- Расскажите.
- Здесь была девочка из Минска. Её взяли одну, без родителей. Взяли за то, что, когда немецкий офицер спросил её, какое в Минске бывает лето, ответила: "А вам-то что? Летом вас здесь не будет. Наши придут".
- И её забрали?
- Да. Ей было девять лет. И когда везли сюда, в Бухенвальд, какой-то немецкий солдат дал ей в Веймаре кусок хлеба. Его привезли сюда, в Бухенвальд, и здесь…
- А девочку?
- Она жила до самой весны сорок пятого года. Но весна самое трудное время, когда человек голодает. Она не дожила только одну неделю…
Федотов замолчал.
Но Слава уже стал понимать даже то, что Яков Павлович не досказывал. Так ведь бывает всегда, когда хорошо узнаёшь человека и много общаешься с ним. Слава понял, почему Яков Павлович молчал по дороге в лагерь. Первый раз он был здесь весной сорок пятого года, когда заключённые лагеря сами освободили себя… Освободили землю, которая впитала в себя кровь пятидесяти шести тысяч заключённых.
В лагере Слава видел возвышение, где стояли козлы для порки. На этих козлах заключённых пороли до смерти, а других заключённых заставляли смотреть.
Видел он и большие, тяжёлые повозки, в которые вместо пары лошадей-тяжеловозов запрягали заключённых, заставляя их перевозить камни по вязкому грунту. При этом они должны были петь. Мёртвых освобождали от хомутов и тут же впрягали живых.
Слава видел комнату врача, куда заключённых приводили поодиночке, ставили к планке для измерения роста. В этом ростомере была щель для дула револьвера. Заключённый становился к планке. Он ждал, когда эта планка прикоснётся к его голове, а в это время ему стреляли сзади в шею.
Слава видел волосы убитых, которые не успели ещё переработать для матрацев, и кожу людей, обработанную для того, чтобы делать из неё дамские сумочки. В большой куче лежали сотни пар маленьких ботинок - таких, какие надевают дошколята и первоклашки. Их тоже не успели отправить в переработку.
…Когда туристы подъезжали к лагерю смерти, автобус остановился, и к ним вошёл пожилой человек. У него была совсем седая голова, чёрные брови, из-под которых, как свет из темноты, смотрели светлые глаза. Человек этот притягивал Славу, как будто Слава был железный, а тот человек из магнита. Человек махнул рукой шофёру: "Поехали". И сказал по-русски, обращаясь к сидящим в автобусе:
- Здравствуйте, товарищи! Я ваш гид по Бухенвальду и, пока мы доедем, расскажу вам немного…
Человек этот слегка картавил и говорил с чуть заметным акцентом. На его пиджаке Слава увидел нашитый кусочек материи с цифрами.
- Что это? - шёпотом спросил он Якова Павловича.
- Тише. Слушай. Это номер заключённого в лагере смерти.
- Значит, он был…
- Да. Помолчи. Слушай…
От этого гида Слава узнал, что "Бухенвальд" в переводе на русский язык - Буковый лес. Лес этот вырубили. На месте густой чащи выросли бараки и крематории, где убивали людей. Этих убитых было больше, чем некогда деревьев в Бухенвальде…
Всё, что Слава услышал тогда от бывшего заключённого лагеря смерти, он запомнил слово в слово. Когда Слава слушал о Бухенвальде, казалось, что кто-то сидящий в нём властно приказывал: "Запомни! Не имеешь права не запомнить!"
И он запомнил так, словно сам видел, как по приказу подпольного центра из всех бараков заключённые бросились на колючую проволоку. Фашистов били лопатами, мотыгами, бутылками, самодельными гранатами.
Спустя несколько часов над Бухенвальдом взвился красный флаг свободы. А утром тысячи и тысячи заключённых построились на первую свободную поверку.
Товарищи выкликали товарищей. Но многие не отозвались.
В то утро заключённые, оставшиеся в живых, поклялись никогда не допустить чёрной чумы фашизма, до последней капли крови бороться за мир и счастье людей на всей земле.
С тех пор прошло много лет.
Когда туристы подъезжали к лагерю, Слава увидел чёрные столбы дыма, которые гигантскими восклицательными знаками клубились в голубом небе.
- Что это? - тихо так спросил он Федотова.
- Печи. В них сжигали заключённых.
- А сейчас?
- Что - сейчас?
- Почему дым?
- А, дым… Сегодня день памяти погибших. И вот зажгли печи, чтобы дым этот напомнил, как было… Такое забывать нельзя…
Медвежий ящик
Когда автобус подошёл к самым воротам лагеря, Слава увидел группу людей с большим венком красных и белых роз и ещё каких-то цветов.
Яков Павлович сошёл первым, и в это время Слава услышал, как где-то в вышине раздались удары колокола: бам-бам, бам-бам…
Колокол бил медленно, как бьют в набат, и от этого спине стало холодно, а щекам жарко.
Туристы сошли с автобуса и увидели, как Яков Павлович снова попал в окружение, совсем как на Берлинском вокзале. И снова над головами встречавших возвышалась голова высоченного Отто. Федотову пожимали руки, его обнимали, целовали. И при этом Слава слышал слова на разных языках. Но он-то мог понять русские слова и только немного немецкие.
Да, так оно и было: в этой группе людей с венком (они оказались бывшими узниками лагеря) больше всего было русских и много было немцев. Фашисты, которые делали сумки из человеческой кожи, подвешивали узников за руки, были хуже самых диких зверей, - они истязали и убивали людей многих национальностей, и в том числе немцев же!
Там, в Бухенвальде, Славе снова вспомнилось то, о чём он не мог забыть с тех самых пор, когда услышал в первый раз:
"Наши враги фашисты, а не немцы".
В лагере смерти Слава вдруг вспомнил комнату ужасов, в которой был с тётей Симой на ярмарке в Берлине. И он подумал о том, что ту ярмарочную комнату правильнее было бы назвать комнатой неожиданностей или даже комнатой шуток. Ведь ужасы были не там, совсем не там…
Бом-бом, бом-бом… - бил колокол на самой вершине башни-памятника жертвам фашизма. Звуки набата разносились далеко-далеко, напоминая о погибших; они не стали на колени перед палачами. А к подножию этого памятника, опустившись на колени, Федотов и светловолосый немец Отто положили теперь венок красно-белых роз.
Потом Слава и его спутники стояли молча, как в карауле стоят солдаты. В наступившей тишине особенно громкими казались удары набата: бом-бом, бом-бом…
А Славе слышались крики людей, которых забивали насмерть, лай собак, раздиравших заключённых, свист плёток-семихвосток со свинцовыми шариками на конце каждого из семи ремешков. Этих замученных и убитых были десятки тысяч, а вот оставшихся в живых только несколько десятков человек. Они шли теперь вместе с Яковом Павловичем, показывали ему места, где напали на охрану, где прятали оружие, где рвали колючую проволоку. Тогда, весной сорок пятого года, Федотов был в лагере недолго: вместе с нашими наступающими войсками он спешил в Берлин - туда, где ещё жив был Гитлер, где ещё надо было рассчитаться с убийцами до конца и водрузить наше знамя - знамя Победы…
И вот через много лет Слава шёл по музею на месте бывшего лагеря и слышал, как Отто, подбирая русские слова, спросил Якова Павловича:
- Вы были в самом рейхстаге?
- Был, - сказал Федотов. - Только увидеть Гитлера мне не пришлось: когда я попал в Берлин, Гитлер был очень занят - как раз в это время он принимал крысиный яд…
На Отто Слава смотрел снизу вверх, и всё время, пока Отто разговаривал с Яковом Павловичем, ему хотелось спросить, как наш солдат спас его в Берлине. Вопрос этот был у него, можно сказать, на кончике языка, но спросить никак не удавалось - пришлось бы перебивать разговор Федотова и Отто. Зато как только в разговоре этом наступила маленькая пауза, Слава сразу же вклинился своим вопросом:
- Скажите, пожалуйста, а как спас вас русский солдат в Берлине?
Отто улыбнулся:
- Конечно, я отчётливо не помню себя грудным младенцем. Это время человек запоминает плохо. Да?
- По-моему, так, - вставил Федотов.
- Но кое-что я всё-таки знаю, - сказал Отто. - Об этом рассказывал мой спаситель. О, это очень интересный человек. В самом начале войны его тяжело ранили, и он пришёл в сознание, только когда немецкий поезд вёз его в Германию. Потом жизнь за колючей проволокой и в этом вот лагере. А затем восстание, освобождение и снова бои в строю. Он говорил мне, что воевал в первую и последнюю неделю войны. И вот в один из дней этой последней недели войны он вынес меня из-под пуль…
Слава вспомнил рассказ Якова Павловича о фауст-патроне, которым убили мать Отто, но подумал, что спрашивать сына о погибшей матери неудобно, и спросил только:
- А что было потом?
- Потом было самое интересное, - сказал Отто. - О том, как спасли маленького немецкого мальчика, написали в газете. Начались поиски героев этого события. И случилось так, что раньше нашли спасителя, а потом уже спасённого, и вот они встретились…
Бом-бом, бом-бом… - бил бухенвальдский набат, а ветер, который крутил и курчавил столбы дыма из печей крематория, то громко доносил удары колокола, то как бы растворял эти гулкие звуки в воздушном вихре.
- Пойдёмте, - сказал нам Отто. - Вот идут товарищи моего спасителя…
Слава увидел колонну людей. Они несли венок роз. И у каждого на пиджаке был пришит лоскуток с номером заключённого. Это были очень старые люди. Но они шли тесными рядами-цепями, держась за руки, как идут иногда совсем маленькие дети.
Это были немцы-антифашисты. Гитлер запрятал их за решётку давным-давно и только после этого смог начать войну. А когда было поднято восстание против фашистов, эти немцы бились рядом с нами…
У Славы был какой-то очень большой и очень страшный день, день в лагере. Но самое для него неожиданное, да и не только для него, но и для Якова Павловича, произошло в последние минуты перед отъездом.
Туристам показывали деревья с вбитыми в них огромными гвоздями-костылями. К этим костылям подвешивали за руки узников, и они висели до тех пор, пока не умирали - смертью более медленной и мучительной, чем на обычной виселице. И там же, рядом с этими деревьями смерти, Славе и его спутникам показали ящик, утыканный гвоздями и колючей проволокой.
- Медвежий усмиритель, - сказал по-немецки Отто. - Обычно в такие клетки сажали непокорного медведя. Чуть только шелохнётся - напарывается на гвозди и колючки проволоки. Острые клинья рвут его со всех сторон, куда ни повернись. Сначала медведь рычит и воет, бросается из стороны в сторону. От этого острое железо рвёт его всё сильнее и сильнее - и окровавленный, истерзанный мишка усмиряется. Здесь, в Бухенвальде, в такую медвежью клетку сажали людей. Это было одним из главных развлечений гитлеровцев - надсмотрщиков лагеря. После восстания медвежью клетку хотели отдать одному из бывших заключённых - он был в боевой группе восстания. А раньше, до войны, работал проводником диких животных. Но проводник этот отказался от клетки. Он сказал, что никогда не станет так мучить медведей, как гитлеровцы мучили людей.
- Он русский? - спросил Федотов.
- Нет, - сказал Отто. - Это такой человек, такой…
Федотов прервал Отто:
- Я спросил вас потому, что познакомился с одним проводником диких животных. Но это, должно быть, не тот, о котором вы говорите…
Бухенвальдский набат ударил в последний раз, и все туристы пошли на площадь. Туда стекались люди со всех сторон - от бараков, от печей крематория, от здания музея и от памятника.
Начинался митинг памяти жертвам фашизма. Слава слушал людей, говорящих по-русски, по-немецки, по-польски, по-чешски - на многих языках. И вдруг он почувствовал, что понимает их, на каком бы языке они ни говорили. Ведь все они говорили об одном: о том времени, когда дикие звери захватили людей, истязали и убивали их, хотели захватить весь мир, сделать его звериным. Но победили всё-таки люди. И теперь люди клялись на могиле замученных: никогда больше не допустить власть фашистских зверей над людьми…
КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ
Один день
Странное дело: теперь, когда Слава думал о своём Мишке, мысли эти почти всегда перебивались воспоминаниями о Шустрике.
"Как он там без меня? Гуляет ли с ним мама? Не попал ли он под машину? Ведь спусти его только с поводка, и он мчится сломя голову, А мама сколько раз спускала его с поводка: "Собака порезвиться хочет. Пусть побегает. Никого ведь нет". А Шустрик убегал, не слушался. Пусть не слушается, пусть убегает", - думал Слава. Он готов был теперь всё-всё простить Шустрику. А плохое? Пусть! Пусть ещё раз изгрызёт ручку его сумки, пусть сорвётся с поводка и убежит так, что придётся час за ним бегать, пусть лает, когда надо, чтобы молчал. Пусть.
Особенно часто Слава вспоминал Шустрика утром, когда просыпался. Ведь пёс знал это время и всегда бросался прямо под ноги, когда Слава вставал с кровати и начинал делать зарядку.
После Бухенвальда всё в Славе как-то изменилось…
Это было, когда путешествие подошло к самому концу. Слава спал в гостинице, натянув одеяло на голову. Он делал это всегда, когда боялся страшных снов. А каких снов можно было ждать после лагеря смерти?
В эти сумеречные часы звериный эшелон пришёл в Берлин. Красное солнце уже вылезало из-за домов, но белые фонари дневного света ещё не были погашены.
Зверей, как всегда, встречали люди в форменной одежде с медвежонком в петлице. В это утро пришли на станцию те, кому поручили встретить зверей, и те, кто мог в эти часы нежиться в постели, спать самым крепким предутренним сном. Но так уж повелось в Берлинском зоопарке (и, думаю, что не только в одном Берлинском, а во всех зоопарках, где работают люди, у которых, как говорится, душа при деле). Это служба такая, как в детском саду всё равно: воспитательницей можно стать, но работать без любви нельзя - и детям будет плохо и воспитательнице.
Чтобы работать с дикими животными или далее быть их укротителем, не обязательно обладать недюжинной силой или огромным ростом. Сильной должна быть воля. Кто не умеет управлять собой, не сможет подчинить себе зверя. Зверь, даже самый дикий, всегда благодарен за ласку и малейший обман раскусит тут лее. А раскусив, может укусить.
Зверь презирает трусов и нападает на них. Смелых же, настойчивых и терпеливых боится, а случается покоряется им.
Вспомните-ка своих друзей и знакомых. Смелые - они же добрые. Настойчивые и упорные в работе - они же верные друзья, хорошие товарищи, правдивые и честные. А трусы? Среди них больше всего лгунов и бездельников. Трус боится не только людей, но и дела: "Ах, не смогу; ох, не осилю - не выйдет, не получится, сорвётся". И у него не получается и срывается, потому что он бросает на пол-пути, отступает.
Такого кое-как терпят люди. А звери - ни за что не потерпят: загрызут.
Так вот, в то утро, когда прибыл эшелон с дикими животными, в котором был и Мишка-валдаец, чуть не половина работников Берлинского зоопарка пришли на станцию, хотя, как известно, время суток было самое неподходящее.
Мишка-валдаец в это время спал в своей клетке, и его не смогли разбудить ни гудки паровоза, ни шум и скрежет выдвигаемых дверей товарного вагона.
- Эй ты, проснись! - сказала женщина в белом халате и в больших кожаных перчатках с раструбами, наподобие тех, что надевают регулировщики уличного движения. Они носят белые раструбы для того, чтобы и в темноте видна была их рука, указывающая дорогу, а ветеринарша товарной станции надевала перчатки для защиты от когтей и зубов зверя.
Нет, Мишка-валдаец не выпустил когти и не оскалил клыки. Ветеринарша будила его, а он не просыпался.
Егор Исаевич сказал:
- Немецкого языка не понимает. Дайте-ка я попробую с ним по-своему.
И он не то почесал Мишку за ухом, не то подёргал его за это ухо:
- Вставай, лежебока, приехали… Вот видите, сказал ему по-русски, и он проснулся. Ишь как пасть раскрыл.
А Мишка и впрямь раскрыл свою розовую пасть и вытянул лапы так, что клетка сразу же стала ему мала.
В то утро Дидусенко поразил всех, кто встречал зверей. Казалось чудом, как слушались дикие животные проводника. Но мы-то с вами знаем, что чудес не бывает. Иногда зверь становился покорным потому только, что проводник брал его за ремешок, к которому зверь этот привык, как мы привыкаем к разношенным ботинкам. Иногда Егору Исаевичу помогал кусок сахару. А чаще всего звери слушались проводника, потому что любили его.
Ведь так бывает и с людьми.
Телефонный звонок
Мишка проснулся, но Слава, как известно, в это время ещё спал в гостинице. В сумеречные предутренние часы спят ведь почти все люди. Кроме тех, конечно, кто занят в ночную смену или дежурит. Но в то раннее утро даже дежурный в гостинице дремал у своей конторки. Он старался сидеть прямо, но сон клонил голову и она падала на грудь. Он тут же, как на пружине, подскакивал и при этом произносил одну только букву:
- А!
Проходило несколько минут, и снова голова падала вперёд, точно вдруг сломалась шея или какой-то держатель на затылке.
Когда зазвонил телефон, подбородок дежурного упирался в грудь, веки опустились. Но тут же он поднял голову, открыл глаза и сорвал трубку:
- Алло!
За много лет работы в гостинице дежурный привык к разным неожиданностям, но услышанное сейчас поразило его. Нет, он ничего не мог понять.
- У вас живёт мальчик Слава, который приехал с группой туристов?
- Да, - сказал дежурный. - Они вернулись из поездки вчера вечером и сегодня уезжают домой.
- Разбудите его и скажите, что звери идут по улице от вокзала. Пусть он скорее оденется и выйдет навстречу зверям. Только побыстрее: минут через десять звери будут возле гостиницы…
- Звери?!
- Да, дикие звери.
- Что вы говорите? Какие дикие звери? Почему в гостинице? И потом - у нас заняты все номера.
- Ах, при чём тут номера и какое имеет значение, какие звери! Слон, верблюд, лоси и медведи. Вы понимаете: мед-ве-ди. Будите мальчика. У меня нет времени. Я говорю из автомата. Звери прошли вперёд…
Да, звери в это время действительно вышагивали по улицам Берлина, а дежурный в гостинице щипал себя за руку: "Больно. Значит, не сплю. А почему не кажется, что этот телефонный звонок из той детской книжки: "Откуда?" - "От верблюда!" А ну-ка, ущипну себя ещё раз. Больно. Нет, нет, не сплю. Надо будить мальчика".
- Алло! Это триста третий?! Вы меня слышите? Что ж вы молчите?..
…Когда в номере зазвонил телефон, Слава не спал. Он не спал уже давно - ещё было темно, когда он сбросил сон, заставил себя проснуться. Он лежал на спине, сцепив на затылке пальцы в замок, и смотрел в один угол белого потолка. Что можно увидеть на чисто выбеленном потолке? Казалось бы, ничего. А Слава видел детские ботиночки со сбитыми набойками и носками. Много ботинок. Пирамиды.
Высокие трубы печей и дым, клубясь и курчавясь, уходят в небо.
И медвежья клетка. Гвозди. Шипы. Колючки. Человек в клетке.
Вот в это время и зазвонил телефон. Слава вздрогнул, вскочил с постели, сорвал трубку.
Но видения не оставили его. В одной рубашке он стоял босиком на паркете; из трубки доносилось нечто похожее на карканье вороны; в кровати похрапывал Яков Павлович. А Слава молчал и несколько мгновений держал трубку в опущенной руке. Даже резкий звонок телефона не мог вывести его из оцепенения, и картины лагеря, которые преследовали его вот уж второй день, стояли перед ним, как страшный фильм. Скрыться от этого он не мог. В кино можно закрыть глаза, отвернуться, нагнуть голову. А здесь, и закрыв глаза, он продолжал видеть и слышать лагерь пыток и смерти.