* * *
Андрейка стоит посреди комнаты и таращит в темноту сонные глаза. Мать молча сует ему какой-то узелок, торопливо гладит по голове и, крепко схватив за руку, тащит в темные сени. Над домом что-то тяжело ухает; посуда жалобно звенит на полках; тянущий за душу вой, прерываемый диким кошачьим мяуканьем, несется из темноты. Андрейке страшно. Он цепляется за дверь.
- Не бойся… Не бойся… В убежище пойдем. Там все люди сейчас, там и Генечка с бабушкой…
Мелкий озноб охватывает Андрейку во дворе. Мать обнимает его одной рукой, и они бегут по темной улице, так крепко прижавшись друг к другу, что босые ноги Андрейки, наскоро обутые в башмаки, попадают под ноги матери. Страшное незнакомое небо разверзается над их головами: крест-накрест перетянутое широкими белыми лентами, оно все время двигается и в глубине его то далеко, то совсем близко слышно грозное гудение моторов… Иногда тонкие зажженные свечи низко свисают над землей, и вслед за ними в ушах у Андрейки что-то с грохотом лопается. Он цепляется за колени матери, и они оба падают на землю…
- Ничего, сынок… Ничего, миленький… Это Антон фашистов бьет.
Андрейка чувствует, как у матери дрожат руки, но имя Антона сразу воскрешает перед ним высокую, крепкую фигуру брата: на его широких плечах зеленая гимнастерка, а в руке настоящая винтовка…
- Антон фашистов бьет! - растерянным шепотом повторяет он.
Гордость и восторг охватывают его, и теперь он сам бежит вперед, чтобы скорей поделиться этой новостью с Генькой… И в темноте сквозь грохот рвущихся снарядов, пригнувшись к земле, мать слышит его дрожащий голос:
- Ничего, ничего, мама… Это Антон фашистов бьет…
"Бомбоубежище" - новое слово для Андрейки. Но они с Генькой помогали взрослым носить кирпичи и выбрасывать землю из огромной ямы. В местечке, где живет Андрейка, нет настоящих бомбоубежищ, а то бомбоубежище, которое наскоро рыли старики, женщины и дети, похоже на большую пещеру, узкую и длинную, с земляными сиденьями по бокам. Андрейка с матерью медленно спускаются по земляной лесенке вниз и с трудом пробираются в узком проходе между сиденьями. В черной тьме Андрейка чувствует только много чьих-то ног, крепко сдвинутых коленей, слышит отрывистое дыхание и тяжелые вздохи женщин. В глубине плачет грудной ребенок, и чей-то голос все время повторяет громким шепотом:
- Тише, граждане, тише! Спокойно, спокойно…
Андрейка хочет окликнуть Геньку. Но удар за ударом сотрясают землю; кто-то из ребят начинает громко плакать; какая-то женщина протискивается к выходу, ее не пускают. И снова страшный удар…
- Не допусти господи… - шепчет чей-то старушечий голос. И в ответ на него из темноты кто-то насмешливо цедит сквозь зубы:
- Уже допустил твой господь.
Андрейка, затиснутый в угол, туго сжатый с обеих сторон людскими телами, чувствует рядом мать. Она стоит, наклонившись над ним всем телом, и, услышав низкое гуденье самолета, закрывает его собой. В полной тьме, как под черным большим платком, сбились в кучу перепуганные дети, старики и женщины. Непонятный тяжелый страх сковывает Андрейку, но он не может удержать в себе свою торжествующую новость:
- Мама, скажи им: это Антон, это наши бьют фашистов!
* * *
Андрейка никогда не забудет, как прибежал к ним Генька и, широко распахнув дверь, закричал с порога: "Отца моего убили!"; как он сел на край лавки и без слез, с ужасом и удивлением на все вопросы отвечал одним словом: "Убили… Убили!"; как утешали соседи его бабку и плакали вместе с ней.
А жизнь шла своим чередом… На завод, где работал Антон, день и ночь шли люди. Одни сменяли других для короткого отдыха. Женщины, старики и подростки заменили ушедших на фронт. Вместе со всеми работала и мать Андрейки. Соскучившись, мальчик пробирался в заводской двор и заглядывал в светлые окна цеха, где раньше работал Антон. Через стекло был виден "сердечный друг" - блестящий станок Антона. Только теперь за ним стоял Андрейкин сосед, старый мастер цеха, Матвеич. На нос его низко спускались очки. Андрейка со вздохом отворачивался от окна и представлял себе брата в рабочем комбинезоне, с синими смеющимися глазами. А мимо Андрейки сновали люди, грузили на машины какие-то ящики, что-то вносили и выносили, на ходу завтракали. Все торопились выполнять какие-то приказы, идущие из кабинета главного инженера. Этого инженера Андрейка видел только один раз, когда они с Генькой сидели около заводских ворот. Инженер был высокий, в серой шинели, с черным портфелем под мышкой. Проходя мимо, он бегло взглянул на ребят и крикнул:
- Зачем здесь?
Ребята опрометью бросились бежать.
- Ого! - только сказал Генька.
Но Андрейка, благодарный главному инженеру за то, что он заботится обо всем заводе, за то, что любимый станок Антона по-прежнему блестит в руках старого мастера, ответил Геньке коротко и ясно:
- Прогнал - значит, надо.
* * *
Никто не отрывался от своих дел. Напротив, все люди работали с упорством и ожесточением. Дела прибавилось у всех. Прибавилось и у Андрейки. Почти все свое время мать проводила на заводе. Андрейка старательно прибирал комнату, стоял в очереди за хлебом и варил супы. В супы он крошил все, что имелось в хозяйстве, - они выходили густые и клейкие, но когда мать забегала домой поесть, она покрывала стол чистой скатертью и, разлив по тарелкам Андрейкин суп, говорила:
- Ишь ты! Вкуснота какая! Не суп, а кисель! Ложка стоит!
И Андрейка, чтобы угодить ей, старался вовсю. Размешивал в кружке муку с водой, делал густую заправку и удивлялся, что когда мать сама варит суп, то у нее он получается светлый и жидкий.
В бомбоубежище ходили теперь только старики и дети. Андрейка и Генька решительно отказались сидеть во время воздушной тревоги под землей. У ребят были свои важные дела, которые они выполняли с отчаянным усердием: они тушили зажигательные бомбы. Все мальчики в поселке были заняты этим делом. Они хватали бомбы тряпками, рукавицами и бросали их в воду или засыпали песком. Пожаров не было. Один раз Андрейке и Геньке удалось словить "живую" бомбу. Растопырив руки в старых брезентовых рукавицах, они схватили ее и с торжеством швырнули в кадку с водой. Андрейка, красный от натуги, со злыми блестящими глазами, сорвал рукавицу и, подняв кулак, показал немецкому самолету кукиш:
- Вот тебе твои бомбы, видал?!
Тяжелые годы пронеслись над Андрейкой. Не раз стоял он над своим супом, придумывая, что еще можно положить в кастрюлю для густоты. Не раз делили они с матерью последний кусок хлеба и, не раздеваясь, ложились в холодную постель. Не раз сжималось сердце мальчика, когда он смотрел на осунувшуюся и постаревшую мать. Антон писал редко, и чем старше становился Андрейка, тем больше понимал, какие страшные опасности окружают его брата. Андрейка вытянулся и похудел. Но только один раз плакал он горькими мальчишескими слезами.
В тот день мать пришла рано. Старые бутсы на ее ногах отяжелели от приставшей к ним глины. Андрейка вытащил ее башмаки на двор и стал на крыльце обмывать их в светлой луже. Мать отказалась от еды и легла. Заунывный звук сирены заставил Андрейку поднять голову… И в тот же момент страшный удар потряс землю, у Андрейки зазвенело в ушах. Он покачнулся и упал…
А потом, как и в первую ночь бомбежки, они с матерью, спотыкаясь, бежали к заводу. Туда бежали все с лопатами, кирками, не обращая внимания на продолжающуюся бомбежку. На бегу мать останавливалась и считала заводские трубы. Они были целы. А между тем все уже знали, что бомба упала на завод.
- Правое крыло, видать… - задыхаясь, проговорила обогнавшая их соседка.
- Антонов цех! - крикнул кто-то из ребят.
Андрейка пулей влетел в заводские ворота. И там, где в широкие светлые окна был виден блестящий станок Антона, лежала груда кирпичей и обломки железа. Не то пыль, не то дымок с каким-то едким запахом шел от этих развалин.
Андрейка громко, жалобно заплакал:
- Не уберегли… Не оборонили…
Казалось ему, что он сам тоже виноват в том, что не уберег завод, и что, вернувшись, Антон спросит его с укором:
- А где же станок мой, Андрейка?
И Андрейка бегал вокруг, громко плача и вытирая кулаком слезы. Черные от копоти Люди толпились около развалин, звенели лопаты, с темных рабочих лиц каплями бежал пот…
А Андрейка, злой, как волчонок, сжимая кулаки, грозился в тяжелое, нависшее над его головой небо, покрытое вражескими самолетами. И как бы в ответ на его детские слезы один из фашистских самолетов вдруг вспыхнул ярким белым пламенем…
ПОЧЕМУ?
Мы были одни в столовой - я и Бум. Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. Мне было щекотно и весело. Над столом висела большая папина карточка, - мы с мамой только недавно отдавали ее увеличивать. На этой карточке у папы было такое веселое доброе лицо. Но когда, балуясь с Бумом, я, держась за край стола, стал раскачиваться на стуле, мне показалось, что папа качает головой…
- Смотри, Бум… - шепотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти.
Стол выскользнул из моих рук. Послышался звон…
Сердце у меня замерло. Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце. Бум вылез из-под стола, осторожно обнюхал черепки и сел, склонив набок голову и подняв вверх одно ухо.
Из кухни послышались быстрые шаги.
- Что это? Кто это? - Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. - Папина чашка… папина чашка… - горько повторяла она. Потом подняла глаза и с упреком спросила: - Это ты?
Бледно-розовые черепки блестели на ее ладони. Колени у меня дрожали, язык заплетался:
- Это… это… Бум!
- Бум? - Мама поднялась с колен и медленно переспросила: - Это Бум?
Я кивнул головой. Бум, услышав свое имя, задвигал ушами и завилял хвостом. Мама смотрела то на меня, то на него.
- Как же он разбил?
Уши мои горели. Я развел руками:
- Он немножечко подпрыгнул… и лапами…
Лицо у мамы потемнело. Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. Я с испугом смотрел ей вслед. Бум с лаем выскочил во двор.
- Он будет жить в будке, - сказала мама и, присев к столу, о чем-то задумалась. Ее пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку.
Я стоял, не смея подойти к ней. Бум заскребся у двери.
- Не пускай! - быстро сказала мама и, взяв меня за руку, притянула к себе. Прижавшись губами к моему лбу, она все так же о чем-то думала, потом тихо спросила: - Ты очень испугался?
Конечно, я очень испугался: ведь с тех пор, как папа умер, мы с мамой так берегли каждую его вещь. Из этой чашки папа всегда пил чай…
- Ты очень испугался? - повторила мама.
Я кивнул головой и крепко обнял ее за шею.
- Если ты… нечаянно, - медленно начала она.
Но я перебил ее, торопясь и заикаясь:
- Это не я… Это Бум… Он подпрыгнул… Он немножечко подпрыгнул… Прости его!
Лицо у мамы стало розовым, даже шея и уши ее порозовели. Она встала:
- Бум не придет больше в комнату, он будет жить в будке.
Я молчал. Над столом из фотографической карточки смотрел на меня папа…
* * *
Бум лежал на крыльце, положив на лапы умную морду, глаза его не отрываясь смотрели на запертую дверь, уши ловили каждый звук, долетающий из дома. На голоса он откликался тихим визгом, стучал по крыльцу хвостом… Потом снова клал голову на лапы и шумно вздыхал.
Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось все тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь… Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробегали у меня по спине. Если б чашка не была папиной… и если б сам папа был жив… Ничего бы не случилось… Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное… И я боялся не наказания - я с радостью перенес бы самое худшее наказание. Но мама так берегла все папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул ее, и теперь с каждым часом моя вина становилась все больше…
Я вышел на крыльцо и сел рядом с Бумом. Прижавшись головой к его мягкой шерсти, я случайно поднял глаза и увидел маму. Она стояла у раскрытого окна и смотрела на нас. Тогда, боясь, чтобы она не прочитала на моем лице все мои мысли, я погрозил Буму пальцем и громко сказал:
- Не надо было разбивать чашку.
После ужина небо вдруг потемнело, откуда-то выплыли тучи и остановились над нашим домом.
Мама сказала:
- Будет дождь.
Я попросил:
- Пусти Бума…
- Нет.
- Хоть в кухню… мамочка!
Она покачала головой. Я замолчал, стараясь скрыть слезы и перебирая под столом бахрому скатерти.
- Иди спать, - со вздохом сказала мама.
Я разделся и лег, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из ее комнаты проникала ко мне желтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Все самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум… Бум… Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернется. Но папа не вернулся…
То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скребся лапами и жалобно взвизгивал. Из-под маминой двери все еще просачивалась узенькая полоска света. Я кусал ногти, утыкался лицом в подушку и не мог ни на что решиться. И вдруг в мое окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул ее:
- Мама!
Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял ее лицо, смятый мокрый платочек лежал под ее щекой.
- Мама!
Она открыла глаза, обняла меня теплыми руками. Тоскливый собачий лай донесся до нас сквозь шум дождя.
- Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума…
Лицо ее дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слезы, от него пахло дождем и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улегся на свое место и, не мигая, смотрел на нас. Он думал: "Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?"
Мама долго не спала. Она тоже думала: "Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?"
И я тоже думал, лежа в своей кровати: "Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?"
В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было свое "почему".
В КЛАССЕ
Когда Петя вошел в класс, ребята сразу окружили его.
- Новенький, новенький! - закричали они.
Высокий мальчик раздвинул ребят и, подойдя к новичку, протянул ему загорелую, крепкую руку:
- Давай знакомиться! Игорь.
Петя улыбнулся, тряхнул протянутую к нему руку и, обращаясь ко всем, сказал:
- А меня зовут Петя Набатов.
- Набатов? Здорово!
- Хорошая фамилия!
- Молодец, что приехал!
- У нас самые дружные ребята!
- Почти все хорошо учатся, только вот Бунька подводит! - перебивая друг друга, шумно заговорили ребята.
Игорь прищурил глаза и, облокотившись на парту, осторожно спросил:
- Ну, а ты, Набатов, вообще, как учишься?
Ребята примолкли и с интересом ждали ответа. Петя пожал плечами и усмехнулся:
- Странный вопрос!.. Я отличник, конечно!
- Отличник? - Игорь весело хлопнул новичка по плечу.
- Игорь, где ему сесть?
- Садись на заднюю парту, Набатов! - сказал Игорь.
- Почему на заднюю? - недовольно спросил Петя.
- Да ты не обижайся. У нас такое правило: мы отличников всегда на задние парты сажаем. Я сам там сижу. А отстающие у нас поближе к учителю сидят, чтоб на виду были.
- А, ну хорошо! Я не знал.
Ребята торжественно проводили Петю к его парте и, окружив со всех сторон, стали рассказывать ему все школьные новости.
После звонка в класс вошел учитель.
- Андрей Александрович! А у нас новенький!
- Отличник! - похвастался круглолицый Бунька.
- Отличник? Очень приятно. А ты откуда знаешь? - улыбнулся Андрей Александрович.
- Сразу видно! На глазок! - засмеялся Бунька.
- Жалко, что ты себя не видишь на глазок, - пошутил учитель и взглянул на задние ряды парт, где сидел новый ученик.
- Ну, новенький, здравствуй! Давай познакомимся. Как твоя фамилия?
- Петя Набатов, - отчетливо сказал новичок, поправляя курточку и приглаживая черные, коротко подстриженные волосы. - Я учился в Томске.
- Хороший город, - сказал учитель. - Ты как-нибудь нам расскажешь о нем.
Начался урок. Андрей Александрович вызывал ребят к доске. Несколько раз спросил с места Набатова. На вопросы Петя отвечал без запинки.
- Хорошо! Очень хорошо, Набатов! - хвалил учитель.
Ребята торжествующе переглядывались, подталкивая соседей локтями.
Бунька, как волчок, вертелся на парте и громко шептал своему соседу:
- Ого! Какой круглый отличник!
- Пожалуй, даже сильней Игоря!
Витя Волков с любопытством разглядывал новичка. Ему были видны коротко подстриженный затылок мальчика, высокий воротник его курточки, спина и плечи, которые он держал ровно и прямо.
"Молодец! - думал Витя. - Ничего не боится и держится как-то хорошо. Интересно познакомиться с таким поближе!"