В том году голодовки в городе ещё не было, но была, как тогда говорили, дороговизна. Хлеб и другие продукты стоили очень дорого. Одной работой прокормиться нельзя было. И хотя в магазинах и на рынке продуктов хватало, рабочий человек ел не досыта. Зато спекулянты и всякие там барышники, торгаши-хозяёчики, а короче говоря - буржуи, ели и пили в три горла. Может быть, потому ещё они так кутили, что чувствовали, понимали: кончается их время…
Гости, приглашённые Кушкиным, пришли к нему охотно. Хотя и казался он человеком замкнутым, почти загадочным, но кое-что в нём ясно было: умён, начитан, образован. А люди, у которых есть богатство, особенно нажитое не своими руками, очень любят погреться у чужого ума. Такой человек в жизни только и делал, что копил: деньги к деньгам, штаны к штанам, к домику дачку, к дачке колечки и серёжки, ценности разные. Такому человеку скучно читать и учиться. Зачем? Главное - поесть повкуснее и посытнее и сундук набить поплотнее. Кто живёт не по этим законам, того спекулянт и скопидом считают чудаком. Вот встретиться с таким чудаком, позаимствовать у него умных слов и знаний, а потом выдать за свои - этому такой торгаш всегда рад. Зачем самому тратить время на учение? Пусть другие учатся, а мы их послушаем и тоже будем вроде бы учёные. Ведь люди-то делятся на тех, что живут, чтобы жить и трудиться, и на тех, что живут за счёт других и только стараются казаться трудовыми людьми.
Разные люди собрались под Новый год у Кушкина. Пришли красные от мороза, оживлённые, весёлые. Предстояло ведь вкусно поесть и выпить. Но уже в прихожей их ждало разочарование. Здесь было полутемно: горела одна свеча, и та какая-то тусклая.
- Простите, - извинился перед гостями Александр Александрович. - У нас за неуплату отключили свет. Завтра включат обратно. Но вы раздевайтесь, раздевайтесь. Проходите, пожалуйста.
Потоптавшись в нерешительности, гости прошли в столовую. Здесь посреди стола коптила маленькая керосиновая лампа с треснутым, заклеенным обуглившейся коричневой бумагой стеклом. Стены тонули в темноте, но стол и всё, что стояло на нём, можно было разглядеть. Это была бутылка с мутной жидкостью, заткнутая вместо пробки куском кукурузной кочерыжки; блюдце с маленькими, ржавого цвета рыбёшками, скрюченными, как согнутые гвозди. В глубокой тарелке были тонко нарезанные ломти тёмного хлеба. А по бокам стола по числу гостей выстроились жестяные кружки и пустые консервные банки, которые, видимо, должны были заменить недостающую посуду.
- Вот так, - сказал Кушкин, - закуска небогата, конечно, но зато от всей души. Присаживайтесь!
Нет, ни сто из гостей не сел, хотя, кроме Кушкина, хлопотала и уговаривала гостей и Анна Михайловна.
- Это что же, надсмехательство?! - сказал самый знатный из приглашённых, хозяин соседнего дома. - Пошли, жена, отсюда, пока не стукнул комендантский час!
- Честь имею! - звякнул шпорами офицер.
В прихожей уже толпились все гости, хватая в темноте чужие пальто, чертыхаясь и переругиваясь между собой: ведь до комендантского часа оставались считанные минуты.
Ушли все. Нет, не ушли, а убежали.
- Ну что ж, - сказал Кушкин жене, - теперь ясно, к кому пришли эти люди - к нам или к нашему угощению. Вот что, Аня, я пойду ввернуть обратно пробки на электросчётчике, а ты позови нашу соседку.
…Кушкины встречали Новый год втроём - с Татьяной Матвеевной.
Без пяти двенадцать Анна Михайловна поставила на стол ещё тёплый, из духовки, пирог, а потом пили чай с конфетами.
Мутная жидкость осталась в бутылке - кукурузную пробку так и не вынули. Женщины не пили, а Кушкин сказал:
- Это было для гостей. А я ведь такой - непьющий.
"Какой он - такой? - думала Татьяна Матвеевна. - Хороший, плохой, хитрый или просто чудак?"
У Кушкиных она просидела около часа, но Александр Александрович не стал ей от этого более понятен. Только запомнились ей слова Кушкина: "Человек - что птица: должен летать свободно".
А ведь это был тот единственный случай, когда мать Яши как-то ближе познакомилась с Александром Александровичем. И ей очень хотелось разгадать, какой он человек. Хотя бы только понять одно: он за белых или за большевиков?
8. Восторг и ненависть
В то время всё как бы поделилось надвое. В классе Гавриила Ивановича были не просто ученики, а будущие чекисты и белые офицеры, командиры Красной Армии и эмигранты, ставшие потом таксистами в Константинополе, как в те годы назывался турецкий город Стамбул. Если бы проследить судьбы соучеников Яши Смирнова, так оно и получилось: одни за революцию и с ней, другие - против революции и в бегах от неё, от родины. Хотя были и такие, что не сразу приняли революцию - колебались, а потом полностью стали за Советскую власть.
Не только люди, но и город, бывало, делился надвое. Случилось как-то, что иностранные войска заняли порт и нижнюю часть города, а в верхней части была Советская власть. И посреди улицы поставили такие лёгкие переносные заборчики, какие ставят, когда ремонтируют мостовую, - красно-белые. Они-то, заборчики эти, всегда красно-белые, но в тот раз цвета эти были кстати: полгорода было у красных, полгорода - у белых.
Ну, тут всё ясно: красные - по эту сторону, белогвардейцы - по ту. А вот что на душе у человека, за кого он, это можно было понять не всегда. Думает человек одно, а говорит совсем другое, или, как называют это, маскируется.
Каким же был Яша?
Прежде всего он был мальчишкой и, как каждый мальчишка, увлекался то одним человеком, то другим. Миша Зиньков как-то спросил его:
- Ты вчера на соляных был?
- Был.
- В футбол гонял?
- Ага.
- А кто стоял в воротах?
- Олег.
- Дубровский?
- Дубровский.
- Вмазали ему?
- Не. У Олежки руки-ноги длинные. Не пробьёшься.
- И ты, Яша, не мог пробить ни одного мяча?
- Не мог.
- Выходит, твой, как ты говоришь, Олешка, молодец.
- Не Олешка он, а Олежка. Олег, одним словом. Да, он хороший малый.
- Хорошего мало, - сказал Зиньков.
- Может, и так, - неопределённо ответил Яша. - Только он мне ничего такого не сделал.
- Тебе? - переспросил Зиньков.
- Ага, мне.
- Плохо ты, Яша, разбираешься в людях.
- Может, и так…
Тогда разговор на этом и кончился. Ведь это было задолго до того, как город стал делиться надвое.
В те дни Яша Смирнов впервые увидел вспышки орудий, услышал стрельбу на улице, гул летящих снарядов и впервые ощутил в руке теплоту золотистой винтовочной гильзы. А тёплой она была потому, что сейчас только была в деле. Не один ведь Яша, а целая ватага его приятелей подползла к тому переулку, где шёл бой. Они видели, как, подрагивая, выползает патронная лента из пулемёта, который назывался, как человек: "максим". Выползала лента пустой, точно был это просто широкий брезентовый пояс - такие пояса носят пожарные. Горячие пули уходили куда-то вдаль, а нагретые гильзы сыпались рядом с "максимом" на тротуар. Их-то и подбирали мальчишки, дуя на гильзы, перебрасывая из ладони в ладонь, как будто это была печёная картошка, жареные каштаны или калёные орешки фундук.
Когда прогнали белогвардейцев, Яша радовался демонстрации: красным флагам, ухающим и звенящим медными тарелками оркестрам, чучелам буржуев, которые покачивались на площадке грузового автомобиля, чёткому шагу колонн. Мальчишки бежали рядом с демонстрантами, кричали "ура", пели "Марсельезу". Эти дни Яша большую часть времени проводил на улице.
Уже зазеленели деревья, а на тихих уличках и в переулках, что расходились в разные стороны от Мельничной, сквозь камни мостовой пробивалась травка. Ведь людей в городе было тогда совсем немного - кто ушёл в Красную гвардию, а кто сбежал от Красной гвардии или подался в банды.
В некоторых переулках были совсем пустые дома. Там на тротуарах не только зеленела трава, но пестрели цветы и из лилово-голубых колокольчиков вылетали по утрам бабочки. Они ночевали в цветах, совсем как это бывает за городом, в чистом поле.
Такая благодать была недолгой.
Яша снова слышал стрельбу на улице. Но теперь уже мать не выпускала его на улицу. Когда же можно было выйти за ворота, оказалось, что в городе белогвардейцы.
И, приглядевшись к тому, как наглел с приходом белогвардейцев Олег Дубровский, как богаче становились богачи и беднее бедняки, как хмурился и становился почти больным Гавриил Иванович, оставаясь, впрочем, как всегда, подтянутым, строгим и справедливым, Яша начинал разбираться в том, что происходит вокруг. Ему уже не казались красивыми мундиры иностранных солдат и синие береты с красными помпонами, которые лихо набекрень носили матросы чужих кораблей.
Ещё до случая в подворотне, когда убили Гавриила Ивановича, Яша понял, что "быть ни за кого" нельзя. Хотя вот Александр Александрович Кушкин. За кого он? Мама говорила: "Наши пришли". А Кушкин говорил: "Пришли большевики". Мама кричала на Яшу: "Не смей выходить на улицу! Там опять стрельба". А Александр Александрович говорил: "Сегодня стрельбы не будет, можно открывать магазин: Добровольческая армия заняла уже весь город".
Почти о каждом человеке, с которым так или иначе сталкивался Яша, он думал: "Наш? Не наш?" А вот Кушкина, который жил с ним на одной лестнице, так и не мог разгадать: "Наш или не наш?"
На улице Яша видел уже, как окованными концами прикладов подталкивали босых, оборванных, обросших людей. Солдаты-белогвардейцы были в добротных заграничных ботинках и шинелях цвета хаки; широкие кожаные ремни, алюминиевые фляги, штыки-кинжалы у пояса - всё новое такое, что хотелось смотреть и смотреть, а ещё больше потрогать, не говоря уж о том, чтобы "заиметь", по выражению, которое бытовало в этом городе.
Но нет, нет: в то бурное время рано проходило мальчишество и у Яши появлялась ненависть и злость к этим чужакам - хорошо одетым, чисто выбритым, сытым и наглым. Всё чаще и чаще вспоминались слова Миши Зинькова: "Плохо ты, Яша, разбираешься в людях".
День же, когда на глазах у Яши застрелили его учителя, остался в памяти мальчика на всю жизнь.
Весь тот день Яша в бессильной злобе на самого себя, на свою невыдержанность, суетливость, глупость кусал до крови руку и так сжимал кулаки, что на ладонях проступала кровь. А вечером вышел на улицу в надежде встретить Олега Дубровского.
И встретил…
9. Драка
Со стороны синего, в белых барашках моря дул солоноватый прохладный ветерок, шелестя листвой пышных акаций. После жаркого дня здесь, на бульваре, было как в оазисе среди палящей пустыни. Ещё не остыли парапеты причала, но сгущались сумерки, приходила прохлада, и бульвар заполнялся гуляющими.
Олег Дубровский гулял по бульвару с двумя школьницами в белых накрахмаленных передниках. Со стороны могло показаться, что идёт великан с двумя лилипутками. Девочки были Горилле чуть выше пояса.
- Ха! - воскликнул Олег, увидев Яшу. - Рыжий детка гулять вышел! Воздухом дышим…
Он хотел сказать ещё что-то, но Яша прервал его:
- Бить буду.
- Что?! - Горилла раздвинул руки, оттолкнув девочек в разные стороны.
Но они и сами, взвизгнув, бросились бежать.
- Что такое?! - повторил Олег. - Этот худой рыжий заморыш собирается кого-то бить! - Горилла засунул палец себе в ухо и потряс им, как это делают, когда хотят вылить воду после ныряния. - Нет, я ослышался. Мне показалось. Я просто не понял этого долговязого ребёночка, который что-то такое пролепетал…
- Бить буду! - повторил Яша. В эту минуту он вновь вспомнил Гавриила Ивановича, вспомнил, как угрожал ему Дубровский, а на следующий день учителя убили.
Яков, по-бычьи нагнув голову, с разбегу бросился на Гориллу.
Сколько ударов можно нанести в секунду? Один? Два? Десять?..
Никто не смог бы сосчитать удары, которые, как частый и крупный град, посыпались на нос, губы, скулы Гориллы. От неожиданного тарана головой в живот Олег согнулся, как бы сложился, и Яша молотил его кулаками по лицу снизу вверх.
Нет, не надейтесь на то, что Яков отлупил Гориллу. Такое не случилось. Просто, растерявшись, Олег получил несколько синяков и шишек, которые разукрасили его лицо: нос и губы распухли.
Всё это произошло значительно быстрее, чем мне удаётся вам рассказать. В свои удары Яша вложил всю злобу на себя самого (ведь ему казалось, что, не постучи он тогда в ворота своего дома, Гавриил Иванович, может быть, остался бы жив), на белогвардейцев, убивших его любимого учителя. Спустя минуту он упал, успев только выплюнуть два передних зуба.
Горилла убил бы Яшу. Он уже занёс ногу, чтобы ударить лежачего в живот, но тут сзади на Олеге повис какой-то человек.
Олег тряхнул плечами, чтобы сбросить человека, помешавшего ему, но тот крепко вцепился в его плечи. У человека этого слетело только пенсне, но оно было на шнурке и потому не разбилось, а повисло.
- Не надо, - сказал Кушкин.
Яша лежал не двигаясь, и нельзя было понять - он без сознания или мёртв.
Олег резко повернулся и сбросил наконец Александра Александровича. Тот отлетел, покачнулся, но удержался на ногах и, поймав болтающееся пенсне, надел его на нос.
- Вы ещё откуда взялись? - выкрикнул Олег. - Того же захотели? А?
- Молодой человек, не будем ссориться, - сказал Кушкин. - Я просто выручил вас. Ведь за убийство могут судить.
Горилла стоял над упавшим в гравий Яшей и как-то беспомощно болтал длинными руками. Видно было, что Дубровский досадует: ему помешали, прервали, как говорится, на самом интересном месте. Теперь вокруг собралась толпа, и драться было нельзя.
Кто-то из толпы нагнулся над Яшей, повернул его лицом вверх; женщина, которая торговала рядом в киоске газировкой, вылила на мальчика стакан холодной пузырчатой воды.
Яша раскрыл глаза.
Кушкин приподнял его:
- Сможешь встать?
- Смогу, - сказал Яша.
Он медленно поднялся и встал, широко расставив ноги, чтобы не качаться и снова не упасть. Достал носовой платок и вытер мокрое лицо.
Напротив в нескольких шагах стоял Олег. Он улыбался и всем своим видом, казалось, говорил: "Что, получил, заморыш?"
Несколько мгновений оба мальчика молчали.
Молчала толпа любопытных, образовавших вокруг мальчиков тесный круг.
Первым заговорил Яков. Он сказал негромко, но как-то очень веско:
- Доносчик. Убийца. Всё равно буду бить, пока не добью.
- Ха! - воскликнул Горилла, обращаясь к толпе. - Вы слышали, что сказал этот красный сопляк? Кто слышал?
В толпе молчали, а Кушкин куда-то исчез так же неожиданно, как появился. Но в это время в круг плотно стоящих людей протиснулся офицер. Он прокладывал себе дорогу ножнами шашки, как бы раскланиваясь во все стороны, и повторял:
- Пардон… Ещё раз пардон.
Офицер этот был совсем молодой, лицо точно из тончайшего фарфора, бело-румяное, и на нём маленькие чёрные усики, как приклеенные. Он был похож на переодетую девушку.
- Я слышал! - сказал офицер и обратился к Олегу: - Вы сын господина Дубровского?
- Да, - с гордостью произнёс Горилла. - Я Дубровский.
- Всё ясно. - Офицер крепко схватил Яшу за руки повыше локтя. - Пошли!
10. Контрразведка
Яков понимал, куда его ведут. Белогвардейская контрразведка была всего в двух кварталах от бульвара. Из тех, кого сюда приводили, мало кто уходил.
В первые дни прихода белогвардейцев из контрразведки увозили на расстрел в грузовике с брезентовым верхом. Теперь - то ли грузовик сломался, то ли не хватало бензина - расстреливали прямо во дворе, у кирпичной стены. Эту стену Яша знал отлично: раньше в помещении контрразведки было фельдшерское училище и в большом дворе в часы, когда не было занятий, играли в футбол. У стенки двумя камнями или двумя школьными сумками обозначались ворота. Сетки не было. Просто на кирпичной стене намалевали белую известковую полосу: удар мяча ниже полосы - гол.
Яков вспомнил, что неделю назад он длинным боковым ударом забил мёртвый гол и мяч, отскочив от стенки, попал снова к нему - прямо под ноги. А мальчики, которые стояли вокруг, аплодировали ему - ребята из его школы и даже медики, как называли учеников фельдшерского училища.
Мысленно повторив эти два слова, "мёртвый гол", Яша чуть улыбнулся.
Он шёл легко, ему казалось, что он просто проснулся от глубокого сна. Голова не кружилась, как в первое мгновение. Болел только затылок, но на это Яша не обращал внимания.
Его вели по мостовой. Слева шёл офицер с шашкой наголо. Шашку эту он держал клинком вниз и немного вперёд, как будто хотел подцепить что-то с мостовой. И несмотря на то что Яша понимал всё происходящее, ему было и страшно и смешно. Наверно, так же смешно и страшно в одно и то же время было прохожим, которые видели, как худого долговязого мальчишку конвоируют бравый офицер с шашкой наголо и огромный длиннорукий верзила.
До чего же обострились зрение и слух у Якова! Он услышал, как прохожий, которого он и разглядеть-то не успел, сказал негромко глухим басом:
- И чего ведут-то, как с почестями? С таких лет, а уже большевик! Пулю ему или рубануть шашкой, и дело с концом.
Они уже прошли, и сзади Яков услышал:
- Господи, за что они такого малого?
Это сказала женщина. А мужской голос добавил:
- Там не церемонятся - не убьют, так забьют. Ишь как отмолотили!
В это мгновение Яша услышал, как бьётся его сердце: тук-тук, тук-тук. А ведь раньше никогда не слышал своего сердца. Знал, что оно есть, что сердце должно биться, но слышать не слышал.
Справа от Яши вышагивал, размахивая длинными руками, Олег. Шишки на его лице меняли расцветку: из розовых они за это небольшое время стали багровыми и даже тёмно-синими. Глаза Гориллы, и без того маленькие, совсем придавило синяками. От этого его лицо стало каким-то клоунским.
"Неужели это я его так?" - думал Яша. Запомнилось только одно мгновение, когда он, нагнув голову, бросился на Гориллу. А что потом, Яша не помнил. У него был провал в памяти до того момента, пока на него не вылили газировку.
Шли молча. Только перед самыми воротами, над которыми ещё висела вывеска "Фельдшерская школа", проходя мимо часового, Олег сказал Яше:
- Улыбаешься? Улыбайся. Недолго тебе улыбаться…
Прошли мимо ещё одного часового, офицер лихо, с чавкающим звуком всунул шашку в ножны. Вместе с Олегом они вошли в комнату, где на двери был кусок чёрной стеклянной таблички с золотыми буквами: "…ОРИЯ".
"Наверно, здесь была лаборатория, - подумал Яша. - Как здесь тихо - тише, чем у фельдшеров. А если побежать? Нет, не выйдет. Слишком много натыкано часовых. И все с винтовками".
Прошло не больше двух-трёх минут.
В дверях показался человек в золотистом чесучовом пиджаке. Голова его была обрита, но тем не менее лицо было какое-то приятное - бело-румяное, точно только что вымытое, губы пухлые, как у ребёнка, и глаза светлые, не злые. Только мешки под глазами выдавали немолодой возраст.
Прапорщик лихо козырнул штатскому и, наклонившись, что-то прошептал на ухо. Затем повернулся на каблуках и быстро пошёл по коридору, чётко печатая шаг. За ним, болтая руками, ушёл и Горилла.
- Прошу, - сказал штатский. - Яков Смирнов, если не ошибаюсь?
- Угу, - подтвердил Яша.