- А мы и не собираемся уходить! - закричали ребята. - Мы работы не боимся.
Молчала только Женя. Она была взволнована, смущена, встревожена. Она слушала отца, не спуская с него глаз. Она любовалась им и гордилась. Но постепенно его речь заставила ее задуматься.
Что происходит? Вот Руфа кричит: "Мы труда никакого не испугаемся!" - и Женин отец смотрит на Руфу чуть ли не с восхищением. И на всех совхозных ребят он смотрит с радостью. Называет их своими друзьями-товарищами. Зовет их на помощь и надеется на них. Говорит им, что не могут они уйти и предать свою родную совхозную землю. А она, Женя? К ней-то он, значит, не обращается…
Женя боялась поднять глаза и оглянуться на своих подруг и товарищей. Ей казалось, что все уже поглядывают на нее и перешептываются: "Отец-то вон что говорит, а она уезжает, предает и отца и совхоз в трудное время…"
Но когда она наконец решилась и, приподняв ресницы, искоса поглядела на ребят, то поняла, что все они - веселые, возбужденные - и думать забыли о Жене и об ее отъезде.
После директора, который сошел с трибуны под оглушительные аплодисменты, выступила парторг Анна Федоровна. Она тоже надеялась, что ребята не оставят свой родной совхоз.
- Я бы очень хотела, - говорила она, - чтобы чувство долга было одним из законов вашей жизни. Но что касается совхоза, то мне больше хотелось бы, чтобы вы не в силу долга остались на родных полях, а в силу любви, в силу сердечной привязанности к своей земле…
"А что же у меня? - думала Женя, сдвинув свои черные мрачноватые брови. - Значит, ни чувства долга, ни привязанности?
Но почему же отец не сказал мне ничего, когда я посылала в институт документы? Ведь мы же все вместе решали это, всей семьей. Почему же он не возражал тогда?"
Женя глядела на отца. Он почувствовал ее взгляд, улыбнулся, кивнул ей. Женя тоже улыбнулась. Лицо ее просветлело.
Они с отцом хорошо понимают друг друга. Просто отец хотел, чтобы она сама, без его влияния, пришла к этому решению, и, если бы он тогда возражал против ее отъезда, она, быть может, считала бы, что приносит жертву. А сейчас…
Ребят пригласили в президиум получать подарки.
Первым пошел Юра Шаликов, длинноногий, глазастый, слегка неуклюжий от застенчивости. Анна Федоровна поздравила Юру и преподнесла подарок - бритвенный прибор. Все засмеялись, захлопали - у Юры лицо было гладкое и лишь золотистый пушок чуть-чуть оттенял верхнюю губу.
- Отцу подаришь! - крикнули ему из публики.
- Что такое - отцу? - вступилась Анна Федоровна. - У него у самого усы пробиваются.
Юра, краснея, принял подарок, поблагодарил, вернулся на свое место.
Потом пошла Руфина. Она вместе со свидетельством получила флакон духов… Потом Клава Сухарева… Потом Катя… За ней - Шорников.
- Евгения Каштанова!
Женя вскочила, будто ее толкнули. Она никогда не была застенчивой, но сейчас чувствовала, что заливается румянцем и ноги у нее становятся ватными. "Что это со мной? Идти не могу… Теперь все думают - нескладная какая… Идет не идет…"
Но так Жене только казалось. Она шла легким шагом, чуть-чуть излишне торопясь. Поднимаясь на сцену, встретилась взглядом с Арсеньевым, его светло-серые глаза неотступно глядели на нее.
Женя не слышала, что сказала ей Анна Федоровна, не глядя, приняла подарок - толстую книгу в переплете с золотом - и поспешила на свое место.
"И он тоже… тоже так думает: "Все остаются, а Каштанова уезжает"… Но это мы еще посмотрим, Григорий Владимирович! Не спешите осуждать".
Потом началось веселье.
Маленькие школьники, смешные, как зайчата, сплясали "кукурузу". Выступил хоровой кружок, музыкальный… Клава Сухарева читала стихи. Руфа тоже прочитала стихи. Когда зазвучал с эстрады ее спокойный низкий голос, в зале все притихли. Женя, которая уже избавилась от своего смущения и сидела, перешептываясь то с одним, то с другим, тоже замолчала. Слова, которые так просто и спокойно произносила Руфа, заставили ее сразу забыть обо всем.
"Куплю любовь, куплю любовь!"
- Иные говорят.
Но где найдете вы того, кто вам продаст любовь…
…Любовь, разлука - не товар, чтоб ими торговать.
Уж если полюбил - навек,
Расстался - навсегда!..
Как это страшно - полюбить навек! А если тот, кого полюбил, не станет любить тебя?
"Расстался - навсегда"… Ну почему так безнадежно? Расстанешься, а потом и встретишься. Какие опасные это слова: "навек", "навсегда"…
А Руфа произнесла все это так, как будто иначе в жизни и быть не может. Впрочем, она такая. Именно такая. Полюбит - так навек. Расстанется - так навсегда. И, когда Руфа вернулась со сцены и села рядом, Женя взволнованно поглядела на нее:
- Руфа, ты самый, самый хороший человек!
…Позже, когда пожилые люди уже разошлись, в клубе начались танцы. Молодежь давно уже притопывала ногами - так хотелось поплясать. Стулья моментально были убраны из зала, и тотчас подал свой голос баян.
Женя выпрямилась, приосанилась, глаза горячо засветились из-под черных ресниц.
Вальс!
Тотчас, просеменив своим мелким шагом через весь зал, к ней подлетел младший зоотехник Пожаров. Пожаров считался первым танцором и, пожалуй, самым красивым среди молодых людей совхоза. В начищенных сапожках, всегда тщательно причесанный, черноглазый, брови дугой… Жене льстило его внимание. Ей нравилось танцевать с ним на клубных вечерах и чувствовать, как завидуют ей девчонки. Пожаров часто провожал ее из клуба до дому. Это тоже тешило ее тщеславие. Она уже привыкла к тому, что Пожаров неизменно и не скрывая своей симпатии отдает ей предпочтение перед подругами. Настолько не скрывая, что даже мать Жени стала замечать это, и, кажется, это ей нравилось.
- Прекрасный молодой человек, - не раз говорила она как бы между прочим, - воспитанный, вежливый, специальность имеет… И Савелий Петрович им доволен.
Женя усмехалась про себя - ох, как хотела бы мама поскорее выдать ее замуж! Сама она вышла семнадцати лет и теперь с тревогой подсчитывала, что Жене уже девятнадцатый. Почти старая дева!
Женя знала об этой тревоге - и смеялась. Замуж! Может, и правда она когда-нибудь выйдет замуж. Но не за Пожарова! С Пожаровым можно потанцевать, поболтать, возвращаясь с танцев… А замуж можно выйти только за того, кого очень-очень полюбишь. Так полюбишь, что и жить без него не сможешь…
Впрочем, как знать? Может, она и Пожарова вдруг возьмет да когда-нибудь и полюбит! Вон он какой красивый, какие блестящие у него глаза, будто все лампочки, что есть в зале, отразились в них.
Пожаров улыбнулся, показав два ряда крепких белых зубов.
- Прошу… - начал было он.
И вдруг произошла удивительная вещь: к Жене стремительно подошел Арсеньев.
- Первый вальс со мной, обязательно со мной! - сказал он как-то излишне горячо и торопливо.
Пожаров опешил и с минуту стоял и смотрел, как Женя, вся внезапно вспыхнув, шагнула к Арсеньеву. Арсеньев бережно повел ее в танце, и они, кружась, уходили все дальше и дальше в глубину зала. Внезапно опомнившись и подозрительно оглянувшись кругом - не заметил ли кто? - Пожаров подхватил долговязую Клаву Сухареву, даже не спросив, хочет ли она танцевать. Худенькая, веснушчатая Клава сразу похорошела, ее узкие, бесцветные глаза заблестели, и она не столько следила за ритмом, сколько старалась разглядеть - видят ли подруги, с кем она танцует.
Баян раздумчиво выводил мелодию, гитары вторили ему. Пары кружились по залу, сталкивались, расходились, развевались белые и пестрые платья, мелькали разрумянившиеся молодые лица…
Женя всегда танцевала с наслаждением. Обычно ей было все равно, с кем она танцует - с Пожаровым, с Юркой Шаликовым или с Руфой. Она ничего не видела и не слышала вокруг, словно летела куда-то, - только музыка и движенье, музыка и движенье…
Совсем иначе было сегодня. Женя чувствовала себя робкой, скованной. Она старалась танцевать как можно лучше и танцевала плохо, как никогда. Уверенная рука Арсеньева вела ее и не отпускала, и Женя не могла понять, почему она так волнуется. Ей хотелось, чтобы поскорей кончился этот трудный танец, и в то же время она боялась, что он окончится и Григорий Владимирович оставит ее.
Осмелившись поднять глаза, Женя снова встретила его неотступный взгляд, и это совсем смутило ее. И вдруг ей показалось, что когда-то он вот так же стоял перед ней и глядел на нее своими серыми глазами… Но когда это было? Где?
Вспомнила… Однажды весенним утром она видела сон: она шла по лесу и рядом с ней шел человек. Она не знала, кто он, этот человек, но он шел и смотрел на нее… Вот так же смотрел! И только сейчас Женя вдруг поняла, кто приснился ей тогда. Она покраснела и совсем сбилась с такта…
Баян умолк. Пары, шаркая подошвами и смеясь, пошли из круга. Арсеньев отошел вместе с Женей.
- Так вы все-таки уезжаете, Женя?
Женя смущенно пожала плечами.
- Не знаю… Хотела ехать, но…
- Что-нибудь изменилось?
- А разве вы не слышали, что говорил мой отец?
Арсеньев еле заметно улыбнулся. Женя внимательно поглядела на него:
- Почему вы улыбаетесь, Григорий Владимирович?
- Я не улыбаюсь.
- Вы же знаете, что улыбнулись.
- Ну хорошо. Улыбнулся.
- А почему?
- Потому что речь директора совхоза вас, Женя, ни к чему не обязывает. Если ваш отец хочет, чтобы вы поехали…
- Вы хотите сказать, что мой отец… кривит душой? - Женя приподняла подбородок и нахмурилась. - Вы это хотите сказать?
Арсеньева поразила перемена, которая мгновенно произошла в Жене. Чуть тронули ее отца - и вот уже нет той робкой и краснеющей девочки, перед Арсеньевым стоит взрослый человек, способный сильно разгневаться.
"Я не хочу так расстаться с тобой, - подумал Арсеньев, глядя на ее помрачневшее лицо, - я не хочу, чтобы ты с гневом вспоминала обо мне, я не скажу, что я думаю о твоем отце…"
- Я хотел бы оказаться неправым, - сказал он.
Между тем музыка заиграла снова.
- А уж второй танец - мой! - раздался возле них громкий голос Пожарова.
Жене показался этот голос резким и неприятным. И как некстати был сейчас этот человек!
- Уж как хотите, а "Дружба" - моя!
Женя против своей воли подняла на Арсеньева глаза. Она хотела, чтобы он удержал ее, не отпустил… Но Арсеньев молчал. Лицо его было неподвижно.
- Женя, я жду! - напомнил Пожаров.
- Да!
Баян выводил звонкую, четко-ритмичную мелодию недавно вошедшего в моду кубинского танца "Дружба". Несколько пар пошло по кругу, пристукивая каблуками. Нельзя сказать, чтобы этот грациозный танец получался у всех как надо; некоторые танцоры не успевали повернуться вовремя или притопывали слишком громко. Иногда начиналась толкучка и путались фигуры. Но всем было отчаянно весело.
Женя пристукивала каблучками и кружилась, и казалось, ничего ей не надо - лишь бы идти вот так по кругу, повинуясь музыке.
Но это было не так. Пожаров что-то говорил ей - она не слышала. Веселье исчезло. Она ни разу не оглянулась в тот угол, где оставила Арсеньева, но знала, чувствовала, что он там, и смотрит на нее, и тоже знает, что Женя это чувствует.
Неужели все так и останется? Так и разойдутся, больше ничего не сказав друг другу. Кончился танец "Дружба", начался другой. Женя ждала, что вот сейчас Арсеньев снова подойдет к ней. Но подошел опять Пожаров. И она почувствовала, что ненавидит обоих - одного за то, что не отходит от нее, другого за то, что не хочет к ней подойти.
"Ну, что мне от него надо? - сердито укоряла себя Женя. - Он не любит моего отца, подозревает его в подлости".
Негодование ее разгоралось. Нет, она не может так оставить этого разговора. И вдруг, прервав танец и оставив Пожарова среди зала, решительно подошла к Арсеньеву.
- Мало того что вы ненавидите моего отца, вам еще нужно, чтобы и я… подорвать мое уважение к нему! Вы никогда не сможете этого сделать. Никогда! Вам до моего отца как до луны, а вы за его спиной… так о нем говорите!..
Арсеньев молча глядел на нее.
- Почему вы молчите?
- Я слушаю.
- Ах так! Это недозволенный удар, Григорий Владимирович! За это игрока выводят с поля!
Она остановилась, испугавшись того, что сказала. Что сделает сейчас Арсеньев? Ведь она оскорбила его!
Арсеньев молча поглядел на нее и, отвернувшись, отошел. Взгляд его был грустный и какой-то далекий… Так глядят люди, прощаясь. И Жене показалось, что он с ней простился.
Она стояла в растерянности. Как-то получилось так, что она бранила Арсеньева, а он молчал, и обиженной все-таки оказалась она. Ведь ей хотелось, чтобы он защищался, оправдывался, и потом оказалось бы, что он вовсе и не думал сказать что-то плохое об ее отце. И они бы помирились, и все опять бы стало так хорошо. А он просто отвернулся и отошел.
Зал шумел. Теперь все азартно танцевали польку. Гитары так и рассыпались мелким звоном, гремел баян.
"Где Руфа? - с тоской подумала Женя, вглядываясь в толпу танцующих. - Домой пора…"
Вдруг что-то произошло. Музыка оборвалась, и танцующие пары с разлету остановились. Наступила тишина.
- Во как! - послышался голос Веры Грамовой. - Это я тишину сделала!
Она стояла около баяниста, положив на баян свою тяжелую крупную руку.
- Хватит всякие полечки-молечки! Русского давай! Что такое? Они весь вечер носятся, а мне на одном месте стоять?
Все тотчас расступились, и Вера одна вышла на середину.
- Ждала-ждала, когда меня танцевать пригласят, да так и не дождалась. А кто пригласит-то? Мальчишки все, девчонки. Мог бы, скажем, Григорий Владимирович пригласить, да не догадался.
Вера засмеялась и, подбоченясь, подошла к Арсеньеву.
- Ты что это, Вера? - окликнула ее Анна Федоровна. - Чего шумишь?
- Ничего, на то и праздник! - отмахнулась Вера и снова рассмеялась. - Ну хоть спляши со мною, что ли, Григорий Владимирович. Неужели и этого я не достойна?!
Арсеньев постарался улыбнуться.
- Да ведь я же не умею, Вера, вы забьете меня совсем.
- Ах, вы только вальсики умеете! С директоровыми дочками!
- Ну, уж это никуда не годится, - рассердилась Анна Федоровна. - Сама не знаешь, что мелешь. Жалеть ведь будешь потом, знаю я тебя.
- Русского давай, - снова закричала баянисту Вера, - плясуны найдутся!
Грянула развеселая "русская", и Вера, больше никого не приглашая, пошла плясать и притопывать. Плясуны, конечно, нашлись. И такой шум пошел, словно веселая метель закружила всех - и притопы, и припевки. Девушки выбивали дробь каблучками, ребята выделывали разные коленца, щелкали пальцами, хлопали по своим подошвам, ныряли вприсядку. А Вера плясала, слегка запрокинув голову, ни на кого не глядя, будто и не было тут никого, только она, да баян, да гитары. Плясала, а на лице ни улыбки, ни веселья, плясала, будто грозила кому-то своими черными густыми бровями, и в сверкающем взгляде ее порой чудилось сверканье слезы…
- Эй, звончей давай! - покрикивала она. - Чай, живые пляшут, не мертвые…
Ухажер любить не хочет, -
Ухожу, не дорожу,
Я такими ухажерами
Заборы горожу!
Баян разливался, гитары гудели и звенели. Плясали уже все - и кто умел, и кто не умел. Анна Федоровна, стоя в сторонке, с тревогой приглядывалась к Вере - странная она сегодня, и лицо у нее грубое какое-то, слишком черные сегодня брови, слишком яркий румянец на щеках, и губы… Постой! Да ведь она же, кажется, накрасилась…
Анна Федоровна еле удержалась, чтоб не простонать вслух: "Ох, дура, дура! Ох, глупая ты голова!"
Не плясала и Женя. Услышав восклицание Веры насчет директоровой дочки, она испугалась, удивилась. Почему? За что? Если у Жени отец директор, то ее за это и обижать можно?
Поймав Руфу за руку, Женя потащила ее из круга.
- Руфа, почему это она? Я что-нибудь не так… Не то сделала?
- Ничего ты не сделала! - беззаботно ответила Руфа. - Пляши, да и все… Не обращай внимания.
И Руфа снова пустилась плясать, припевая. "Хоть бы Пожаров… Куда он девался? - вся съежившись, думала Женя. - Вот он!"
- Аркадий Павлович!.. Аркадий Павлович!
- Что с вами, Женя? Почему вы убежали?
Арсеньев, тихонько выходя из клуба, отыскал взглядом Женю и увидел, как она протянула обе руки Пожарову.
На рассвете
Озеро, налитое зарей, розовело среди поседевших от росы тростников. Солнце еще не взошло, но все кругом уже проснулось - кусты стряхивали росу, цветы поднимали головки, и в зоревой хор соловьев вступали голоса разных лесных птиц.
Женя и Пожаров медленно шли по берегу. Женя молчала.
"Как необыкновенно кругом… - думала она, - оказывается, я ни разу не видела утренней зари. Столько лет на свете прожила и ни разу не видела… Но что мучит меня, что случилось? Ну, танцевал со мной, один только танец - один! - а потом поссорились, и он ушел. И все. И ничего больше. А что ж, я должна была слушать молча, как он обижает отца? И в конце концов, что я ему и что он мне?" Но голос, которого Женя не хотела слушать и к которому все-таки жадно прислушивалась, настойчиво повторял: "А все-таки случилось. Он глядел на меня, как в том сне, у него серые глаза, эти глаза и сейчас глядят на меня, я их вижу, я их чувствую…"
- Эх, и поплясали мы сегодня, - проглотив зевоту так, что пискнули челюсти, сказал Пожаров. - На целую неделю зарядочка.
Женя вздрогнула, она совсем забыла, что Пожаров идет рядом.
- Вы что молчите? - Пожаров попытался взять ее под руку, но Женя поспешно отстранилась.
"Какой приторный голос у человека… - подумала она с неожиданной неприязнью. - Патока какая-то".
- Так просто. Молчу, и все. Гляжу кругом. Утро такое красивое. И заря, и белая звезда на горизонте…
- Это Венера, - вставил Пожаров.
Женя нетерпеливо поморщилась.
- Да, я знаю, что Венера. Ее люди так назвали, а она просто красивая звезда!
- Вы мне одного парнишку напомнили, - с усмешкой сказал Пожаров, - тоже такой мечтательный был, такой выдумщик.
- Какого парнишку?
- Это не здесь. Это еще когда я техникум кончал. Меня тогда начальником пионерлагеря на лето послали. Чудной какой-то был. Саша Бабуров. Звали Бабуром. Друг у него был - Митя Кукушкин. Надо сказать, я был неплохим начальником лагеря. Вожатых не стеснял, но требовал порядка. Требовал, чтобы мне обо всем, что происходит в лагере, ежедневно докладывали. И вот стал замечать, что вожатые лукавят. Я, например, запретил ходить на рыбную ловлю. Мало ли - упадет кто в реку или простудится, а отвечать кому? А они ходят, только мне не говорят. Или, например, подрались двое. Вожатые знали, что я прикажу немедленно отправить их домой, и опять скрыли. "Мы, говорят, их помирили, они извинились друг перед другом, ну и, дескать, о чем же говорить?" А я этого терпеть не могу. Вы решили так, а я, может, решу иначе. Прежде всего - я обо всем знать должен. Вот так!