Еленка вышла из-за занавески в большом, не по росту, платье, с синими мелкими цветочками по голубому полю. Села на лавку рядом с Колей.
- Сильно его побили? - кивнула Еленка в сторону отца.
- Еле до дому дошел.
- А мой брат в лесу сховался. А то бы и его.
- Товарищ Мартын у вас не был часом? - спросил Коля.
- Был… В лес ушел.
- Ты Сергея давно знаешь?
- Какого Сергея? - спросила Еленка.
- Да вот этого.
- А-а… Часа два… Его к нам товарищ Мартын привел. "Проводи, - говорит, - Еленка, к Гайшикам". Вот я и привела. Обсохнет маленько одёжа - домой пойду.
- Ночью? Одна?
- А что ж!..
Коля посмотрел на Еленку с восхищением и предложил:
- Ты лучше у нас ночуй. На рассвете я тебя провожу.
Еленка хитро улыбнулась:
- А ребята не засмеют?
- Меня-то? - Коля нахмурил белесые брови. - Пусть попробуют!
- Коля, - позвал отец. - Поди-ка сюда.
Коля подошел.
- Ты что ж про оружие молчал?
Коля опустил глаза: "Сейчас взбучка будет".
- Что тебе - игрушки оружие? - сердито спросил отец. - Где оно?
- За сараем.
- Который день дождь идет! Заржавело, поди!
Коля посмотрел на отца, на Сергея.
- Не-е… Туда дождик не достанет.
- А если достанет?
Отец потрепал его волосы и засмеялся.
- Эх ты, вояка!
У Коли от сердца отлегло: не будет взбучки.
Он надел отцовскую куртку, вышел из избы вместе с Сергеем. Лил дождь. Хлюпала под ногами грязь. Коля повел Сергея за сарай. Вдвоем они разворошили тайник, вытащили винтовки и гранаты, набили патронами карманы.
Коле приятно было удивление Еленки, когда он предстал перед ней мокрый, заляпанный грязью, но с винтовкой за плечами и со штыком в руке.
Сергей осмотрел, протер оружие и остался доволен. Наскоро закусив, он собрался в путь. Коля взялся проводить его до тропки, ведущей в лес.
Дождь хлестал, не переставая. Ботинки прилипали к земле. Идти было трудно. У тропинки Сергей крепко, как взрослому, пожал Коле руку и ушел, будто растворился во тьме. Коля долго стоял и слушал, как шумел и хлестал по земле косой дождь.
Наступила зима.
Где-то там, на востоке, гремели орудия, дыбилась промерзшая земля. Там шла битва за Москву.
Но сюда, в Вольку-Барановскую, не докатывался гул боев. Здесь была тишина. Она нависла над деревней, морозная, жуткая. Редкие дымки над хатами, наткнувшись на нее, жались к трубам и таяли. А заснеженные хаты, казалось, глубже врылись в землю, притаились.
Дорог никто не расчищал. Свирепый ветер намел на них такие сугробы, что ни пешему не пройти, ни конному не проехать.
Немцы в селе не появлялись. Не появлялся и Козич.
Иногда Коле казалось, что вовсе и не забирали отца, не переворачивали в избе все вверх дном, не было ни оружия, ни людей, приходивших из лесу, не было войны. Все это только сон, кошмарный сон.
Многие мужики из тех, что ушли в лес, вернулись. Деревня зажила привычной спокойной жизнью.
Но спокойствие это было обманчивым: люди настороженно присматривались друг к другу, будто знакомились заново. А каким-то ты будешь, сосед, когда станет трудно, может, потрудней, чем прошедшей осенью?
Обычно, несмотря на мороз, женщины с ведрами собирались у колодца и подолгу судачили, пересказывая друг другу новости. Теперь они стали молчаливы. Перекинутся двумя-тремя словами, вздохнут - и по домам.
Когда к колодцу подходила жена Козича Тарасиха, все расступались. Тарасиха, укутанная поверх полушубка тремя платками, начинала переступать с ноги на ногу, пыталась заговаривать:
- И чего это вы, бабоньки?.. Мне не к спеху. Погодить могу.
Женщины молча отворачивались. Тарасиха багровела и, набрав воды, быстро уходила домой. Иногда кто-нибудь из женщин в сердцах плевал ей вслед.
Однажды Тарасиха обронила ведро в колодец. Беспомощно посмотрела она вокруг Женщины отвернулись. Тарасиха попробовала выловить ведро, но ей никак не удавалось подцепить его крючком. Молчание соседок угнетало, пугало. Тарасиху начало трясти как в лихорадке. Она махнула рукой и, плача, убежала.
Кто-то из женщин выловил ведро и бросил в сугроб. Там оно и лежало, никто не притрагивался к нему, будто оно было поганое.
Изредка в хате у Гайшиков появлялись незнакомые люди. Обычно они приходили с наступлением темноты. Коля молча надевал старый полушубок, теплую шапку с жесткими отвислыми ушами и выходил на крыльцо.
Василий Демьянович выздоровел, только лицо так и осталось бледным, бескровным, остроскулым. Да порой все его тело начинало сотрясаться от приступов удушливого кашля.
В те вечера, когда кто-нибудь приходил, отец оживал, на щеках появлялся слабый румянец, блестели глаза.
Пришедшие ужинали, грелись, рассказывали новости, а с рассветом уходили, чтобы к ночи появиться в другом селе, где-нибудь за десятки километров от Вольки-Барановской.
Были среди них и старики, и молодые, и даже женщины, кутавшиеся в платки.
Но во всех Коля подмечал одну и ту же черту: какую-то спокойную уверенность, неторопливость, обстоятельность. Несмотря на то, что все они рисковали быть каждую минуту схваченными, подвергнутыми пыткам, даже казненными, в них не заметно было ни тени страха.
Коля завидовал этим непримиримым, удивительным людям.
Партизан - мужественное слово, раньше знакомое только по книгам, теперь ожило, стало осязаемым и самым чудесным, непостижимо большим словом. К партизану можно было прикоснуться, пожать ему руку, посидеть с ним рядом, похлебать картофельного супа из одного чугунка. И Коля смотрел на приходивших влюбленными глазами. А те, перехватив его взгляд, улыбались в ответ. И на какое-то мгновение теплая улыбка снимала с их лиц жесткую суровость.
Часто по ночам, свернувшись клубком под одеялом, Коля думал о партизанах. Представлял себе их лагерь в лесу. Как они роют землянки, упрямо вгрызаясь в мерзлую почву. Как делают из свежих бревен могучие накаты - крыши, ладят печи. А вокруг лагеря со всех сторон стоят часовые. И нет в этот дремучий лес никому дороги. Только они, партизаны, знают неприметные, невидимые тропы, ведущие в лагерь.
Где-то там, в землянке, живут его друзья: и строгий товарищ Мартын, и Алексей, и веселый Сергей. Каждый день вспоминал их Коля, каждый день ждал: может, придут. Но дни складывались в недели, недели - в месяцы, а их все не было.
Иногда Коле начинало казаться, что с ними что-нибудь случилось. Он представлял себе Сергея лежащим где-нибудь у дороги, в снегу, со смертельной раной в груди. Больно сжималось сердце и неприятно щекотало в носу. Но Коля старался отогнать эти тревожные мысли.
Плохо спалось длинными зимними ночами и Тарасу Ивановичу Козичу. Жил он в Ивацевичах в доме своего дальнего родственника Лубенца. Сам Лубенец был в армии, сражался с фашистами где-то на юге. Жена его, Варвара, осталась одна с пятью ребятишками. Старшему было девять лет, а младшему несколько месяцев. Жить было трудно, и, если бы не нужда, Варвара ни за что не пустила бы Козича, которого и раньше-то недолюбливала, а сейчас, когда он стал работать на немцев, возненавидела лютой ненавистью. Однако приходилось терпеть. Надо было кормить ребятишек, а Козич был хорошим постояльцем, он где-то добывал то кусок сала, то мешок картошки, то пару банок каких-нибудь консервов.
С ребятишками старик был ласков. Иногда одаривал их безвкусной немецкой шоколадкой в пестрой обертке или сладковатыми мятными лепешками.
Но даже за это не питала солдатка к нему чувства благодарности. Когда Козич заговаривал с ней, отвечала неохотно, односложно, сквозь зубы.
Днем, когда Козича не было дома, Варваре дышалось свободней. Часто, укачивая младшего сынишку в большой корзине, плетенной из ивовых прутьев, Варвара вспоминала мужа Ивана. Вернется Иван - осудит ее за Козича. А что она может сделать - одна, сама шестая? Как прокормить ребятишек? Не в управу же идти полы мыть! В глазах закипали слезы, и Варвара смахивала их концом старенького ситцевого передника, чтобы дети не увидали.
По утрам Козич, умываясь, гремел ковшом и фыркал в сенцах. Варвара подавала на стол хлеб, молоко, сало. Козич, покрестившись на образа, садился за стол и ел медленно и аккуратно. Сморщенными желтоватыми от табака пальцами он собирал на столе хлебные крошки и отправлял в рот. Варваре хотелось треснуть чем-нибудь по голому черепу Козича. Но она, только крепче сцепив пальцы под передником, старалась не смотреть на постояльца.
Потом Козич уходил в управу.
Днем, видя шагающих по улицам патрулей, часового под окнами управы, Козич чувствовал себя спокойно. Но домой старался вернуться засветло. Запирал двери на три специально сделанных запора, наглухо закрывал ставнями окна.
С дневным светом уходил покой, с вечерними сумерками являлось гнетущее чувство страха. Козич пробовал глушить его самогонкой. Он напивался и, шатаясь, храбро выходил на улицу. Скрипел под неверными шагами снег. Но стоило невдалеке мелькнуть тени одинокого прохожего, упасть с ветки дерева снежному кому, залаять собаке, Козич вздрагивал, начинало сосать под ложечкой, лоб мгновенно покрывался холодным потом. Козич трезвел и опрометью бросался в дом.
Страх не пускал его в родную деревню, к жене. Даже в воскресенье, на лошади не решался он навестить Тарасиху и не знал, что с ней, что с хозяйством, цело ли, не сожгли ли партизаны дом?
Партизаны!.. Пуще всего боялся Козич партизан.
Будь его воля, он бы закрылся у себя в доме, за высоким забором. Сидел бы там, не вылезая, пока пройдет смутное время. Черт с ними, с немцами! И дернула же его нелегкая услужить новой власти! Хотел всех опередить, выгадать, заработать! Ан вот оно как повернулось. Кто ж знал, что народ так за Советскую власть держаться будет! Ведь какая махина навалилась, а вот поди ж ты, Москву не сломили, не взяли. Обещают только. А ну как шуганут их назад?..
Просыпался Козич по ночам, скрипел зубами от страха да тоски. Думал, прикидывал, вздыхал. А выхода не было. От немцев уйдешь - немцы же и убьют. С немцами будешь - партизаны укокошат. И все же с немцами спокойнее. Они здесь, рядом, вооруженные, сильные, а партизаны пока что далеко.
Вот приехал господин Эрих Вайнер. Твердый человек, не гляди, что молодой. Теперь он партизанам покажет!
Господин Эрих Вайнер прибыл в Ивацевичи со специальным заданием. Несмотря на то, что он был молод и одет в штатский костюм, немцы обходились с ним почтительно. Был он высок, строен, белокур, голубоглаз, с красиво очерченным ртом и прямым с небольшой горбинкой носом. Над чуть припухлой верхней губой красовались густые светлые усики.
Эрих Вайнер приехал в конце января в блестящей штабной машине в сопровождении нескольких солдат-эсэсовцев и поселился в отведенном ему домике рядом с военной комендатурой. Забор вокруг дома обмотали колючей проволокой. На крыше установили высокую антенну. У двери дома бессменно днем и ночью стоял часовой.
Ходили слухи, что приезжий разговаривает по радио чуть ли не с самим Гитлером!
Сразу же после приезда Вайнер нанес визит коменданту. Как раз в это время Козич принес из управы бумаги на подпись и видел, как выскочил из кабинета навстречу гостю комендант - грузный, с бычьей шеей и карими глазами, господин Штумм. Тонкие бледные губы его расползлись в улыбке, глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он вытянулся у двери. Сидевшие в углу у стола два офицера тоже встали и вытянули руки по швам. Встал и Козич, спрятав за спину руку с потрепанной меховой шапкой.
Приезжий прошел через комнату, ни на кого не глядя. Остановился возле коменданта.
- Господин Штумм?
- Так точно! - рявкнул комендант.
Приезжий протянул ему красивую, по-девичьи белую руку:
- Вайнер.
И прошел в кабинет. Комендант устремился следом.
Офицеры тихо вытолкали Козича из комнаты и на цыпочках вышли сами.
Козич тогда же понял, что этот молодой красивый немец в штатском - важная птица.
А через два дня Козича неожиданно вызвали в комендатуру.
Он шел по заснеженным улицам, подняв воротник. День был солнечный, безветренный, с легким морозцем, но Козича познабливало. Каждый раз, когда вызывали в комендатуру, его начинало знобить.
Козич умел услужить и ладил с войтом и с господином Негребецким, начальником полицайуправления, человеком жестоким и хитрым. Но коменданта Штумма Козич боялся. Боялся его огромной фигуры, его хриплого лающего голоса, боялся не угодить ему каким-нибудь лишним словом. Рассказывали, что у коменданта бывают вспышки гнева, и тогда берегись! Однажды во время такой вспышки он застрелил в своем кабинете в чем-то провинившегося полицейского.
А вдруг он, Козич, попадет к коменданту под горячую руку?
Преодолев озноб, Козич тихонько постучал в дверь кабинета, вернее поскреб, как мышь.
- Битте!
Козич приоткрыл дверь и вошел.
В кресле за столом коменданта сидел господин Вайнер, а Штумм приспособился сбоку у стола на венском стуле. Оба смотрели на Козича. Штумм закинул ногу на ногу, и стул под ним жалобно скрипнул.
Козич облизнул вдруг пересохшие губы и сказал:
- Приказывали, господин комендант.
- Здравствуйте, господин Козич, - сказал Вайнер по-русски, чисто, даже, пожалуй, слишком чисто выговаривая слова.
Козич растерялся. Вайнер, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Он весело рассмеялся, обнажив ровные, белые зубы. Штумм скривил губы и издал хриплый звук, тоже, очевидно, обозначавший смех.
Козич никогда не видел Штумма смеющимся, и смех этот напугал его больше, чем гнев.
- Садитесь, - пригласил Вайнер и кивнул на стул.
Это было очень кстати. У Козича начали дрожать колени, и он никак не мог унять эту дрожь. Он сел на краешек стула.
- Мы пригласили вас, господин Козич, чтобы сказать, что не очень довольны вами. - Лицо Вайнера сделалось серьезным.
Штумм забарабанил толстыми, как сардельки, пальцами по столу.
- Немецкое командование очень благожелательно относится к людям лояльным, к людям, которые помогают ему восстанавливать в России законный порядок. Вы предложили нам свои услуги, как честный русский патриот, и мы это ценим. Но вы плохо выполняете свою историческую миссию, господин Козич.
Вайнер замолчал и пристально посмотрел Козичу в глаза, будто гипнотизируя.
Козич снова облизнул сухие губы и тихо выдавил:
- Я стараюсь, господа…
- Плохо. Плохо стараетесь, господин Козич, - грозно сдвинув брови прохрипел Штумм.
- Слышите? - Вайнер покачал головой. - Господин комендант утверждает, что вы плохо стараетесь.
Козич опустил глаза и потер дрожащие руки.
- А между тем вы при желании могли бы еще быть полезны немецкому командованию и исстрадавшейся России.
- Всегда готов служить, - прошептал Козич в отчаянье.
Вайнер улыбнулся.
- Вот и отлично, господин Козич. Где находятся партизаны? А?
- В лесах прячутся, - не задумываясь, ответил Козич.
- В каких?
- Точно не знаю.
- А надо знать. Вы - местный житель. У вас здесь есть родственники, друзья, соседи. Нам очень надо знать, где именно находятся партизаны. Они сеют смуту. Сочиняют какие-то сводки. Дезориентируют население. Вот, полюбуйтесь. - Вайнер взял какую-то бумажку со стола и помахал ею над головой. - Сбито 116 самолетов! Удивительно! Красная Армия разгромлена и доживает свои последние дни. Чем же, спрашивается, она сбивает самолеты?
- Так точно. Не́чем, - сказал Козич.
- Вот видите. - Вайнер снова укоризненно покачал головой, будто виновным в появлении листовок со сводками Совинформбюро считал Козича. - Нам надо знать, каким путем эти листки попадают в Ивацевичи. Слышите, Козич?
- Так точно!
- Также важно узнать, где партизаны берут продовольствие. Не едят же они еловые шишки!
- Не едят, - согласился Козич.
- Вот вы этим и займитесь. Командование не пожалеет ни денег, ни наград, господин Козич. - И Вайнер снова улыбнулся. - Но если вы не приложите должного старания…
Вайнер замолчал, продолжая улыбаться. Козича опять затрясло, и на лбу выступила холодная испарина.
- Я буду стараться… - прошептал он.
- Надеюсь. - Вайнер встал.
Козич стремительно вскочил со стула.
- Вот вам пока на расходы. Отчета не надо. Было бы сделано дело. - Вайнер небрежно бросил на стол толстую пачку денег.
У Козича, несмотря на страх, вновь охвативший его, алчно сверкнули глаза. Вайнер засмеялся.
- Берите.
Козич взял деньги и торопливо сунул их за пазуху.
- Я могу идти?
- Идите. Желаю успеха.
Козич, пятясь задом и кланяясь, вышел из кабинета.
Когда захлопнулась дверь, Эрих Вайнер снова засмеялся.
- Порядочная скотина этот Козич! - сказал он по-немецки.
- Все они здесь скоты, господин Вайнер, - прохрипел Штумм.
- Что поделаешь! Приходится работать с тем материалом, который есть. Их мы повесим последними!
Вайнер, довольный своей шуткой, весело захохотал. У Штумма внутри что-то забулькало в ответ.
В РАЗВЕДКУ
Козич радовался деньгам. Он пересчитал их несколько раз. Сумма была порядочной. Деньги советские. Это хорошо. Оккупационные марки немцев шли туго, советские деньги брали куда охотнее. Радость омрачало только то, что деньги надо отрабатывать: хитрить, изворачиваться, выспрашивать, вынюхивать.
Козич знал, что в Ивацевичах немало партизанских явок, что порой поселок навещает даже сам бывший секретарь райкома. Но где эти явки? Как их найти?
А перед глазами все время стояла улыбка Вайнера и в ушах звучал его приветливый голос: "Если вы не приложите должного старания…"
Козич толкался на рынке, прислушиваясь и присматриваясь. Заговаривал с людьми, менял, покупал, продавал. Но безрезультатно. Съездить бы в Вольку-Барановскую. Может, жена что знает. Да и давно не видал ее. Хоть бы кто из Вольки на рынок приехал. Порасспросить. Да куда там! Кто в такое время на рынок поедет!
Как-то утром, наскоро поев, Козич вышел на пустынную улицу. Сыпал снег, мелкий и жесткий, как крупа. Февральский студеный ветер подхватывал его, тащил по твердому насту, закручивал в маленькие смерчи, тут же бессильно опадавшие у покосившихся заборов.
Козич надвинул шапку на уши, поднял воротник и собрался было двинуться в управу, как вдруг заметил в конце улицы маленькую заснеженную фигурку.
"Кто бы это?" - подумал он и стал ждать. Фигурка приближалась. Это был подросток в старом полушубке, подпоясанном солдатским ремешком, в шапке-ушанке и больших подшитых валенках. Подросток тащил за собой санки. На санках стоял, привязанный к ним веревкой и окутанный мешковиной, какой-то предмет. По контурам Козич догадался - бидон. Когда подросток поравнялся с Козичем, старик узнал его и радостно закричал:
- Миколка! Здравствуй!
Подросток остановился. Вот кого не хотелось бы встретить! Но ничего не поделаешь. Отступать поздно. Он улыбнулся:
- Здравствуйте, Тарас Иванович!