- У-у, какая! - удивленно сказал Волька и, прижимаясь к стенкам, осторожно обошел корову со всех сторон, дотронулся пальцем до мягкой шерсти, заглянул в умные и грустные глаза Милки, прикрытые прямыми черными ресницами, и глубоко вздохнул. - У-у, какая! - Потом присел на корточки подальше от длинного хвоста с кисточкой и замер, боясь пошевелиться.
Вошла Настя в белом переднике, с чистым полотенцем и с подойником. Корова повернула голову, радостно замычала и тяжело поднялась на ноги. Волька испугался, попятился к двери.
- Сиди, сиди! Она смирная, - сказала Настя.
Волька вернулся.
Настя обмыла теплой водой полное, налитое вымя Милки и, присев на скамеечку, начала доить, ласково приговаривая:
- Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки. - Голос у Насти был певучий и нежный.
Струйки молока, сбегая в подойник, журчали, как тихая музыка; Милка стояла смирно и, повернув к Насте голову, слушала. Волька, сидя на корточках позади Насти, тоже слушал и шевелил губами, повторяя про себя ее слова. Потом ресницы у него сонно захлопали, и чтобы не заснуть, он изо всех сил таращил глаза.
Струйки молока делались все тоньше, потом журчание их сразу прекратилось. Волька вскочил, заглянул в подойник и сказал:
- Пена… А где молочко?
- А молочко под пеной. Вот процежу - выпей тепленького. Коровки свежую траву едят, сладкое молочко, душистое… А Милка у нас самая лучшая корова, рекордистка.
Молоко действительно было сладкое и душистое. Волька выпил целую чашку и пошел с матерью в кладовую. В кладовой высокий старик Дмитрий Степанович не спеша отвешивал продукты. Он клал на большие весы буханки черного хлеба, потом белые батоны, потом крупу, сахар, масло. Волька внимательно смотрел, как двигается по каким-то черточкам железка, - весы опускаются вниз, а Дмитрий Степанович записывает что-то в тетрадь.
- Снимайте.
Дарья Ивановна с Настей укладывают продукты в корзину и уносят на кухню.
Из кладовой Волька долго не уходил. Когда Дмитрий Степанович отвернулся, он встал на весы, подвигал железку и тихонько сказал:
- Два кило двадцать.
- Чего двадцать? - усмехнулся Дмитрий Степанович.
Волька склонил набок голову и застенчиво улыбнулся:
- Крупы.
- Крупы? В тебе? Много ж ты, брат, каши съел! - Дмитрий Степанович поправил на толстом носу очки и добавил: - Видно, хорошим работником будешь!
Волька вдруг поднял палец и к чему-то прислушался. Во дворе громко мычали коровы.
- Коровы песни поют! - радостно крикнул он и бросился к порогу.
* * *
Зарядку Волька делал вместе с ребятами. Пристроившись в конце младшей группы, он старательно делал все, что показывал большой мальчик с красным галстуком.
- Молодец, Волька! - хвалили его ребята.
Завтракал и обедал Волька тоже с ребятами за общим столом на террасе. Все наперерыв звали его сесть рядом, но Клавдия Ивановна сказала:
- Пусть сядет там, где сидел вчера.
И Волька послушно уселся на вчерашнее место.
* * *
После обеда Волька крепко спал. Его разбудили ребята. Они стояли посреди двора с корзинками и тихо разговаривали с Дарьей Ивановной.
- Дарья Ивановна, дайте нам Вольку! Мы с ним в лес пойдем за ягодами.
- Пойду! Пойду! - закричал из кроватки Волька.
Девочки дали ему маленькую корзиночку.
В лесу пели птицы. Все казалось Вольке в легком зеленом свете, и как ни запрокидывал он голову, за ветками и листьями не видно было неба. А внизу была густая трава, она цеплялась за ноги, и Волька падал. Падать было мягко и весело. Ребята бросались подымать Вольку, а он нарочно падал и звонко смеялся.
Потом одна девочка крепко взяла его за руку и сказала:
- Не балуйся. Пойдем лучше ягоды искать!
А другая девочка спросила:
- Ты знаешь, Волька, какая земляника?
- Красненькая и сладкая, - сказал Волька и причмокнул языком.
Под большими пнями в густой траве закраснели ягоды.
- Сюда, сюда, Волька! - кричали вокруг ребята. - Разгребай руками траву, смотри, вот она ягодка!
Волька потоптался на одном месте, присел на корточки. Несколько рук совали ему в рот ягоды, он отбивался и кричал:
- Я сам! Я сам!
- Ребята! Пусть сам. Он сам хочет сорвать.
Волька шарил в траве, а ребята стояли вокруг и громко радовались, когда он находил ягоду.
Щеки у Вольки раскраснелись, рот, измазанный красным соком, улыбался, голубые глаза удивленно и радостно смотрели вокруг.
По дороге домой ребята по очереди несли его, складывая руки "креслицем". Волька болтал ногами и без умолку говорил о ягодах, о больших весах Дмитрия Степановича, о птичках и деревьях… А потом замолкал и, склонившись на чье-нибудь плечо, издавал вдруг длинное и нежное мычание.
* * *
Вечером в детском доме был вечер самодеятельности. Волька сидел в первом ряду с Дарьей Ивановной и Настей. Дмитрий Степанович тоже пришел послушать, как выступают ребята. Они пели песни, читали стихи, плясали.
Клавдия Ивановна вдруг сказала:
- А Волька, наверно, тоже знает какую-нибудь песенку или стихи. Скажи нам, Воленька!
Дарья Ивановна тихонько подтолкнула Вольку.
- Ну, скажи, сыночек, что знаешь!
Волька боком полез на сцену. Клавдия Ивановна подняла его и поставила на середину. В зале стало очень тихо. Все ждали.
Волька постоял, подумал. Потом вдруг присел на корточки и затянул нараспев тонким комариным голоском:
- Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе поилица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки.
В зале все зашевелились. Ребята полезли на стулья, чтоб лучше видеть маленькую фигурку на сцене. Потом все захлопали, захохотали, зашумели:
- Еще! Еще!
Черноглазая Настя, звонко хохоча, вытирала кончиком платка слезы. Волька, сидя на корточках, улыбался со сцены смущенной и радостной улыбкой.
* * *
На другой день утром Дарья Ивановна сказала, что выходной кончился, и отвезла Вольку в детский сад. Ребята пробовали просить ее оставить сынишку хоть на недельку, но она решительно отказала:
- Нельзя, нельзя! У него своя работа. Он в детском саду и лепит, и рисует, и музыке учится, а дача у них в Сокольниках не хуже нашей. Вот на выходной день опять я его возьму.
Ребята долго смотрели вслед Вольке. И пока на широкой аллее была видна синяя матросская шапка, они все махали руками и кричали:
- Приезжай, Волька!
А из-за желтых сосен доносился до них веселый, полюбившийся всем голосок:
- В выходной при-еду!
ОТЦОВСКАЯ КУРТКА
Куртка была черная, бархатная, карманы ее топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.
- Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для нее, - с завистью говорил Ленька, обдергивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.
- Я стар, а ты больно молод, - отшучивался отец.
Ленька и правда был еще молод. Он учился в четвертом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:
- Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!
- "Большаком"! - усмехался Ленька. - Стану я еще связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.
- А ты не стукай. Большак - это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?
* * *
В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:
- Убери. Не в гости еду.
Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:
- Носи, большак!
Ленька вспыхнул и застеснялся.
- Да куда она ему! - всплеснула руками мать. - Не дорос ведь!
- Дорастет, - уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. - Помощником тебе будет!
Уложив сундучок, отец обвел взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:
- По русскому обычаю, посидим перед дорогой.
Мать поспешно усадила детей и села с ними рядом, придерживая рукой трехлетнюю Нюрку. Все притихли. Ленька посмотрел на отца, и горло у него сжалось.
"Как же мы одни будем?" - подумал он, поняв вдруг, что отец действительно уезжает далеко и надолго.
* * *
Прощались у околицы. Отец спустил с рук Нюрку и троекратно поцеловался с матерью.
- Прости, коль сгоряча обидел когда…
Низко, без слез, поклонилась ему мать:
- За все, что прожито, за все, что нажито, спасибо тебе, Павел Степанович!
Женщины подхватили ее под руки, и Ленька вдруг услышал тонкий плач с разноголосыми причитаниями.
Лицо у отца дрогнуло. Он махнул рукой, вынул туго сложенный платок, обтер им лоб, щеки и подозвал Леньку:
- До Веселовки проводишь меня.
Шли молча.
Ленька, в наброшенной на плечи отцовской куртке, размахивая длинными рукавами, то и дело поворачивал тонкую шею, чтоб взглянуть на отца. Но отец о чем-то думал и время от времени тяжело вздыхал.
- Ты вот что… пять человек вас у матери… - Он замолчал, не находя простых и нужных слов, которые хотелось сказать сыну.
- Ты просись к пулемету. Чуть что - сотню немцев уложишь, - озабоченно сказал вдруг Ленька.
- Там знают куда… - рассеянно ответил отец.
Ленька испуганно посмотрел на его круглое доброе лицо.
- А ежели в штыковой пойдешь… - шепотом сказал он и замер, глядя широко раскрытыми глазами в лицо отца.
- Ну-ну, - ласково усмехнулся тот.
Ленька бросился к нему на шею:
- Папка, вернись! Живым вернись!
Теплыми ладонями отец оторвал от своей груди голову сына и заглянул в его глаза:
- Мать береги.
Мелкие капли дождя сеялись на размытую лесную дорогу. По краям топорщились голые осенние кусты. В мутных лужах мокли опавшие листья.
Отец крепко держал за руку сына.
- Солому внесите, а то дожди намочат… Дров заготовьте на зиму…
Отец останавливался, крепче сжимая маленькую жесткую руку.
- Слышь, Ленька!
- Слышу, папаня.
* * *
Жизнь пошла по-новому. Один человек ушел из дому, а семья осиротела. За столом пустовало место, не вздрагивали половицы от тяжелых отцовских шагов, на дворе не слышался голос хозяина. Мать постарела, осунулась, сняла с окон нарядные занавески, убрала со стола скатерть. Думая об отце, она устало покрикивала на младших детей или, сидя на лавке и покачиваясь из стороны в сторону, тихонько причитала:
- Ушел мой голубчик, ушел мой милый…
Ленька подсаживался к ней, неумело утешал ее, обнимал за шею:
- Ну ладно тебе… Говори, чего делать-то, а, мамка? Воды принесть иль дров наколоть?
Отцовскую куртку Ленька носить не стал, а аккуратно сложил рукав к рукаву, отдал матери и сказал при этом так же, как отец:
- Убери. Не в гостях я.
Работы у него стало много. Утром, торопясь в школу, он окидывал хозяйским глазом двор.
"Солому внесите, а то дожди намочат", - наказывал отец.
Солома все еще не была внесена. Скотина растаскивала ее по двору, втаптывала в грязь.
- Николка, - кричал Ленька младшему брату, - переноси солому помаленьку! Я приду, сам докончу.
Николка лениво почесывал затылок.
- Кому говорю?! - кричал Ленька, хлопая калиткой.
В школе он слушал невнимательно, нетерпеливо ждал конца урока; по стеклам барабанил дождь, в хозяйственных заботах расплывались мысли:
"Поглядеть бы, на чердак слазить, не протекает ли крыша где…"
Татьяна Андреевна вызывала его к доске. Ленька тер лоб и не мог вспомнить заданного урока.
- Не выучил? - мягко спрашивала учительница.
- Учил, - отвечал он грустно, - да перезабыл, видно.
После школы до самого вечера Ленька возился во дворе: таскал солому, лазил на чердак, с грохотом сбрасывал оттуда доски и, вооружившись топором, полез на крышу сарая. На шум из избы выбежала мать:
- Батюшки мои! Никак, сарай разгораживает! Да ты что делаешь? Кто за тобой чинить будет?
- Сам починю! Перепрели ведь доски-то… Новые ставить надо, - пробурчал Ленька.
- Слезай, тебе говорю! Одних штанов передерешь бог весть сколько!
Ленька обиженно швырнул на землю топор, сложил доски и ушел в избу.
"На отца небось не кричала бы…"
И тихо огрызался, когда мать выговаривала ему, что он берется не за свое дело, а вот забить в сарае дырку, чтоб не выскакивал оттуда поросенок, - это его допроситься нельзя.
- Все только о поросенке думаешь, а что двор разваливается, так ничего?
Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновленный двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.
А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые темные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:
- Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Леня?
* * *
Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шел с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.
Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завернутое в мешок, таинственно сообщил:
- Ружье достал. Зайцев стрелять пойду.
- Зайцев? - Ленька усмехнулся. - Да их и нету нигде сейчас.
- Нету? - Генька нагнул голову и зашептал ему на ухо: - Куда ни повернись - зайцы!
- Да на что они тебе? - удивился Ленька.
- Как - на что? Мясо есть будем, а из шкуры шапку сделаю!
- Шапку? - переспросил Ленька, припоминая, что отец тоже собирался пойти на зайцев, чтобы делать ребятам шапки.
- Ну да, шапку! - обрадовался Генька. - Что ни заяц, то шапка! Пойдешь?
- Ну тебя… - засмеялся Ленька. - Что мне, делать, что ли, нечего? Вот от отца письмо пришло! - похвалился он, ощупывая конверт.
* * *
В письме отец обращался к Леньке, как к взрослому, называя его большаком. Читая, Ленька кивал головой и вставлял от себя: "Ладно!"
Он гордился, что отец доверял ему и надеялся на него. Описание первых боев, в которых уже участвовал отец, наполняло Леньку гордостью.
"Будем бить до последнего конца", - писал отец.
"Точно", - сжимая кулаки, отвечал ему Ленька.
Мать слушала письмо, собрав вокруг себя всех детей. В письме отец спрашивал про каждого, называя Нюрку Анной Павловной. Анне Павловне было три года. Она чмокала пухлыми губами, терлась об юбку матери и заглядывала ей в лицо. Двух девочек-двойняшек звали в семье общим именем Манька-Танька.
Беленькие курносенькие двойняшки всюду ходили, держась за руки, ели из одной миски, тихо играли за широкой кроватью, шепотком о чем-то советуясь друг с другом. Плакали они и смеялись тоже вместе. Стоило одной засопеть носом и всхлипнуть, как другая широко раскрывала глаза и разражалась громким плачем.
Глядя друг на дружку, они могли часами выть на всю избу. И теперь, не сводя глаз с матери, они как будто только и ждали знака, чтобы присоединить к ее слезам свой дружный рев. Восьмилетний Николка, старший после Леньки, услышав свое имя, ежился от смущения и виновато косил по сторонам голубыми глазами.
- Разрюмился! - презрительно бросил ему Ленька. - Только и умеешь, что хныкать.
Он был недоволен, что Николка мало помогает ему в хозяйстве и лениво выполняет его приказания. Слушая письмо, мать всплакнула, а двойняшки залились громким плачем. Чтение было прервано; Ленька схватил обеих сестер, посадил их на колени и, топая ногами, загудел на всю избу:
- Ду-ду-ду! Поезд идет!
Двойняшки, подпрыгивая, стукались лбами. Плакать им было некогда. Подкинув несколько раз, Ленька поставил обеих на пол и снова принялся за чтение письма. После этого он долго ходил по избе, обдумывая все свои дела и чувствуя необходимость сейчас же, немедленно проявить себя большаком и хозяином.
- Что ты как маятник, прости господи! - сердилась мать.
- "Маятник, маятник"!.. - ворчал Ленька, выволакивая из-под лавки старый ящик с пыльными прошлогодними валенками. - Зима на дворе - вот что!
- Сама знаю, что зима, - вздыхала мать, перебирая вместе в Ленькой смятую старую обувь. - Давно ли отец покупал? Не напасешься на вас!
Ленька вытащил дратву и неумелыми руками пытался чинить перепрелый войлок.
- Шапки у Николки нету… Прошлогодняя износилась совсем. В чем ходить будет? - задумывалась мать.
- Найдем! - хмурился Ленька и, забравшись на печь, долго сидел, обхватив руками острые коленки.
"Что ни заяц, то шапка, - вспоминались ему Генькины слова. - Пойти надо", - решил он, прикрывая ладонью тяжелые веки.