокзал путь ведь не близкий, да и горло y меня вчера вечером немного побаливало.
Только я успела все это подумать, еще даже и молоко не допила, звонок - папа с мамой вернулись, но только вдвоем. Оказывается, тетя Лидуша с мужем проехала прямо в свою новую квартиру, они отдохнут там, помоются, распакуются ("да-да, непременно пусть распакуются," - подумала я, а мамуся при этом слове лукаво взглянула в мою сторону), a часа в два они придут к нам и останутся обедать.
Я страшно рада видеть тетю Лидушу, я ее очень люблю, новоиспеченного дядюшку тоже, но и "распаковка" их меня до смерти интересует. Может это нехорошо, но сами виноваты, - зачем столько времени мучили меня? Мамуся знает, но не хочет даже сказать - большое или маленькое, говорит, что иначе я сразу отгадаю.
За завтраком явилась Люба, которую m-me Снежина прислала просить, чтобы меня к ним вечером отпустили; торжества y них там никакого нет, просто зовут поиграть и поболтать вместе.
Я страшно обрадовалась. Прошлый раз ведь я даже ничего толком не разглядела, как и что y них в квартире, a обыкновенно все сразу замечу, недаром же меня дядя Коля "глазастой" называет, но в тот день y меня с перепуга все мысли наизнанку вывернулись.
После завтрака меня засадили за уроки. Вот это было единственное темное пятнышко за весь день. Хорошо еще, что уроки то все легкие, и в ту минуту, как в прихожей раздался звонок, я кончила переписывать французскую диктовку.
Я живо бросила перо, да с размаху на тетрадку - ляп! Сидит клякса, да какая страшенная! Счастье, что на обертке, a то бы пришлось страницу вырывать и переписывать, нельзя же Надежде Аркадьевне диктовку с черными бородавками подать; "Краснокожке" - куда ни шло, a ей совестно.
Придет Володя, попрошу завернуть в чистую бумагу.
Лечу в прихожую. A Ральф сумасшедший, скачет, a Ральф беснуется. Вот глупый пес! Впрочем, правда, ведь он их первый раз видит; хоть это и Леонид Георгиевич мне его подарил, но ведь он тогда еще совсем маленький был, немудрено и забыть.
Бросилась я на шею к тете, потом и её мужа расцеловала, уж очень я рада была их видеть.
Тетя Лидуша розовая, нарядная, веселая.
Не успели мы в гостиную войти, как она и говорит:
"Ну, Муся, не хочу тебя, бедную девчурку, дольше мучить, небось сгораешь от любопытства узнать, что для тебя из-за границы приехало?"
A я так была рада их видеть, что в ту минуту даже и думать об этом забыла, но только в ту минуту, a как сказали, сейчас же и вспомнила.
Но пакета с ними никакого нет. Что бы это значило?
"А по моему, Лидуша, лучше ей, "этого" не давать, припрятать до Рождества… Я боюсь, вдруг "это" ей не понравится, она теперь уж не прежняя Муся - гимназистка, a их ведь ничем не удивишь. Видишь, она даже нисколько и не интересуется" - дразнит противный Леонид Георгиевич.
Не интересуюсь!… Еще бы!… А я еле на месте стою.
"Ну-ка, Муся, закрой глаза", - говорит тетя.
Я закрываю. Хоть мне и ничего не видно, зато слышно, как тетин маленький саквояж щелкнул, - значит оттуда вынимают что-то маленькое. Что?… Кольцо?…
Только я успела это подумать, вдруг y самого моего уха: тик-так, тик-так, и что-то холодное прикоснулось к нему.
Неужели? Не может быть!…
Я быстро открываю глаза, поворачиваю голову и попадаю носом прямо в тетину руку, в которой часы, - да, маленькие, хорошенькие голубые эмалевые часики на голубом же эмалевом бантике!
Я только ахнула и бросилась опять обоих целовать.
Вот душки часики! Ну, и глупая я! Как же сразу не догадаться было, что мне из Женевы привезут? Ведь там же часы делают… Все Швейцары ведь только тем и занимаются, что часы да сыр делают. (а я люблю швейцарский сыр).
Понятно, часы я сейчас же на себя и нацепила.
Отправились мы все в папин кабинет, уселись на тахту и стали беседовать. Тетя Лидуша и Леонид Георгиевич меня все подробно про гимназию расспрашивали; все должна была выложить, даже свое одиннадцать за поведение.
Они очень много смеялись, a я была рада радешенька лишний раз поболтать о нашей милой гимназии. Столько всего было? Что я боялась забыть или пропустить что-нибудь, a потому ужасно торопилась, даже захлебывалась.
Вдруг меня Леонид Георгиевич останавливает.
"Слушай-ка, Муся, сколько тебе еще классов проходить осталось?"
- Да шесть еще, ведь седьмой уже нечего считать - правда?
"Значит, продолжает он, ты через три года и гимназию окончишь?"
- То есть это почему?
"Да потому, что ты в один год успеешь сказать то, что другие только в два года скажут, ну, вот, через три года всю эту премудрость и одолеешь".
Вот противный!
Я надулась и замолчала.
"А интересно, который то теперь час?" через секунду говорит он: "Будь, Мусенька, добра, посмотри пожалуйста".
Ну, как на это не ответить?
Я лениво так, будто нехотя, вынимаю часы:
- Половина четвертого, - отвечаю я таким тоном, будто я всю жизнь только то и делала, что на часы смотрела.
В это время тетя Лидуша начала рассказывать про все, что они видели в Швейцарии. Красиво там, видно, ужасно: горы высокие-превысокие, и даже летом на самых верхушках снег лежит; там же громадные ледники; тетя говорит, что если вскарабкаться туда совсем наверх, так они там особенно красивыми кажутся.
Вот тут уже я ровно ничего не понимаю. Во-первых, что может быть красивого в леднике? И во-вторых, что за глупая мысль устраивать их так высоко? В такую жару - a там настоящее пекло - изволь-ка, когда что понадобится, карабкаться этакую высь, и времени сколько потеряешь, да и пока оттуда донесешь мороженое, что ли, или крем, так они и растают.
Или эти швейцары совсем-таки дурни, или я чего-нибудь да не поняла, a спрашивать не хотелось, еще опять противный Леонид Георгиевич на смех подымет.
К обеду пришли дядя Коля и Володя. Он все еще не в кадетской форме, наденет ее в следующую субботу и тогда явится во всей красе.
Тетя Лидуша привезла ему маленький фотографический аппаратик, только с собой его не захватила, потому что эту корзину с багажом не успели еще распаковать.