На самом деле, когда мне случается ехать этой дорогой, я часто, не раздумывая, сворачиваю в Национальный парк "Поле битвы Манассас", иногда один, а теперь с женой. Однажды, задолго до встречи с ней, туманным сентябрьским утром я заплатил за вход и прошел через поле туда, где разыгралось самое жестокое сражение. Земля полого уходила вниз, к старому каменному крестьянскому дому, и терялась в тумане. Из него поднималось одинокое дерево, словно манившее подойти и встать на часах под его ветвями, или нарисовать его с той точки, где я стоял. Я стоял там, глядя, как расходится туман, и гадая, зачем люди убивают друг друга. Нигде не было видно ни души. То была одна из минут, о которых теперь, когда я женат, я вспоминаю с сожалением и с содроганием.
В тот раз я свернул с дороги под Роаноком и позавтракал в столовой. Ее вывеску я заметил с шоссе, и только увидев унылый фасад, перед которым стояло несколько грузовиков, вспомнил, что уже бывал здесь в какой-то из давних поездок, возможно, в одном из выездов на этюды, просто я запамятовал название. Непозволительно измотанная официантка молча подала мне кофе, но все же улыбнулась, когда принесла яйца и поставила на стол горячий соусник. Двое широкоплечих мужчин в углу толковали о работе - о работе, которой у них нет или которую они не могут найти. Две женщины, одетые скорее дешево, нежели удачно, как раз расплачивались по счету.
- По-моему, он сам не знает, чего ему надо, - громко обратилась одна к другой, заканчивая разговор.
На миг забывшись над паром горячего кофе, в сигаретном дыму и лучах солнца, просочившихся сквозь грязное окно, мне почудилось, что она говорит обо мне. Я припомнил, как медленно выбирался до рассвета из постели перед этой поездкой, с чувством, что нарушаю не только расписание, но и свой профессиональный кодекс, и мгновенную судорогу желания при полусонной мысли о женщине с рисунков Роберта.
В Гринхилле я прежде не бывал, но после того, как я миновал пологий горный перевал, найти его оказалось нетрудно: городок лежал в долине подо мной. Весна здесь немного отставала от вашингтонской: деревья вдоль дороги едва зазеленели, на клумбах перед крайними домами городка еще цвели кизил и азалии, а плотные остроконечные бутоны рододендронов пока не раскрылись. Я объехал центр города по краю - над холмом краснела черепица крыш и торчали миниатюрные готические небоскребы, - и отыскал извилистую боковую улочку Рик-Маунтин-роуд, которую друг описал мне по телефону: она прятала свои невысокие дома за ширмами хемлоков, елей и рододендронов и задумчиво, мягко цветущего кизила. Я опустил окно, и в него пахнуло глубоким прохладным полумраком, синевой подступающих сумерек.
Дом Джен и Уолтера стоял чуть в стороне от неасфальтированного проезда и был отмечен деревянным указателем: "Хижина Хэдли". Сами Хэдли благополучно пребывали в Аризоне, лелея свои аллергии; я был рад, что мне не пришлось лично объяснять им, какое дело привело меня в Гринхилл. Я вышел из машины и размял затекшие ноги. Безусловно, надо отводить на пробежки больше времени, но где его взять? Потом я обошел дом, выйдя на задний двор, с которого обещал открыться хороший вид. Обещание не обманывало: на краю крутого обрыва стояла скамья, вдали открывался вид на миниатюрный городок. Я посидел, вдыхая холодный воздух и чувствуя, как из сосен в меня переливается весна. И зачем, удивился я, Хэдли уезжают куда-то в это время года?
Мне вспомнился мой тесный квартал, утомительные поездки в Голденгрув в часы пик. Я слушал ветер в ветвях сосен, отдаленный гул, доносившийся, может быть, от проходившей далеко внизу автострады, и внезапно прерывавшийся песней птицы - я не понял какой, хотя в густой листве за краем двора Хэдли мелькнул кардинал. Где-то внизу, в городе - где, я не знал, но вечером собирался найти на карте, - жила женщина с двумя детьми, женщина с мягким голосом и разбитым сердцем, не имеющая ни единой свободной минуты. Она жила внизу, в доме, которого я пока не мог себе представить, в одиночестве, причиной которого, хотя бы отчасти, был Роберт Оливер. Я гадал, станет ли она говорить со мной. Я немало проехал, а вдруг она передумает и откажется от беседы с психиатром бывшего мужа.
Ключ от дома нашелся там, где мне говорили, под заполненной землей цветочной кадкой, но с входной дверью не удавалось справиться, пока я не налег на нее бедром. Я захватил внутрь пару реклам пиццы, лежавших на крыльце, вытер ноги о коврик, распахнул и подпер дверь, чтобы она не захлопнулась и выпустила наружу запах сырой зимы, встретивший меня на пороге. Гостиная была маленькой и тесной: тряпичные половики, старомодная мебель, ряды романов в бумажных обложках и золоченые корешки собрания сочинений Диккенса на встроенных полках, телевизор, по всей видимости, заперт в каком-то шкафу, диван уставлен вышитыми подушечками, чуть влажными на ощупь. Я распахнул все окна, и заднюю дверь тоже открыл, а потом понес свой чемодан наверх.
Здесь были две маленькие спальни: одна, очевидно, Хэдли. Я занял вторую, с двуспальной кроватью, застеленной синим покрывалом, и акварельными пейзажами с видами гор на стенах - оригиналы, и не такие уж плохие. Я раздвинул клетчатые занавески, тоже сыроватые и неприятные на ощупь, и поднял оконную раму. Весь дом был затенен елями и другими вечнозелеными деревьями, но я мог хотя бы проветрить его, прежде чем лечь спать. Уолтер советовал мне развести огонь, дрова я нашел уже сложенными в камине внизу. Я оставил их на вечер. В стареньком холодильнике не нашлось ничего, кроме нескольких жестянок с оливками и пакетиков дрожжей. Я еще не проголодался, позже съезжу вниз за припасами, газетой и местной картой. Назавтра я запланировал осмотр самого города.
Переодевшись, я пробежался вверх по горной дороге, радуясь возможности встряхнуть онемевшее за рулем тело и выбросить из головы мысли о Роберте Оливере и женщине, с которой мне предстояло встретиться на следующий день. Возвратившись, я принял душ, с удовольствием убедившись, что в доме Хэдли все же есть горячая вода, потом разложил мольберт и устроился на заднем дворе. По обе стороны стояли такие же домики, затененные елями, и они, кажется, тоже пустовали в это время года. Я не рассчитывал на настоящие каникулы, однако, закатав рукава рубашки и открыв коробку с акварелью, на минуту ощутил нежданную праздную свободу от собственной жизни. Вечернее освещение было красиво, и я решил изобразить что-нибудь получше блеклых акварелей в гостевой спальне и, может быть, оставить в подарок Джен и Уолтеру вид на весенний город внизу - в качестве платы за постой.
В тот вечер, улегшись на двуспальную кровать, я начал читать письма, присланные Зои.
14 октября 1877
Cher Monsier!
Ваше письмо из Блуа пришло сегодня утром и доставило радость, особенно Вашему брату. Я сама прочитала его папá и, как могла, описала набросок. Ваша зарисовка очаровательна, хотя я, будучи всего лишь ученицей, не решаюсь, как вы понимаете, много говорить о ней. Я также прочитала ему Вашу последнюю статью о работе м. Корбе. Он говорит, что мысленным взором явственно представляет некоторые из его картин и что ваши слова еще отчетливее напоминают о них. Благословляю Вас за любезное внимание ко всем нам. Ив посылает горячий привет.
С наилучшими пожеланиями,
Беатрис де Клерваль Виньо.
Глава 11
МАРЛОУ
Дом миссис Оливер, как выяснилось на следующее утро, был совсем не таким, как мне представлялось. Я воображал его высоким, белым, типично южным и элегантным, а увидел большое бунгало из кедра с кирпичом за самшитовой изгородью, под башнями елей. Я постарался элегантно выйти из машины, захватил с собой модную шерстяную куртку и портфель. В маленькой темной гостевой комнате дома Хэдли я тщательно выбирал одежду, старательно избегая мысли, зачем это делаю. Крыльцо все же было, но маленькое, и кто-то оставил на лавке у двери пару грязных полотняных садовых перчаток и миниатюрные пластмассовые садовые инструменты в ведерке - игрушки, решил я. Передняя дверь оказалась деревянной, с большим чистым окном, сквозь стекло просматривалась пустая гостиная, мебель, цветы. Я позвонил и стал ждать.
Внутри никакого движения. Через несколько минут у меня из-за того, что вижу большую часть дома, возникло глупое чувство, будто я шпионю. Уютная просторная комната была обставлена диванами мягких тонов, несколько ламп на столиках, выглядевших антикварными, вылинявший оливковый ковер, восточный коврик меньшего размера, который когда-то мог быть роскошным, ваза с одуванчиками, шкаф темной полировки со стеклянными панелями, и прежде всего книги - высокие книжные стеллажи, хотя заглавий с моего места разглядеть не удавалось. Я ждал. Я успел заметить перекликающихся и поющих птиц в высоких деревьях вокруг дома. Они вдруг с шумом взлетели: вороны, скворцы, голубая сойка. Утро занялось весеннее, яркое, но уже надвигались облака, и крыльцо стало холодным, сероватым. Я вспомнил о куртке и надел ее.
И тогда впервые почувствовал безнадежность своей затеи. Миссис Оливер передумала. Она - частное лицо, а я, вероятно, незаконно вторгаюсь в ее жизнь. Девятичасовая поездка… так мне и надо, если она решила запереть дверь (я, конечно, не касался дверной ручки) и уйти куда-нибудь, вместо того, чтобы тратить время на разговор со мной. Я, подумалось мне, мог бы на ее месте поступить так же. Помедлив, я в третий раз позвонил, поклявшись про себя, что этот раз будет последним.
Наконец я повернул от двери, задевая себя портфелем по коленям, и стал спускаться по сланцевым ступеням, подавляя вспыхнувшую злость. Впереди у меня был длинный путь за рулем, времени на сетования хватит с избытком. Я уже ушел в размышления и потому не сразу осознал, что за спиной щелкнул замок, и заскрипела открывшаяся дверь. Я остановился и вздрогнул. С какой стати меня так поразил звук, которого я ждал добрых пять минут? Как бы то ни было, я обернулся и увидел, что она стоит на пороге, отворив дверь вовнутрь и еще придерживая ее за ручку.
Миссис Оливер оказалась милой женщиной, но явно не она была музой, заполнившей собой картины и рисунки Роберта в Голденгрув. Она вдруг напомнила мне морское побережье: волосы цвета песка, светлая кожа с веснушками того сорта, что пропадают с годами, синие как море глаза, настороженно встретившие мой взгляд. На миг я застыл на ступенях, но тут же вновь поспешил к ней. Вблизи стало заметно, как мала она ростом, какого хрупкого сложения. Мне она доставала до плеча, стало быть, Роберту Оливеру была по грудь. Она шире открыла дверь и переступила порог.
- Вы - доктор Марлоу?
- Да, - ответил я. - Миссис Оливер?
Она спокойно приняла протянутую мной руку. Ладонь ее была мала, под стать ей самой, и я ожидал слабого детского пожатия, но пальцы у нее были очень сильные. Пусть она была маленькой, как девочка, в этой девочке была сила, и даже резкость.
- Проходите, пожалуйста, - пригласила миссис Оливер, возвращаясь в дом, и я прошел следом за ней в гостиную, которую успел рассмотреть.
Это было все равно, что выйти на сцену или смотреть одну из тех постановок, где занавес поднимают заранее, давая зрителям рассмотреть декорации до появления актеров. В доме стояла глубокая тишина. Книги при ближайшем рассмотрении оказались в основном романами, изданными в последние два века, вперемежку со сборниками поэзии и историческими трудами.
На миссис Оливер, опередившей меня на несколько шагов, были синие джинсы и голубоватая обтягивающая футболка с длинными рукавами, должно быть, подумал я, она всегда помнит про цвет своих глаз. Тело выглядело крепким, не спортивным, но грациозным, постоянно проявляющим свои очертания в каждом движении. В походке ее была некая решительность: словно каждым движением она отрицала всякую мысль о том, что ее бросили. Указав мне на диван, сама она села на другой, у противоположной стены. Гостиная здесь заворачивала за угол, и теперь мне открылось огромное, во всю стену окно, за которым виднелся широкий газон, буки, гигантский падуб и дикая яблоня в цвету. С дорожки не было видно, как велик участок, протянувшийся через газоны окружении яркой зелени. Когда-то этим видом наслаждался Роберт Оливер. Я поставил портфель себе в ноги и попытался собраться с мыслями. Миссис Оливер, сидевшая напротив, сложив руки на коленях, выглядела совершенно собранной. На ногах у нее были детские полотняные тапочки, в прошлом, возможно, синие. Густые прямые волосы были небрежно и изящно обрезаны на уровне плеч. В них смешивалось столько оттенков львиной гривы, пшеницы и золотых листьев, что я затруднился бы подобрать для них краски. Действительно, сложно бывает передать такие переливающиеся волосы на холсте. Лицо тоже было красиво, почти без косметики, с неяркой помадой, с тончайшими морщинками вокруг глаз и у губ. Она не улыбалась, серьезно рассматривала меня, готовясь начать беседу. Наконец заговорила:
- Простите, что заставила вас ждать. Я готова была передумать.
В ее словах не было извинения и готовности к дальнейшим объяснениям.
- Я вас не виню.
За долю секунды в голове у меня промелькнули более галантные ответы, но сейчас они казались неуместными.
- Да. - Она просто подтверждала услышанное.
- Благодарю, что вы согласились со мной встретиться, миссис Оливер. Кстати, вот моя карточка. - Я протянул ей визитку и только потом почувствовал, что перебираю с церемонностью. Она опустила взгляд.
- Могу я предложить вам кофе или чашку чая?
Я подумывал об отказе, но затем решил, что в этой приятной, обставленной в традициях южных штатов гостиной вежливее будет согласиться.
- Весьма благодарен. Если кофе у вас уже сварен, я бы выпил чашечку.
Она встала и вышла с той же собранной грацией. Кухня располагалась недалеко, я слушал звяканье блюдец и шум открывающихся ящиков, а сам тем временем осматривался в комнате. Здесь, среди ламп с расписанными цветами фарфоровыми основаниями, не осталось никаких следов Роберта Оливера, если только книги не принадлежали ему. Ни пятнышка масляной краски на ковриках, ни единой репродукции одного из новых пейзажистов. Стены украшали вылинявшие бабушкины вышивки и две старые акварели с изображением итальянского или французского рынка. И, конечно, ни одного яркого портрета леди с кудрявыми волосами и вообще ни одной работы Роберта Оливера и других современных художников. Возможно, гостиная и раньше не была его владением, она и в других домах часто оказывается царством жены. Или же бывшая супруга целенаправленно стирала всякое напоминание о нем.
Миссис Оливер вернулась с деревянным подносом, на котором стояли две кофейные чашки. Фарфор был расписан тонким черничным узором, крошечные серебряные ложечки, серебряный сливочник и сахарница выглядели особенно элегантно рядом с ее синими джинсами и линялыми тапочками. Я обратил внимание, что она носит кулон и золотые сережки с крошечными голубыми камнями, сапфирами или турмалинами. Поставив поднос на стол возле меня и подав мне чашку, она взяла свою и села на диван, ловко удерживая ее на весу. Кофе был хорош и согревал после ожидания на крыльце. Она молча разглядывала меня, так что я стал задумываться, не окажется ли жена столь же немногословной, как муж.
- Миссис Оливер, - непринужденно начал я. - Я знаю, что для вас это нелегко, и прошу вас понять, что я никоим образом не стремлюсь вызвать вас на доверительный разговор. Ваш муж оказался сложным пациентом, и его состояние, как я сказал по телефону, меня тревожит.
- Бывший муж, - поправила она, и я уловил в словах намек на юмор, проблеск эмоции, направленной против меня, или, возможно, против нее самой, как если бы она вслух заявила: "Я тоже умею быть твердой".
Я еще не видел ее улыбки - не увидел и теперь.
- Я прошу вас понять, что Роберту сейчас не угрожает непосредственная опасность. Он не пытался причинить вред кому бы или чему бы то ни было, в том числе и самому себе, с того дня в музее. Вы знаете о происшествии в музее?
Она кивнула.
- В сущности, большую часть времени он выглядит спокойным, но бывают и периоды возбуждения и гнева. Правда, молчаливого возбуждения. Я хотел бы оставить его в центре, пока не буду уверен, что он действительно вне опасности и способен нормально функционировать. Я уже говорил по телефону, что в первую очередь мне мешает помочь ему его молчание.
Она тоже молчала.
- Я хочу сказать, он вовсе не хочет говорить. - Я напомнил себе, что однажды Роберт заговорил, чтобы дать мне разрешение на разговор с женщиной, сидящей сейчас передо мной.
Над кофейной чашкой видны были ее приподнявшиеся брови - она как раз делала глоток. Брови были более темного песочного цвета, чем волосы, и лежали перышками, как нарисованные - я пытался вспомнить, у кого из портретистов видел такие и какой номер кисти выбрал бы, чтобы написать их. Под блестящей волной волос открывался широкий чистый лоб.
- Он знает, что вы здесь? - негромко спросила она.
- Нет.
Услышав ответ, миссис Оливер сменила тему:
- Он ни разу с вами не заговорил?
- Говорил в первый день, - признался я. - Он не отрицал того, что сделал в музее, а потом сказал, что я могу говорить с кем хочу. - Я решил пока умолчать о разрешении поговорить "даже с Мэри". Со временем я надеялся услышать от нее, кого он мог иметь в виду, и надеялся, что спрашивать мне не придется. - Но с тех пор он молчит. Я уверен, вы понимаете, что только с помощью беседы он может объяснить свои тревоги, а для нас это практически единственный способ установить, что стало причиной ухудшения состояния.
Я пристально смотрел на нее, однако она не ответила даже кивком. Необходимо было компенсировать ее молчание сдержанным дружелюбием.
- Я могу продолжать лечение, но толку от него будет немного, если он не заговорит. Иначе откуда мне знать, какие из лекарств ему помогают? Я направил его на индивидуальную и групповую терапию, но он и там молчал, а потом вовсе перестал посещать сеансы. Если он не заговорит, я должен сам иметь возможность поговорить с ним о том, что его беспокоит.
- Спровоцировать? - напрямик спросила она, вновь вздернув брови.
- Нет. Заставить его развернуться, показать, что я в какой-то степени понимаю, что с ним происходит. Возможно, это поможет ему нарушить молчание.
Она, кажется, глубоко задумалась, села прямее, очертания маленькой груди под футболкой стали четче.
- Но как вы собираетесь объяснить знание истории его жизни, если он вам о ней не рассказывал?
Это был такой хороший вопрос, такой прямой и острый вопрос, что я поставил чашку и выпрямился, не сводя с нее взгляда. Я не ждал, что мне придется сразу отвечать на вопрос, который донимал и меня самого. Она поймала меня в первые же пять минут разговора.
- Буду с вами откровенен, - сказал я, хоть и понимал, что это прозвучит как профессиональное клише. - Я еще не знаю, как стану объяснять, если он задаст этот вопрос. Но если он спросит - значит заговорит. Пусть даже это его рассердит.
Впервые я увидел, как ее губы дрогнули и приоткрыли ровные зубы с чуть крупноватыми верхними резцами, отчего улыбка была особенно милой.
- Хм-м, - протянула она, словно напевая без слов. - И вы сошлетесь на меня?