- Зачем?
- Работу ищу.
- М-м-м… Завтра приходи.
- Далеко больно!
- Это откуда ж далеко?
- Из Белевичей.
Полицейский присвистнул.
- Може, допустите до пана войта? - жалобно попросила девчушка.
- Нельзя сегодня, говорю. Совещание у них.
Девчушка вздохнула.
- А може, хоть кто из писарчуков? А? Мне ж только насчет работы узнать. Я и гостинца принесла… - Девчушка кивнула на узелок.
- Гостинца?.. Чего у тебя там? Творог, что ль?
- Яйца… Крупные.
- Покажи.
Девчушка приоткрыла лукошко. Полицейский заглянул.
- Гусиные?
- Самые что ни есть курьи.
- Курьи? Здоровы куры.
Девочка проворно достала из лукошка два яйца и сунула в руку полицейскому.
- Берите. Пробуйте.
- М-м-м… Спасибо. Иди вон по коридору направо. Там найдешь кого-нибудь.
Девчушка вошла в управление и свернула вправо, потом повернула назад и, прошмыгнув мимо двери, тихонько побрела по коридору, читая надписи на дверях. У дверей с надписью "приемная" она остановилась, вздохнула, толкнула дверь рукой, сунула голову в образовавшуюся щель.
В приемной толпился народ. Какая-то сморщенная старушка стучала на машинке. Дверь налево была открыта и, видимо, вела в кабинет войта. Девчушка присела на деревянную скамью возле двери. Мимо проходили люди с какими-то бумагами и папками.
А она тихо сидела на лавке, прижимая к себе узелок, видимо, раздумывала, с кем поговорить. Никто не обращал на нее внимания. Вдруг она упрямо сдвинула белесые брови, решительно поднялась и вошла в кабинет войта.
Там так же, как и в приемной, были расставлены вдоль стен скамейки. Прямо против двери стоял письменный стол, за которым сидел войт. От этого стола вдоль комнаты посредине тянулся еще один длинный стол, кругом обставленный стульями. За ним сидели дядьки и о чем-то ожесточенно спорили.
Девочка села у стенки, сунула лукошко с яйцами под лавку.
- Ты что здесь делаешь? - строго спросил у нее молодой парень с чернильными пятнами на пальцах.
- Я… Я насчет работы.
- Иди-иди. Видишь, пан войт занят… Завтра придешь…
Девчушка печально вздохнула, встала со скамейки и побрела прочь из кабинета, через приемную по коридору к выходу.
- Ну что? Поговорила? - спросил полицейский.
- Поговорила! - весело ответила она.
- Вижу, что поговорила, - без лукошка назад идешь.
Девчушка попрощалась и быстро зашагала прочь.
Коля ждал Еленку в условленном месте - в переулке, неподалеку от управления войта. Переулок был маленький, кривой.
Чтобы не привлекать к себе внимания редких прохожих, Коля присел на корточки возле чьего-то забора, извлек из кармана видавший виды складной ножик, открыл его и несколько раз ловко воткнул в землю. Земля у забора была влажной, и лезвие ножа входило в нее легко и застревало прочно.
Коля начал бросать ножик с ладошки, потом с кончиков пальцев, с локтя, с подбородка, носа, со лба. Все это были фигуры игры в "ножички".
Солнце греет почти по-летнему. Полдень, а Еленки все нет.
Из-за угла показался мужчина. Коля склонился над ножичком, будто больше ничто на свете его не интересует. Раз - лезвие вонзилось в землю.
Мужчина, поравнявшись с ним, прошептал:
- Быстро, за мной!
Коля вздрогнул и поднял голову, но мужчина уже шагал дальше, и Коля увидел только его спину.
"Петрусь", - узнал Коля и обернулся. Из-за угла показалась Еленка.
Коля быстро выпрямился и пошел следом за Петрусем, не упуская его из виду. Дважды Петрусь сворачивал в переулочки, такие же, как тот, в котором Коля играл в "ножички". Потом извилистой тропкой пересек чей-то огород и вышел к покосившемуся сараю с разлохмаченной соломенной крышей. Петрусь вошел в него. Коля и нагнавшая его Еленка вошли следом.
В сарае стоял полумрак, пахло сеном, овчинами. Сквозь дырявую крышу пробивались солнечные столбики. В них плясали золотые пылинки.
- Сделала? - спросил Петрусь шепотом.
- Оставила прямо у войта! - тоже шепотом ответила Еленка.
- Молодец. Часы не потеряла?
- Не-е…
- Тащи домой. Я здесь другие куплю. - Петрусь взял что-то в углу и протянул Коле: - Вот, держи.
Коля узнал свой мешок с бидоном и удивился: как же мешок оказался здесь, ведь он оставил его у Варвары!
- Держи, кавалер. - Петрусь торопливо сунул мешок в Колины руки. - И марш домой да побыстрее. В случае чего имей в виду - в мешке ничего нет. Ни-че-го… Пускай обыскивают. Ну, будь здорова, сестренка! - Петрусь поцеловал Еленку. - Только молчок…
- Не учи, - строго сказала Еленка.
Петрусь выглянул в дверь.
- Идите. Вот этой тропкой. Прямо на шоссе. Еленка и Коля вышли из сарая и, не оглядываясь, зашагали к шоссе.
Еленка шла быстро, только когда впереди показался знакомый КПП, чуть замедлила шаги.
Оба солдата сидели на бревне, перекинутом через канаву, и о чем-то оживленно разговаривали. На ребят они не обратили внимания.
Когда КПП остался позади, Еленка остановилась на мгновение и вытащила из-за пазухи большие карманные часы.
- Без четырех.
- Чего без четырех?
- Идем, идем!.. - И Еленка быстро зашагала вперед. Потом вдруг свернула с шоссе, остановилась на опушке леса и повернулась лицом к Ивацевичам. Лицо ее стало напряженным, будто она видела что-то сквозь деревья и хаты поселка.
- Ты что? - спросил Коля.
- Т-с-с-с… - Еленка взяла его за руку. - Вот сейчас…
Коля тоже посмотрел в сторону Ивацевичей, но ничего особенного не заметил.
Еленка снова взглянула на часы.
- Минута лишняя… Может, что не так. - Глаза ее стали тревожными. - Слушай, Коля, слушай.
Они постояли еще немного, вслушиваясь. Но кругом стояла сонная тишь, только где-то тихо журчал ручей да весело заливалась какая-то птаха.
- Ты ничего не слышишь? - тихо спросила Еленка.
- Ничего…
- И я ничего… - В голосе Еленки прозвучали огорчение и досада. Но вдруг лицо ее посветлело. - Смотри, смотри…
Коля взглянул на поселок. Там, над самым центром, заклубился сизый дым. Он быстро густел, становился черным, и в нем показались неяркие языки пламени. Еленка смотрела на этот дым как зачарованная.
- Пожар! - сказал Коля.
Еленка засмеялась. На лице ее и в серых глазах будто заиграл отблеск далекого пожара. И только сейчас Коля понял причину ее волнения, когда они проходили с лукошком мимо солдат. Понял, зачем Еленка ходила в управу.
Да если бы мальчишки всего света сейчас смотрели на него с насмешкой, он все равно взял бы Еленку за руку и пошел с ней по шоссе, гордо подняв голову! И пусть смеются, пусть обзывают женихом. Что они понимают? Разве знают они, какая это девчонка - Еленка!
Но мальчишек не было. И он не взял ее за руку только буркнул:
- Ловко ты их…
И они пошли дальше.
Комендант Штумм удвоил караул возле избы, в которой жил, обвязал голову полотенцем и лег в постель. Собственно говоря, голова у Штумма не болела, от нервного потрясения у него схватило живот. Так бывает с медведями, если их неожиданно напугать. Но живот - под одеялом, его не видно, а обмотанная полотенцем голова - другое дело, тут уж никто не посмеет усомниться в болезни.
Штумм был напуган не на шутку. До сих пор партизаны были для него тенями далеких лесов, силой, почти неосязаемой и легендарной. Где-то на дорогах взрывались машины, в госпиталь привозили подкошенных внезапной автоматной очередью солдат, сгорало подготовленное к отправке в Германию зерно, с исковерканных железнодорожных рельсов, становясь на дыбы и сбивая друг друга, летели под откос вагоны. Но все это было где-то там, далеко, оно раздражало, бесило, но не вызывало страха.
И вдруг - взрыв в управлении войта. Какой-нибудь десяток шагов отделял самого Штумма от смерти. Какое счастье, что старосты немного запоздали и старик Козич прибежал за ним и за Вайнером не в двенадцать, а в половине первого…
Кто-то толкнул стул в соседней комнате. Штумм вздрогнул и судорожно сжал рукоятку пистолета. В дверь постучали. Штумм облизнул губы, но не ответил. Дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась. На пороге стоял Вайнер.
Штумм вздохнул и торопливо сунул револьвер под подушку. Вайнер несколько секунд смотрел на коменданта в упор, не скрывая презрительной насмешки, потом, плотно затворив дверь, молча прошел по комнате и остановился у окна. За мутными от грязи стеклами он увидел множество низких пеньков: комендант приказал вырубить сад, чтобы лучше просматривать местность.
Штумм следил за гостем, не поворачивая головы, кося воспаленными глазами.
Вайнер достал из кармана носовой платок, вытер ладони и, не оборачиваясь, спросил:
- Вы не забыли, что сегодня торжественные похороны невинных жертв, павших от рук бандитов?
Штумм издал неопределенный звук.
- Надеюсь, вы будете присутствовать?
Штумм приподнялся на локте. Под грузным телом хрустнули пружины матраца.
- Я - болен. У меня - голова…
- Сегодня тепло и сухо… Свежий воздух вас вылечит!
- Но у меня еще и желудок… - сказал Штумм упавшим голосом.
Вайнер резко повернулся и посмотрел холодным, не предвещающим ничего доброго взглядом. Штумм осекся и умолк.
- Я жду вас через тридцать минут. - Вайнер стремительно прошел к двери, открыл ее и бросил с порога через плечо: - Или я пошлю вас лечиться на восток!
Дверь коротко взвизгнула.
Штумм откинулся на подушки. Его трясло от бессильной злобы. Потом он сел на кровати и прорычал на закрытую дверь:
- Ублюдок!
Но Вайнер этого не слышал. Он шагал к себе в сопровождении двух автоматчиков. Редкие прохожие торопливо перебегали на другую сторону и жались к заборам. Но он не замечал их. Сегодня он волей-неволей вынужден был сообщить своему начальству о взрыве в управлении войта… И потом, расшифровывая ответную радиограмму, долго кусал губы от злости и досады… В радиограмме был выговор.
Черт с ним, с выговором! Надо действовать решительней. Надо нападать, не давать партизанам покоя ни днем, ни ночью. Окружать. Громить. Жечь. Все уничтожать на своем пути. Надо вселить в людей ужас!
Хорошо, хоть наконец поняли и в Германии, что пока не уничтожены партизаны - порядка не будет! О! Вайнер с партизанами расправится. Он разработает методы борьбы с ними, и имя его прогремит на всю Германию!
Через тридцать минут Штумм явился к Вайнеру.
Похороны трех старост должны были быть пышными. Население оповестили о них заблаговременно. Был вызван военный оркестр из Барановичей. Заказаны нарядные гробы. Подобраны упряжки лошадей.
Сразу после похорон там же, на кладбище, Вайнер предполагал расстрелять на глазах у всех девять человек из числа "подозрительных", схваченных тотчас после взрыва. Вина "подозрительных" не была доказана, но это не имело существенного значения. И пышные похороны и расстрел должны были показать величие власти и послужить грозным предупреждением всем, кто попытается выказать ей неповиновение.
Но планы рушились. Население не явилось на похороны предателей. Люди заперлись в своих домах. Поселок будто вымер.
Оркестр из Барановичей своевременно выехал на грузовике, но в Ивацевичи не прибыл. Похороны задержали, но оркестра так и не дождались. Позже выяснилось, что грузовик напоролся на доски с гвоздями. Оба передних ската оказались проколотыми, заменить их было нечем. И перепуганные музыканты рысью отправились в обратный путь, гремя никелированными трубами.
Чтобы спасти положение, Козич сбегал за Петрусем, и тот пришел с баяном.
Штумм приказал выгнать жителей ближайших домов на улицу. Солдаты начали барабанить прикладами в двери. И вскоре возле госпиталя собралось человек тридцать - старушки, женщины, дети. Они испуганно сбились в кучу, окруженные автоматчиками.
Из ворот госпиталя солдаты вынесли три черных с серебряной каймой гроба. Их установили на обтянутые черным крепом телеги, и процессия тронулась. Впереди каждой упряжки шел солдат и нес на пестрой подушечке, прикрытой тем же крепом, железный крест. Этими крестами Вайнер от имени фюрера наградил покойников. За телегами следовал Петрусь с баяном. За ним - офицеры во главе со Штуммом. Потом - солдаты, за ними три десятка перепуганных жителей. Замыкал шествие отряд вооруженных полицейских. Вайнера не было.
Процессия двигалась по пустым улицам в полном молчании. Слышно было только шарканье ног, смягченное пылью. Откуда-то появившийся Козич с непокрытой головой подсеменил к Петрусю и шепнул:
- Играй.
- Что?
- Похоронный марш.
- С удовольствием, - буркнул Петрусь и растянул меха баяна.
Над процессией повисли звуки похоронного марша, который Петрусь тут же импровизировал. В неведомую мелодию то и дело вплетались старинные песни белорусов - тягучие и печальные. Будто музыкант собрал в своем баяне все слезы, всю печаль земли родной. И еще угрюмей стала тишина поселка. Но не по этим черным гробам плачет баян Петруся. И не трех старост жалеет старуха, что утирает концом серого платка влажные глаза.
Когда процессия остановилась возле кладбища и гробы понесли к старой облупившейся часовне, подъехало два грузовика. Один был с закрытым кузовом. На другом, открытом, сидели автоматчики. Из кабинок выскочили офицеры. Один из них что-то резко приказал солдатам. Те проворно соскочили на землю и кольцом окружили крытую машину. Офицер отомкнул висячий замок на двери кузова.
- Выходить! Шнель!
В узкой дверце появился человек. Босой, в изорванной рубахе. Он остановился и закрыл глаза. После тьмы машины солнце ослепило его.
- Шнеллер! - крикнул офицер и ударил его рукояткой револьвера по босым пальцам.
Человек упал на землю, ничего не видя от боли и яркого солнца. За ним, один за другим, спрыгнули еще восемь. Среди них женщина и парнишка лет тринадцати. Солдаты сбили их в кучу и повели следом за похоронной процессией на кладбище.
Возле часовни трясущийся священник в черной засаленной рясе, торопливо проглатывая слова, отслужил панихиду. Священника немцы тоже откуда-то привезли.
Потом войт, прижимая к груди перебинтованную руку и морщась от боли, сказал речь…
Солдаты ни слова не понимали по-белорусски, но стояли по стойке "смирно". Лица их были равнодушно тупы.
Три десятка жителей, пригнанных на кладбище, не слушали войта. Они смотрели на тех девятерых, что стояли в стороне, в кольце автоматчиков.
Когда войт умолк, Штумм сделал знак солдатам. Они подняли гробы и понесли к приготовленным могилам. Возле свежевырытых ям, опираясь на лопату, стоял одноглазый рыжебородый мужик - известный всему поселку кладбищенский сторож.
Вместо трех могил было вырыто четыре. Козич подскочил к сторожу и прошипел:
- Ты что четыре вырыл? Не знаешь, что три покойничка-то?
- Знаю.
- Зачем же четыре вырыл?
Сторож, не мигая, посмотрел на Козича единственным глазом.
- Про запас.
Козич плюнул и выругался.
- Не богохуль! Грех! - поучительно сказал сторож и усмехнулся.
Козичу стало не по себе от этой четвертой сырой могилы, будто ее вырыли для него. Он снова перекрестился дрожащей рукой и спрятался в группе полицейских.
Гробы подхватили веревками и стали по очереди опускать в могилы. Священник что-то бормотал.
А Петрусь все смотрел на тех девятерых в кольце автоматчиков. Он понял, зачем их сюда привезли. Сквозь молодую листву деревьев, за памятниками и крестами, на самом краю кладбища, он приметил нескольких солдат с лопатами в руках…
Рядом кто-то сказал:
- Играй!
Петрусь сразу и не понял, что это относится к нему. Потом, будто очнулся, вздрогнул и машинально положил пальцы на лады.
- Играй!
Петрусь заиграл. Лицо его окаменело, брови сдвинулись, глаза потемнели.
И над покосившимися крестами, над каменными плитами, над молодой зеленью деревьев, над первыми желтыми цветами в изумрудной траве, над стоящими по стойке "смирно" чужими ненавистными солдатами и снявшими фуражки офицерами полилась торжественная, мужественная мелодия похоронного марша.
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу…
Петрусь играл и смотрел на тех девятерых незнакомых, но бесконечно близких людей…
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу…
Петрусь играл для девятерых приговоренных. И они поняли его. Некоторые из них выпрямились, стали плечом к плечу, гордо подняли головы, а парнишка сжал кулаки, и только женщина заплакала громко, навзрыд.
Петрусь возвратился с кладбища один. Вошел в избу. Поставил на лавку футляр с баяном. Ребята возились возле печи, двигая по рассохшимся половицам щепки - танки. Варвара чистила картошку, сидя на низеньком чурбане. Она подняла голову и воспаленными от слез и бессонницы глазами внимательно посмотрела на квартиранта. Петрусь отвернулся. Ни на кого не глядя, прошел в угол. Сел на лавку и уставился в противоположную стену, будто слепой.
- Ты что, Петрусь?
- Уйду… - Он скрипнул зубами. - Не могу больше. Нервов нету… - И вдруг крикнул на ребят, по-петушиному срывая голос: - Да бросьте вы щепками скрести!..
Ребята замерли от неожиданности. У Виташки задрожали губы. Петрусь обхватил голову руками и застонал.
- А ну-ка, идите во двор. Погуляйте, - сказала Варвара ребятишкам. - Видите, хворый дяденька…
Она выпроводила ребят в сенцы, плотно прикрыла дверь и села рядом с Петрусем.
- Прости, Варвара, - тихо сказал Петрусь. - Сердце горит на душегубов… Мочи нет… Девятерых расстреляли на кладбище… И не знакомые, а будто - в тебя пули. - Петрусь постучал кулаком по груди и протяжно вздохнул.
Варвара молчала, опустив голову, будто вслушиваясь в наступившую тишину. Хрустнула возле печки ссохшаяся половица. Где-то печально и робко свистнул сверчок.
- Уйду… - сказал Петрусь. - Не могу я в пивной играть. Не баян - автомат просят руки. - Он встал. - Ты мой инструмент схорони до поры. Больно приметная штука - ящик…
Варвара кивнула.
- А придет этот, скажи, за нотами подался. Скоро, мол, вернусь.
Варвара снова молча кивнула.
- Ну прощай, не поминай, как говорится, лихом.
Петрусь ушел, оставив у Варвары баян и свой вещевой мешок. Не прячась, направился он прямо к заставе. Предъявил часовым пропуск и размеренным шагом пошел по шоссе.
Козич вернулся домой час спустя после ухода Петруся. Вошел в избу, огляделся.
- Петрусь не приходил?
- Приходил, - нехотя буркнула Варвара.
- Где ж он?
- Ушел.
- Куда?
- Домой!
- Толком говори! - крикнул Козич.
- Не ори, - зло сказала Варвара, - лопнешь.
- У-у-у!.. - Козич замахнулся.
Варвара посмотрела прямо в его белесые сверлящие глазки и сжала рукоять ухвата.
- Но-но! - Козич отступил на шаг. - Куда он пошел?
- Сказано: домой.
Козич убитый сел на лавку. Сцепил пальцы.
- Зачем?
Варвара прогремела ухватом:
- Ноты какие-то забрать.
- Ноты?.. А гармонь?
- Вон она, гармонь, ослепли, что ли?!