- Дело не в этом, не в этом, - поспешно вмешалась Руфа, - но ты вспомни, Вера, о чем вы с ним разговаривали?
- Ну как - о чем? Обо всем. И об утках спрашивал, и не трудно ли мне. И вообще.
- Вот так, сегодня про уток и завтра про уток. И все. Ему и скучно с тобой. А ты еще и обижаешься. А сколько мы с Женей разговаривали с тобой, книги тебе приносили, на спектакли тащили. Но что же ты за человек, если тебе ничего не интересно?
Тут Вера уже по-настоящему рассердилась. Она выпрямилась, засунула волосы под платок, и глаза ее сразу высохли.
- А когда, скажите на милость, дорогие мои барышни, когда это мне на спектакли-то ходить? Вы вон как поднялись на ноги, так всю жизнь из-за парты не выходили. А мне с пятого класса пришлось школу бросить; Не от лени, а потому, что работать надо было, потому, что мать вдовой с кучей ребят осталась: отец-то как ушел в сорок втором, так и не вернулся. Вы еще в куклы играли, а я в этом возрасте уже работала и младших ребят нянчила. А как подросла, так и в совхоз нанялась. И опять работа с утра до ночи. Дом-то у меня где? Вон он, за три километра. И зимой и осенью - шесть километров каждый день. Утром встанешь чем свет, а придешь - уже темно. Прошагаешь по морозу или по грязи три километра - так и свалишься, даже есть не хочется. Вот и читай тут, вот и развивайся, вот и разговаривай разговоры интересные.
- Утки кричат, - сказала Поля, зевнула и встала со скамейки. - Помочь, что ли, кормить-то?
- Ничего не надо! Ничего! - Вера вскочила. - Сижу тут, болтаю, а они кричат! Иди спать, Поля, я сама… - И, помолчав, добавила: - Он мне у директора комнату в новом доме хлопотал. Директор-то не дал, а он хлопотал! Жалел меня. А теперь…
- Он просил для тебя комнату только потому, что ты лучшая работница в совхозе, - вмешалась Женя. - Только поэтому. Это я тоже могу сделать - поговорить с отцом, чтобы дал тебе комнату.
- Да что мне комната твоя! - отмахнулась Вера. - Мне его хлопоты дороги, не комната. Возьмите вы себе с отцом ту комнату!
Вера стремительно, крупным шагом вышла из сарая. Утки, увидев ее, подняли галдеж, потекли к ней со всех сторон. Сплошь белые, с бледно-желтыми клювами и черными бисеринками глаз, они, словно поток, спускались с бугра, вылезали из озера, толкались боками - неуклюжие, нерасторопные - и все спешили к ней, к своей хозяйке. Обычно Веру тешило это, но сегодня она, даже не взглянув на своих уток, прошла под навес готовить корм.
Руфа и Женя молча ушли из загона.
Руфа
Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:
- Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться - трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…
- Хвалиться, значит?
- Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!
- Значит, плохо учили, - сказала Анна Федоровна, - обещали заниматься, а сами…
- Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.
- Дует, - нехотя возразила Вера, - да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.
- Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, - ответила Анна Федоровна.
Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна - может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.
Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.
- Значит, ты решила остаться на птичнике? - сдвинув брови, сказала Женя. - Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…
- Что ж такого, что трудно? - невозмутимо ответила Руфа. - Я легкой работы не ищу.
- А почему бы тебе не пойти в контору? У отца будешь, он тебя секретаршей возьмет, ему грамотные нужны.
- Грамотные везде нужны. На птичнике тоже.
- Ты что - "маяком", что ли, хочешь быть?
Женя думала, что Руфа обидится, с такой досадой она это сказала. Но Руфа только усмехнулась.
- А почему же нет! Конечно, хочу!
Женя была огорчена и расстроена. Все в ее жизни как-то сразу разладилось.
Арсеньева она больше не видела, и неутихающая тоска мучила ее.
С отцом разговора не получалось. Он как-то странно отшучивался, когда она пыталась поговорить всерьез. То ему некогда, то устал или просто уходил спать и просил не беспокоить его, потому что завтра надо рано вставать… Недобрые подозрения стали появляться у Жени, но она их поспешно отгоняла.
Руфа будто поняла, о чем ока думает сейчас, покусывая травинку.
- Ну, а ты все-таки как решила? Ты говорила с отцом?
- Пыталась…
- И что же?
- Не могу добиться. Все некогда ему, все некогда.
Руфа внимательно поглядела ей в глаза:
- Да?
Женя вспыхнула.
- А ты что - не веришь мне? Значит, сама способна лгать, если не веришь другим.
Она со слезами на глазах оставила Руфу и пошла с бугра по тропочке домой.
Руфа долго глядела ей вслед спокойными ясными глазами, только губы ее крепко сжались, чтобы унять дрожь.
На другой день на рассвете Руфа открыла калитку в утиный загон. Поля готовила корм. Возбужденный утиный говор стоял над загоном. Утки просили есть.
- Подтаскивай зелень, - отрывисто сказала Поля, еле поздоровавшись, - давай, давай!
Машина с хрустом резала траву. Поля показала Руфе, как подавать в машину клевер, а сама принялась составлять рацион. Дело свое Поля делала молча и торопливо. Руфа старалась не отставать. Спокойный, сдержанный характер помогал ей не делать лишних движений, внимательно приглядываться к тому, что делает Поля. Но едва она останавливалась поглядеть, что и по скольку Поля кладет в кормомешалку, как та уже кричала на нее:
- Чего стоишь? Галок ловишь? Среднее образование получила, а корма замесить не можешь. Для чего же училась-то?
- Сумею, сумею, - спокойно отозвалась Руфа своим низким голосом.
- Чего кладешь? Костяной муки надо, а ты отруби тащишь. Разве не видела, что я уже положила! Костяной муки, говорю! А ты чего? Это же известка, голова ты садовая!
Никогда так не уставала Руфа, как в это утро. Окрики утомляли и угнетали ее. Но она никак не проявляла своих чувств, и белое лицо ее с мягким розовым загаром по-прежнему выглядело ясным и безмятежным.
Полю это спокойствие раздражало, ей казалось, что Руфа просто презирает ее, потому и не отвечает на окрики.
- Ишь ты, замкнулась, рта не раскроет, не бросится, не побежит. Ну и девка! Валек, а не девка. Такую ничем не пробьешь: что кричи, что не кричи, она и ухом не ведет. Давай разноси по кормушкам! Да уток не передави, а то ходишь словно королева какая.
Ничего себе королева! Платок повязан по брови, из-под платья - лыжные штаны: мать велела надеть, у озера на заре холодно. На ногах - грубые материны ботинки, в которых она ходит в поле работать…
- Только короны не хватает, - усмехнулась Руфа и, набрав полную бадью корма, потащила к кормушкам.
Утки, толкая друг дружку белыми мягкими боками, тесно окружили ее. Она осторожно отстраняла их и, наполняя кормушку за кормушкой, все дальше и дальше уходила по загону. И чем дальше она уходила, тем становилось ей спокойнее. Здесь она уже не видела Полю, не слышала ее окриков.
Ведь и не злой человек Поля, а работать около нее не легко, устает он нее душа. И почему такие люди бывают на свете? И почему они сами не понимают, что отваживают от себя всех, а потом плачут и жалуются на одиночество?
Последняя кормушка ютилась почти у самой изгороди. Сразу за изгородью стоял неподвижный, еще не проснувшийся лес. Руфа загляделась на розовые стволы берез, на их нежную, сонную, полную солнечных бликов зелень, задумалась. Ночью все живое спит - люди, птицы, звери… И леса спят, и трава. Если только не тревожит их ветер или дождь, они тихо спят. И, может, видят сны…
Никто не знал о том, что Руфа пишет стихи. Только Женя знала. Как-то, еще в седьмом классе, Руфа прочла ей одно стихотворение - хоть и скрытная была Руфа, но не могла утерпеть, прочла. Эти стихи мучили ее, не давали делать уроки. И вот в первую же перемену Руфа отозвала Женю в уголок и сказала:
- Слушай!
Звезды падали на плечи,
Звезды висли на ресницах,
Мне блеснуло в этот вечер
Оперенье синей птицы…
Это было зимой, после каникул. Руфа тогда каждое утро пробиралась к школе по узкой тропке через сугробы, через заносы на полевых дорогах. Но она очень любила снег, любила смотреть, как вьются снежинки, играют в воздухе, и если очень крупные, то падают прямо на землю, на сугробы. В это время, когда падает снег, всегда придумываются разные сказки и стихи. Сказки Руфа рассказывала вечером младшим ребятам, сидя у печки. А стихи записывала, когда делала уроки.
Женя выслушала стихи, удивилась:
- Смотри-ка, даже складно! Только я не знаю - стоит ли на это тратить время? Все равно поэтом ты не будешь. А в общем, по-моему, хорошо. Только какие звезды падали тебе на плечи?
- Ну, это снег шел, - кратко ответила Руфа и отвернулась.
- Ой, Руфа, что делать, я что-то сегодня по географии плаваю. Вдруг да спросит…
И все. Женя забыла о ее стихах. Правда, как-то недавно вспомнила со смехом:
- А помнишь, Руфина, ты, бывало, стихи сочиняла! Смешные такие.
- Помню… - сказала Руфа.
И, наверное, Женя очень удивилась бы, если б узнала, что Руфа и теперь сочиняет стихи. Когда что-нибудь напишется, Руфа ходит будто именинница и потихоньку радуется. А люди думают - радость эта, что сквозит в ее глазах и в улыбке, просто от молодости, от здоровья, от хорошего характера.
Руфа жила в каком-то своем мире. Она видела многое, чего не видели окружающие ее люди: и как просыпаются цветы по утрам, и какими алыми бывают на закате лужи после дождя, и как грустят камыши в ненастные дни. Она слышала, как щебечут воробьи на крышах, и ей казалось, что она понимает их разговор. Это так просто - прислушайся и все поймешь: веселятся ли, бранятся ли, привечают ли друг друга… И мало ли что еще мерещилось и бредилось ей среди лесов и озер, окружавших ее с самого детства.
Но это - просто так, это - не главное. Главное - работа, живая деятельность текущего дня. И выполнение плана своей жизни.
А план жизни Руфа сложила такой. Осталась в совхозе, потому что настоящий комсомолец должен работать там, где труднее и где его работа нужнее. Кстати и отцу поможет вырастить и поставить на ноги младших ребят. А для себя - заниматься, готовиться в сельскохозяйственный институт. Пока на заочное. Иногда мелькало сомнение - а смогу ли, успею ли, выдержу ли? Но она тотчас же отгоняла эти сомнения - даже вопросов таких не должно для нее существовать.
…Утки затихли. Обступив кормушки, они жадно хватали корм своими плоскими клювами. Весь берег был белый от птицы. С чем можно сравнить это? С белым снегом, выпавшим на летний берег? Но так уже давно все говорят. Белое облако упало и лежит на берегу? Нет, не похоже, утки шевелятся, едят, переходят с места на место, отрываются по одной от кормушек и идут к воде… Вот уже их все меньше у кормушек и все больше на воде. С чем сравнить их мягкие теплые перья? Это белые лодочки плавают в голубизне…
Не успела Руфа задуматься, а Поля уже кричала ей что-то и, как видно, бранилась.
Работы на птичнике было много: утки все время хотели есть.
- А ты на них не пеняй, - сказала Поля, заметив, что Руфа после третьего кормления немного утомилась, - чем больше едят, тем скорее растут. Ни одно животное не растет так быстро, как утка… Почему? А потому, что она жрать солощая. Поплавает, прополоскается, и уже опять ей есть давай.
- Прямо фабрика, - засмеялась Руфа, - всякую траву, зерно на мясо перерабатывают.
- Да ведь как сказать? - возразила Поля. - Свинья - тоже фабрика. Но пока-то свинья свои пуды наберет, а тут два месяца - и утка!! Да какая! Эх, голова ты садовая, разве можно ее еще с каким мясом сравнить? Нежная, сладкая… И заработок дает. Вот мы сейчас с Верой сдадим партию - куча денег. Ну, про себя не говорю, я только так, около. Учусь, можно сказать. А у Веры - кучка будет не маленькая. Оправдает труды, нечего говорить.
Шумела машина, хрустели под ножами зеленые стебли. Руфа набивала мешок мелко изрубленной зеленью, чтобы потом разнести ее по кормушкам. А Поля, помолчав, продолжала свое:
- Нет, это дело больше так не пойдет. На будущий год сама уток возьму. А бригада будет, так в бригаду пойду. Я в "маяки" не мечу. Но уж что заработаю - так мое.
- А разве будут бригады? - спросила Руфа.
- Конечно, будут. Вера почин сделала. А мы подхватим. А как же? За что "маяков"-то славят? За почин. А главная-то работа - за нами будет, за бригадами. А если разобраться - могут ли они одни, "маяки"-то, весь Советский Союз прокормить?
- Я тоже пойду в бригаду, - сказала Руфа.
Поля усмехнулась, вокруг ее синих глаз сразу собрались морщинки, и если других людей улыбка молодит, то Полю улыбка старила. Не добрая была у нее улыбка, а, скорее, язвительная, и зубы желтые и редкие, такие, что и показывать их не стоило.
- Эхма, - сказала она, - голова садовая! Ты этой работы по-настоящему не видела. Велика важность больших уток кормить. А вот ты повозись с ними, когда они еще еле на ногах стоят, тогда и узнаешь, где горячо-то. Нос утереть и то некогда.
- Ничего, - как всегда, спокойно ответила Руфа, - люди делают, и я сделаю.
Руфа пришла домой поздно. Поля отпустила ее, а сама осталась дежурить на птичнике.
Отец был уже дома. Он виновато глядел на Руфу.
- Уморилась, поди?
- А ты что это, - накинулась на него Руфа, - жалеть меня вздумал, что ли? Мученицу, что ли, увидел какую? Чего это мне сделалось? Королева я бельгийская, что ли?
- А чего ты взъерошилась? - мягко и, как показалось Руфе, заискивающе сказала мать. - Неужели нам с отцом и пожалеть тебя нельзя?
- Нечего меня жалеть! - оборвала Руфа. - И ничего мне не сделается. В этом году не пошла учиться - в будущем пойду. В будущем не придется - заочный окончу. Ишь нашли Золушку какую - жалеть. Сами всю жизнь работаете - кто вас жалел? Да и что это такое: если человек работает, так его и жалеть надо? Унижать его надо, значит? Жалеть надо тех, кто без дела по земле болтается. А то вишь они - меня им жалко!
Мать засмеялась.
- Ну ладно, ладно, разошлась. Ужинать садись, да и спать скорей.
- Вот только один уговор, мама, - уже спокойно, но твердо сказала Руфа. - Ты меня спать не прогоняй и лампу мне не гаси. Когда сама лягу, тогда и лягу.
- Да уж ладно. Делай как знаешь.
- Только смотри силы рассчитывай, - добавил отец.
- Не бойтесь. Силы у меня хватит.
В этот же вечер Руфа устроила себе столик в кухне, за перегородкой, достала нужные учебники и смастерила на лампу абажур из плотной бумаги: если придется долго сидеть, так чтобы свет не мешал спящим.
Крушение чувств
Отец, конечно, был занят, у него шло совещание. Женя уселась в приемной, где уже дожидались несколько человек. Пелагея Ивановна, пожилая толстая секретарша, улыбнулась ей, показав щербатые зубы.
- Тоже с заявлением?
- Да, я по делу.
- Едва ли он тебя примет, вишь народу-то его ждет!
- И я буду ждать.
- А чего ж вам ждать? - сказал какой-то молодой тракторист, вертя в черных от мазута руках бумажку. - К отцу-то и без очереди можно пройти. Директорская дочка, да будет здесь сидеть.
Женя сердито взглянула на него.
- Буду сидеть.
Это было томительно. В приемной курили, и дым не успевал уходить в раскрытое окно. Секретарша то и дело вызывала кого-то к телефону или отвечала по телефону сама. Держа трубку, она старалась кричать изо всех сил, будто объяснялась с человеком с бугра на бугор, никак не понимая, что оглушает и тех, кто сидит рядом, и того, кто ее слушает на том конце провода. В жаркие стекла окон бились и нестерпимо назойливо жужжали мухи.
Неизвестно, сколько прошло времени, когда наконец кончилось заседание. Начался прием. Люди входили в кабинет и выходили. Одни довольные, другие сумрачные и молчаливые, третьи - с криком и бранью.
Женя сидела и ждала. Это было ее главное дело на сегодня, и она должна была его сделать.
Когда наступила ее очередь, в приемную ворвалась доярка Груня. Женя знала ее - Груня была запевалой на всех колхозных праздниках. И сейчас она кричала своим чистым, звонким голосом так, что стекла звенели.
- А почему это? Я в отпуску была, а бригадир мне на вид ставит! Да меня же и не было совсем на ферме, а он мне в приказе написал! Сказала, до директора дойду - и дойду! Нет уж, дойду!
- А ты не кричи, не кричи, - остановила ее Пелагея Ивановна, - садись вот, подожди.
- А ты меня не останавливай, сидишь тут в холодке. Пробор-то расчесала да сидишь. А ты вон побегай за пять километров на пастбище-та! Да по жаре-та…
- Ну при чем тут мой пробор? Люди ждут, и ты подожди. У всех свои дела. А пробор при чем?
- А кто ждет, какие люди? - Груня оглянулась, вся красная, со сверкающими глазами. - Где тут люди-та? Бабка Марфа. Так ей делать нечего, подождет…
- Эка, подождет! Чай, у меня поросята есть хотят!
- А это кто - директорова дочка, что ли? - продолжала Груня, не слушая бабку Марфу. - Эта может с отцом-то и дома договориться. Нечего у людей время отнимать.
Когда дверь в кабинет открылась и оттуда вышел очередной посетитель, Груня без разговоров влетела к директору.
- Вот, видали? - сказала Пелагея Ивановна, приглаживая свои и без того гладкие черные волосы. - И сколько же их, таких вот, озорных… Наслушаешься за день всего - и пробор им помешает, и что хочешь!..
Потом приехал верхом на лошади агроном. Женя видела в окно, как он не торопясь слез с лошади, привязал ее к березе. Так же не торопясь вошел и, кивнув Пелагее Ивановне, прямо прошагал в кабинет.
- Вот, видали? Идет, и все. А я - пустое место. - Пелагея Ивановна снова взялась за трубку. - Этот теперь засядет так засядет.
Женя плотнее уселась на стуле.
- Все равно дождусь.
Второй час ожидания подходил к концу, когда Женя наконец вошла в кабинет отца. Савелий Петрович, озабоченный и нахмуренный, читал какое-то заявление.
- Что надо? - резко спросил он, не поднимая глаз.
Женя, удивленная его тоном, не сразу ответила.
- Ну, в чем там дело? - нетерпеливо крикнул директор.
- Это я, папа! - с достоинством сказала Женя. - Я пришла… я должна поговорить с тобой. И, пожалуйста, не кричи на меня.
Савелий Петрович вскинул на нее глаза:
- Ты? Разве дома нельзя?
- Нет, нельзя. - Женя села к его столу. - Тебя дома никогда нет. И когда дома, ты все равно не разговариваешь со мной.