* * *
Наша жизнь очень изменилась со дня переезда из Ш. Там мы жили тихо, скромно; здесь же, в Царском, положение отца требует вести жизнь более открытую. "Солнышко" и мама-Нэлли заводят знакомых из важных, аристократических жителей Царского Села. На конюшне у нас лошади, в сарае экипажи. С лошадьми живет старый бородатый козел Сенька, предмет ужаса всего женского населения дома; особенно боятся его Эльза и Даша. И когда кучер Иван выпускает Сеньку прогуляться по двору, Эльза, взвизгивая, бежит в дом:
- Ah, се monstre! II est la! II est la!
Казенный дом, где мы поселились, омеблирован нарядно, почти роскошно. Перед окнами залы - небольшой пруд и водопад, бьющийся о мокрые камни. На кухне готовит повар, заменивший кухарку. В комнатах - высокий выездной лакей Михаила, бесшумно шаркая подошвами, скользит по пушистым коврам.
Моя комната выходит на улицу, и это грустно. Я не вижу природы из окна.
Мама-Нэлли постоянно о чем-то таинственно совещается с портнихой. Я предчувствую неотвратимую беду: придется "выезжать в свет". О, что может быть хуже этого несчастья?! Нарядные тесные платья, неумолкаемая французская трескотня, манеры "кисейной барышни" и почтительные, строго выдержанные разговоры в обществе. О, какая это скука! Слава Богу, что наши выездные костюмы еще не готовы.
Целые дни я с детьми, Варей и Эльзой провожу в парке, а вечером пишу стихи и наброски. Здесь, на моей родине, под наплывом острых воспоминаний, они льются из души свободно и легко. И каждую ночь, ложась в постель с затуманенной образами головою, я говорю сама себе:
- Что-то случится завтра? Неужели нельзя будет работать как нынче, как вчера? И злосчастная портниха принесет их наконец, эти ужасные наряды? И неужели же завтра меня повезут, как узницу, напоказ светской толпе?
* * *
О злосчастный день! Он наступил-таки.
- Завтра мы едем с визитами, Лидия, - сказала мне мама-Нэлли накануне.
Полночи я не спала, а вторую половину грезила какими-то кошмарными снами, в которых "визиты" являлись гномами и колотили меня молоточками.
Утром, едва успев умыться и причесаться, ябросилась к своему письменному столу и начертала на листе почтовой бумаги дрожащей от волнения рукой:
Я готова Пифагора
И Евклида вновь зубрить,
Реки всего света, горы
Вновь готова повторить.Все я выучу усердно,
Если будем после квиты…
Мама! Будьте милосердны
И избавьте от визитов.
Вкладываю стихи в конверт, надписываю адрес и звоню Даше.
- Вот, милая, снесите маме.
А сама замираю от ожидания. Авось стихи возымеют свое действие?
Минуты идут, а Даша не возвращается с ответом.
Наконец-то легкие шаги.
Ах, это сама мама-Нэлли. Ее серые глаза улыбаются.
- Увы, Лидия! - говорит она. - Увы! Ехать с визитами мы должны, моя девочка, все-таки, хотя стихи твои очень милы, и я их спрячу на память.
Все пропало!
* * *
Широкие сани с медвежьей полостью, с огромным Михайлой на запятках, уносят нас по молодой еще снежной дороге к лучшим кварталам города. На мне и маме-Нэлли нарядные ротонды с пушистым мехом и красивые "выездные" шляпы. Под моей шубой из меха тибетской козы - ловко сшитое сизое платье, отделанное белым сукном. Красивое платье. Но мне не нравится этот слишком модный покрой. Если бы это зависело от меня, я бы носила греческие туники, свободные, легкие, не стесняющие движений, или римские тоги…
Наш первый визит - к баронессе Фрунк, жене начальника города.
Сани останавливаются у роскошного подъезда. В большом вестибюле два лакея бережно разоблачают нас. В высоком трюмо отражается моя тонкая, высокая фигура, сизое с белым, нелепое, как мне кажется, платье и кудрявая голова с мальчишеским лицом.
Пожилая дама встречает нас посреди гостиной.
- Toujours belle et posee! - любезно обращается баронесса Фрунк к маме-Нэлли. Потом, слегка сжимая мою руку и повернувшись к лакею, приказывает кратко:
- Попросите сюда молодую баронессу.
Где-то лает собака. Затем раздаются легкие шаги по коврам и тонкий шелест шелковых юбок.
- Вот познакомьтесь. Вы сверстницы и, конечно, подружитесь, - произносит пожилая дама.
Баронесса Татя красива той картинной красотой, которую так любили изображать художники на старинных гравюрах. Вся она прямая, как стрелка, свежая и розовая.
С нею входит старая англичанка. Татя крепко жмет мою руку и низко приседает перед мамой-Нэлли.
Батюшки мои! А я-то и не "окунулась" перед ее матерью! Какое непростительное упущение!
- Вы учились в институте? - чинно осведомляется Татя, сложив на коленях нежные ручки с тонко отполированными ногтями. - У вас было там много подруг?
Юная баронесса Татя так корректна, так уверена в себе, так спокойна, что мне захотелось вдруг заставить на миг выглянуть из этой светской скорлупки настоящую живую Татю, какая она есть на самом деле, "всамоделешняя", как у нас говорилось в институте. Что, если ответить на ее вопрос "по-своему", например: "Да, подруг у меня была целая куча" или что-нибудь в этом роде?
Ого! Было бы на что полюбоваться! Я мысленно разражаюсь смехом, и необузданная шаловливость овладевает мною.
Но глаза мамы-Нэлли останавливаются на моем лице, и, сдержав себя через силу, я "замираю".
- Здесь очень весело проводят время, - говорит Татя. - В стрелковых частях устраиваются танцевальные вечера, на большом озере заливают каток. Мои братья-правоведы будут скатывать нас с гор на санках. Очень интересно. В особенности вечера.
О ужас! Вечера! Мне предстоят еще и вечера. Чинное кружение под музыку и не менее чинные разговоры о погоде и театре. Все их променяю на катанье по реке в лодке или на беганье в лесу на лыжах. Зато каток приходится мне по вкусу.
- На катке у нас самое избранное общество. Туда пускают исключительно по рекомендации, - говорит Татя.
Вот тебе раз! А я-то мечтала бегать взапуски с братишкой на беговых коньках.
По дороге к другим знакомым мама-Нэлли осведомляется у меня:
- Ну, как тебе понравилась молодая баронесса?
- Она прелестна, - говорю я. - Но увы, мамочка, мы с нею никогда не сойдемся.
- Это очень грустно.
В самом ли деле грустно? Не знаю.
* * *
У генерала Петрова три дочери. Они щебечут, перебивая одна другую.
Барышни тормошат меня, расспрашивая обинституте, о жизни в Ш., ужасаются пустяками, восторгаются пустяками. От их птичьих голосов и восторженного настроения в голове получается какой-то винегрет. И притом все трое "с талантами": старшая, Нина, рисует; средняя, Зина, "артистически" играет на рояле; и младшая, Римма, поет.
Нина тотчас же приносит нам свои рисунки, толстейший альбом с набросками. Зина садится за рояль и меланхолически играет баркаролу Чайковского, а Римма поет очень мило своим птичьим голосом.
Когда музыка и пение прекращаются, девицы снова окружают меня.
- Ведь хорошо? Вам нравится? Скажите!
- Прекрасно! - говорю я серьезно и прибавляю с грустью: - Как жаль, что у вас нет еще четвертой сестры.
- Но почему? Почему? - так и всколыхнулись девицы.
- О, она, наверное станцевала бы нам что-нибудь, - говорю я простодушно и ловлю в тот же миг предостерегающий взгляд мамы-Нэлли.
Слава Богу, барышни не поняли моей мысли. С тем же птичьим щебетом они провожают нас в переднюю.
- До свиданья! До свиданья! До свиданья! - поют они хором. - Скоро мы увидимся на катке! Скоро!
У меня разболелась голова во время этого визита, и я рада-радешенька вырваться на воздух. А еще сколько впечатлений впереди. Страшно!
* * *
В огромном доме предводителя тоже три барышни. Сама хозяйка, мадам Раздольцева, знала меня ребенком.
Младшая, Дина или Надюша, приводит меня положительно в восторг. Она непосредственна, игрива и смела, шаловлива и дерзка подчас. Совсем в моем вкусе. Тонким юмором звучат резкие речи этой миловидной пятнадцатилетней девчурки. Старшие сестры то и дело останавливают ее.
- У Петровых были? - лукаво прищуривая один глаз, осведомляется она и вдруг начинает пищать голосом младшей из трех сестричек.
- Ах, Петербург! Ах, институт! Ах, каток! Чудесно, прелестно, сладко, как мармеладка!
И хохочет. Потом вскакивает и козликом перебегает комнату. Как жаль, что она моложе меня и состоит еще на положении подростка. Вот с нею-то мы бы уже наверное сошлись.
Нравится мне и дочь сановника Ягуби, Маша, веселая, жизнерадостная девушка со вздернутым носом и густой русой косой. Она любит природу, простодушна. Заразительно смеется, показывая то и дело ослепительные зубы, и бредит троечной ездой.
- Сама бы правила тройкой, если бы можно было, да вот беда - мама боится, - признается она мне.
От Ягуби мы едем к Медведеву. Он вдовец - сенатор, живущий на покое. У него четверо детей: одна из дочерей смуглая, черноглазая Ларя, молчаливая, задумчивая; вторая - белокурая, кокетливая Соня и третья - маленькая Шура, которая еще учится в гимназии. Старший сын кончает правоведение. Это умный юноша, очень остроумный и подчас злой на язык. Его зовут Вольдемаром.
Больше всех мне нравятся Ларя и Вольдемар. Первая - своей поэтичностью, второй - забавным юмором. Сестры обожают брата, все трое.
Во время этого визита я устаю от массы впечатлений до того, что путаю имена и начинаю говорить явную чепуху, к ужасу мамы-Нэлли. По дороге оттуда она подбодряет меня.
- Еще один дом, и все кончено, - говорит она и тут же прибавляет не без лукавства: - Но этим визитом, я надеюсь, ты не останешься недовольна.
Сани берут влево, выезжают на шоссе. Подкатываем к Белому дому. Высаживаемся, входим. Я опомнилась лишь тогда, когда чьи-то нежные руки обвили мою шею, а ласковый голос зашептал у моего уха:
- Боже мой, Лидочка, как выросла! Изменилась!
Вне себя от радости, я обнимаю Марью Александровну Рогодскую, знавшую меня еще ребенком, и замираю на мгновенье в этом теплом родственном объятии.
- Девочка моя милая, - говорит она ласково.
Мы держимся за руки, смотрим в глаза друг другу и молчим. И рой воспоминаний витает между нами. Она вспоминает свою молодость, я - свое детство. И сладки, и длительны эти хорошие, светлые минуты.
- Бедные тети ваши, деточка, как рано они покинули вас, - говорит она и прибавляет: - А моя Наташа уже учится в институте.
Затем говорим о старых знакомых - сослуживцах и знакомых моего отца. Не осталось почти никого. Сами Рогодские переводятся с новым "повышением" в другую стрелковую часть, здесь же, в Царском Селе.
- Мы часто будем видеться, не правда ли? - обращается ко мне Марья Александровна и, целуясь с мамой-Нэлли при прощании, прибавляет:
- Вы будете, надеюсь, отпускать вашу девочку ко мне? У нас с нею столько старых воспоминаний.
Я бросаюсь к ней на шею.
Потом, полуживая, выхожу на подъезд, окидываю глазами знакомый двор милой Малиновской дачи и сажусь при помощи Михайлы в сани.
Медвежья полость запахнута. Лошади трогают с места.
* * *
Погожий зимний денек. Точно январь на дворе, а между тем только середина ноября. Сверкает солнце, сияет снег, синеет плотный лед на царскосельских озерах и канавах. Такой ранней зимы не помнит никто. А деревья разубранные, как невесты, под белой фатой, и хочется броситься к ним, обвить их стволы руками и глядеть, без конца глядеть на жемчужные уборы их прихотливых сверкающих вершин.
Я, Эльза и Павлик идем на каток, позвякивая коньками. Эльза не умеет кататься, смущенно смеется и заранее трусит. Павлик всю дорогу трунит над нею. Потом с важностью снисходит:
- Eh bien, я вас выучу кататься.
И при этом какое очаровательное, гордое выражение. Какая прелесть это синеокое личико, разрумяненное морозцем.
Мы идем, громко болтая. Совсем провинциалы.
А на катке уже гремит музыка, носятся пары и веселье кипит вовсю. В толпе нескольких военных и статских я замечаю мисс Грай, Татину англичанку, белого шпица Гати, ее братьев-правоведов и целое общество молодежи - кавалеров и барышень.
Надюша Раздольцева машет нам издали обеими руками:
- Надевайте скорее коньки и присоединяйтесь к нам. У нас превесело.
Потом неожиданно подхватывает злого шпица Мутона, Татину собственность, и катится на коньках с ним вместе, отчаянно размахивая свободной рукой. Совсем мальчишка.
- Оставьте Мутона в покое. За что вы его так мучите? - говорит Татя.
Быстро сбрасываю в теплой кабинке ботики и туфли и даю сторожу зашнуровать высокие сапоги с коньками. И несусь по зеркальной поверхности пруда в самую середину толпы.
Там уже баронесса Татя, в темно-синем костюме с белой горностаевой опушкой, с такой же муфтой и шапочкой на пышных пепельных волосах, и ее старший брат Олег, переделанный в Лелю, высокий красивый мальчик лет восемнадцати. У него лицо поэта и добрые, грустные глаза. Здесь же маленький Коко, очаровательный в своей зеленой курточке малолетнего правоведа. Он знакомится с подоспевшим сюда за мною Павликом, и, взявшись за руки, они важно несутся по льду, оба гордые, маленькие, хорошенькие и смешные.
Сестрички Петровы, Нина, Зина и Римма, встречают меня обычной птичьей трескотней:
- Как вы прекрасно бегаете на коньках.
- А нам нельзя. Мы не умеем.
- Папочка запрещает.
- Папочка боится за нас.
- За мой голос, - важно вставляет Римма.
- Катанье - бесполезное, даже вредное занятие, - лепечет Зина.
- Можно простудиться и заболеть, - отзывается Нина.
- И умереть, - басом вставляет Вольдемар, брат Медведевых, Лари и Сони, которые тоже присутствуют на катке.
Все смеются.
Сестрички хмурятся, не зная, обидеться ли им или захохотать.
- А зачем же вы на лед пришли? - снова подхватывает Вольдемар и неожиданно запевает молодым баритоном цыганский романс: - "Не ходи ты на лед, там провалишься".
- Вы злой! - сердито тянет Римма и надувает губки.
- Караул! - взвизгивает Надюша Раздольцева. - Караул! Спасите! Помогите! Караул!
- Что такое?! Зашибли ногу? Да говорите же! - окружая ее, волнуется молодежь.
- Не то, не то! Вон моя "мучительница", глядите! - И мальчишеским жестом Надюша тычет пальцем по направлению к береговой аллее.
Высокая фигура медленно двигается там, направляясь к катку. "Мучительница" оказывается Надиной гувернанткой. Это почтенная особа из Саксонии, знающая бесподобно почти все европейские языки.
- И коровий даже, - таинственно присовокупляет Дина. - Потому что, когда она сердится, то мычит.
Гувернантка появляется на льду, приближается к нам и, величественно кивнув нам всем, говорит Наде по-английски:
- Вы сегодня наказаны и должны часом раньше идти с катка.
- Наказана! Фю-фю-фю! Вот тебе раз! - протяжно свистит Вольдемар Медведев. - Ай да m-lle Дина!
- Allons! - решительно переходит на французский язык немка и хватает Надюшу за руку.
- Один только тур! - молит шалунья.
И не успела почтенная дама ей ответить, как Надя уже мчится стрелою по сине-хрустальному кругу катка. За первым туром идет второй, за вторым третий.
За Диной несется Мутон с оглушительным лаем, норовя схватить шалунью за платье.
- Дети мои, догоняйте меня! - кричит девочка, и зубы ее и глаза сверкают.
Почтенная немка волнуется, краснеет от досады, идет навстречу Дине, растопыривая руки.
Но быстрая девочка проскальзывает у нее под самыми локтями и преспокойно обегает озеро чуть ли не в десятый раз.
- Помогите мне! - молит наконец, обращаясь к нам всем, саксонка.
- С условием. За плату, - басит Вольдемар.
- Wie so! - срывается у немки на ее родном языке.
- Очень просто. Мы вам словим беглянку и потребуем за это награды. Только и всего.
- Gut! Gut! - кивает она головой, выставляя вперед желтые зубы, и прибавляет уже по-русски: - Наде надо домой, она наказана: на книжке перевода нарисовала такое ушасное шерное чудовище.
- Это ужасно! - говорит Вольдемар, и непонятно, смеется он или же серьезно это говорит.
Затем, пригласив нас ловить Надюшу, легко несется за девочкой на коньках.
Через минуту шалунья уже стоит перед гувернанткой.
- Фуй, фуй! - цедит та. - И не стыдно вам? Идем, - неожиданно прибавляет она, хватая за руку девочку.
- Как идем?! А награда? - вступается Вольдемар. - Мы вам помогли водворить m-lle Nadine и за это требуем: во-первых, оставить ее на катке еще полчаса, по крайней мере, и, во-вторых, избавить ее от наказания.
- Да, да! - подхватываем мы все хором. - Пожалуйста, просим вас так поступить.
Немка смущена, но ей хочется быть любезной, и она соглашается, скрепя сердце, а мы ликуем.
Я хватаю Надюшу за обе руки, и мы уносимся по гладкому льду.