Хоуп Фрейзир внимательно наблюдала за левой полузащитницей команды противника. Девушка слишком часто брала на себя игру, оставляя защитницу у себя за спиной без прикрытия. А футболистка команды Хоуп, опекавшая ее, не видела, что можно использовать эту опрометчивость противника в своих интересах и развить контратаку. Хоуп прошлась вдоль боковой линии и подумала, не произвести ли замену, но отказалась от этого намерения. Вытащив блокнотик из заднего кармана брюк и карандаш из нагрудного, она сделала краткую запись. "Надо будет обсудить это на тренировке", - подумала она. Позади, на скамейке запасных, послышались приглушенные голоса. Девушкам был знаком ее блокнотик. Иногда его появление на свет влекло за собой похвалы, иногда - дополнительные тренировки. Хоуп повернулась к спортсменкам:
- Кто-нибудь видит то, на что я обратила внимание?
Девушки приутихли. "Ох уж эти старшеклассницы! - подумала она. - То их не остановить, то сидят будто воды в рот набрали". Одна из футболисток подняла руку.
- Молли? Давай.
Девушка встала и указала на левую полузащитницу из команды противника:
- Она все время создает нам проблемы на правом крае, но мы можем воспользоваться тем, что она играет рискованно.
Хоуп похлопала в ладоши:
- Вот именно! - Она увидела, что все с облегчением улыбаются. Завтра не надо будет вкалывать дополнительно. - О’кей, Молли, разогрейся и выходи на поле. Займись Сарой на правом крае, перехвати мяч и попробуй что-нибудь создать в этом месте. - Хоуп села на место Молли. - Надо видеть все поле, девушки, - втолковывала им она, - всю ситуацию. Игра - это не только умение обрабатывать мяч, но также чувство пространства и времени, терпение, настрой. Это как шахматы. Любой промах надо превращать в преимущество.
Публика зашумела, и Хоуп подняла голову. На противоположной стороне поля столкнулись две футболистки, многие жестами требовали, чтобы судья предъявил желтую карточку. Особенно разгневан был отец одной из спортсменок - он бегал вдоль края поля, отчаянно размахивая руками. Хоуп подошла к боковой линии, чтобы лучше рассмотреть, что произошло.
- Тренер!.. - ближайший к ней судья на линии махал ей рукой. - По-моему, они вас зовут.
Тренер команды противника уже выскочил на поле, и Хоуп тоже устремилась к месту столкновения, прихватив бутылку гейторейда и аптечку для оказания первой помощи. По пути она подошла к Молли:
- Что случилось? Я не видела…
- Они столкнулись головами. У Вики вроде бы перехватило дыхание, а у другой девушки что-то более серьезное.
Когда Хоуп приблизилась к девушкам, Вики была уже в сидячем положении, а ее противница все еще лежала, приглушенно постанывая. Хоуп направилась сначала к своей спортсменке:
- Вики, у тебя все в порядке?
Девушка кивнула, но на лице у нее был испуг. Она еще не восстановила дыхание.
- Боли нигде не ощущаешь?
Вики покачала головой. Вокруг стали собираться ее подруги по команде, но Хоуп отослала их на свои места.
- Встать можешь?
Вики опять кивнула, и Хоуп помогла ей подняться на ноги:
- Тебе надо прийти в себя на скамейке.
Девушка замотала головой, но тренер крепко держала ее за руку.
Отец Вики, бегавший вдоль кромки поля, между тем не унимался и ругал тренера противоположной команды. Хотя до грубых оскорблений дело еще не дошло, было ясно, что скоро последуют и они. Хоуп обратилась к мужчине:
- Не надо так горячиться. Вам ведь известны законы о словесном оскорблении.
Мужчина открыл рот, желая что-то возразить, но промолчал. Казалось, его гнев улегся. Однако он бросил сердитый взгляд на Хоуп и отвернулся. Тренер команды соперников пожал плечами и пробормотал себе под нос:
- Идиот.
Хоуп медленно повела Вики через поле к скамейке запасных. Девушка, нетвердо державшаяся на ногах, проговорила:
- Папа прямо безумствует.
Она сказала это так просто и с такой болью, что Хоуп поняла: за этим кроется нечто большее, нежели раздражение по поводу инцидента на поле.
- Нам, наверное, надо поговорить об этом как-нибудь после тренировки на этой неделе. Или заходи ко мне в тренерскую, когда будет перерыв в занятиях.
Вики покачала головой:
- Простите, тренер, но я не смогу: он не позволит.
Тут уж Хоуп ничего не могла поделать.
- Ну, мы что-нибудь придумаем, - сказала она девушке, сжав ее локоть.
Хоуп надеялась, что это им действительно удастся. Посадив Вики на скамейку и сделав замену, она подумала, что все получается неправильно, несправедливо. Она посмотрела на отца Вики, который стоял на противоположной стороне поля поодаль от остальных родителей, сложив руки на груди и бросая вокруг сердитые взгляды. Можно было подумать, что он отсчитывает время, в течение которого его дочь остается вне игры. Хоуп не сомневалась: она сильнее и быстрее этого типа, возможно, лучше образованна и уж определенно лучше разбирается в тонкостях игры. Она обладала всеми необходимыми тренерскими регалиями, регулярно повышала квалификацию на специальных курсах и посрамила бы на поле неуклюжего папашу, легко обыграв его за счет своего дриблинга и умелой смены темпа. Она могла бы проявить все свои таланты, предъявить чемпионские трофеи и тренерское удостоверение Национальной университетской спортивной ассоциации, но это ничего не изменило бы. Хоуп подавила досаду и гнев, упрятав их в сердце, как частенько поступала в аналогичных ситуациях. В это время одна из девушек ее команды прорвалась на правом фланге и быстрым, почти неуловимым движением послала мяч мимо вратаря в ворота. Все футболистки запрыгали и разразились радостными воплями и смехом, вскидывая над головой пальцы в виде буквы "V", и Хоуп поняла, что главное и, может быть, единственное, что поддерживает ее в жизни, - это победа.
Спустились октябрьские сумерки. Секретарша и два партнера Салли Фримен-Ричардс по адвокатской практике, помахав ей на прощание, нырнули в вечернюю городскую толчею, и Салли осталась в конторе одна. В определенное время года, особенно осенью, заходящее солнце, опускаясь за белые шпили епископальной церкви рядом с колледжем, било прямо в окна соседних зданий, заливая их ослепительным сиянием и невольно создавая на улице прямо-таки угрожающую обстановку. Случалось, что студентов, вырывавшихся на свободу после долгого заточения в аудитории, сбивал проезжавший автомобиль, так как водитель почти ничего не видел перед собой из-за слепивших лучей солнца. В своей многолетней практике Салли доводилось выступать адвокатом обеих сторон, то защищая невезучего водителя, то предъявляя иск страховой компании от имени студентов с переломанными ногами.
Солнечные лучи проникали в контору, очерчивая четкие тени и рисуя причудливые абстрактные фигуры на стенах. Салли ощущала тревожную атмосферу этих моментов и размышляла о странности природного феномена: солнечный свет, который, казалось бы, был исключительно благотворным, создавал в то же время такую опасность. Солнце щедро делилось своей энергией, но не вовремя.
Вздохнув, Салли подумала, что и закон часто действует так же. Она поморщилась, бросив взгляд на угол письменного стола, на громоздившуюся там кипу конвертов из манильской бумаги и папок с документами. Все эти дела - не меньше полудюжины - были скучной рутинной работой. Закрытие предприятия. Компенсация за травму на рабочем месте. Тяжба между соседями из-за клочка земли. На другом конце стола в специальном шкафчике хранились дела, которые интересовали ее больше и служили фундаментом ее практики. В них участвовали другие женщины нетрадиционной ориентации, жившие по всей Долине. Они обращались в суд по самым разным поводам - от усыновления до развода. Тут было даже дело об убийстве по небрежности, в котором Салли выступала в качестве помощника адвоката и добивалась пересмотра дела. Она была знающим и опытным специалистом, запрашивала с клиентов умеренную плату, бралась далеко не за все дела и считала, что лучше всего ей удаются такие, где люди действуют вопреки правилам и здравому смыслу. Она догадывалась, что отчасти ею движет стремление оплатить, так сказать, собственные долги, однако не испытывала никакого желания в подробностях разбирать свою жизнь, как ей приходилось это делать с чужими.
Салли взяла карандаш и раскрыла одно из скучных дел, но почти сразу отложила его в сторону и воткнула карандаш в стакан, больше походивший на вазу, с надписью: "Лучшей мамочке на свете". Она сомневалась, что надпись соответствует действительности.
Поднявшись на ноги, Салли подумала, что у нее, в общем-то, нет ничего настолько срочного, чтобы задерживаться на работе допоздна; в поддержку этой мысли мелькнула и другая, о Хоуп: пришла ли она уже домой и что она сообразила сегодня на обед? В это время зазвонил телефон.
- Салли Фримен-Ричардс.
- Привет, Салли, это Скотт.
Она немного удивилась, услышав голос бывшего мужа:
- Привет, Скотт. Я как раз собралась уходить…
Он представил себе ее кабинет. Наверняка там все идеально расположено и аккуратно расставлено, не то что у него в кабинете, где вечно царит хаос. В очередной раз слух резанула его собственная фамилия, употребленная по отношению к ней, пусть даже с добавлением через дефис ее девичьей. Салли оставила ее себе из тех соображений, что так Эшли будет удобнее, когда она вырастет.
- Можешь уделить мне минутку?
- У тебя такой тон, будто тебя что-то тревожит.
- Даже не знаю. Возможно, должно тревожить. А может, и нет.
- А в связи с чем проблема?
- С Эшли.
Салли Фримен-Ричардс слегка растерялась. Ее разговоры с бывшим мужем были, как правило, краткими и деловыми и касались тех или иных осколков их прежней совместной жизни. С годами Эшли стала единственным, что их связывало, так что речь шла в основном о ее переездах из одного родительского дома в другой, плате за обучение или страховке за автомобиль. Между ними установилось своего рода перемирие, которое позволяло обсуждать эти вопросы по-деловому, не затрагивая чувств. О том, как живут они сами и что делают, они почти не говорили - Салли казалось, что каждый из них воспринимает другого так, словно тот остался законсервированным в том состоянии, в каком находился при разводе.
- А что случилось?
Скотт Фримен замялся, не зная, как лучше объяснить, что его беспокоит.
- Я нашел довольно странное письмо среди ее вещей, - сказал он.
Салли тоже откликнулась не сразу.
- А почему ты рылся в ее вещах? - спросила она.
- Это не имеет значения. Главное, что там было это письмо.
- Мне не кажется, что это не имеет значения. Не следует вмешиваться в ее личную жизнь.
Скотт разозлился, но решил не показывать этого:
- Она не убрала свои носки и белье. Я положил их в ящик комода и увидел там письмо. Я прочел его, и оно меня встревожило. Наверное, не следовало его читать, но я прочел. Ну и как меня можно после этого назвать?
У Салли на языке вертелись ядовитые словечки, но она сдержалась и вместо этого спросила:
- И какого рода это письмо?
Скотт откашлялся по своей преподавательской привычке, позволявшей собраться с мыслями, и, сказав: "Вот, слушай", зачитал ей письмо.
Оба какое-то время молчали.
- По-моему, ничего страшного, - сказала наконец Салли. - Просто у нее есть тайный поклонник.
- "Тайный поклонник"! - передразнил ее Скотт: типичное для нее вычурное викторианское выражение.
Она решила проигнорировать его вспышку.
Помолчав несколько секунд, Скотт спросил:
- Исходя из своего адвокатского опыта, не видишь ли ты в этом письме признаков одержимости, навязчивой идеи? Что за человек может написать подобное письмо?
Салли только вздохнула. Она и сама задавала себе этот вопрос.
- Она ничего не говорила тебе? Не рассказывала о чем-нибудь этаком? - допытывался Скотт.
- Нет.
- Ты ее мать. Обратилась бы она к тебе, если бы у нее была какая-нибудь проблема с мужчиной?
Фраза "проблема с мужчиной" повисла между ними, как грозовая туча, заряженная электричеством. Ей не хотелось отвечать на этот вопрос.
- Да, думаю, обратилась бы. Но она не обращалась.
- А когда она жила у тебя, тоже ничего не говорила? Ты ничего особенного за ней не замечала?
- Нет, она не говорила, я не замечала. А ты сам не можешь что-нибудь сказать по этому поводу? Она ведь и у тебя прожила два дня.
- Да я почти не видел ее. Она проводила все время со своими университетскими друзьями. Ну, знаешь, уходила к кому-нибудь на обед, возвращалась в два часа ночи, спала до полудня, недолго болталась по дому, и все по новой.
Салли Фримен-Ричардс глубоко вздохнула.
- Знаешь, Скотт, - произнесла она рассудительным тоном, - на мой взгляд, пока что нет оснований усматривать в этом какое-то отклонение от нормы. Если у нее возникнет какая-нибудь проблема, рано или поздно она обратится к одному из нас. Я думаю, мы можем положиться на нее. Какой смысл беспокоиться по поводу воображаемых проблем, пока она сама нам не пожаловалась? Мне кажется, ты делаешь из мухи слона.
Очень разумный подход, подумал Скотт, - прогрессивный, либеральный, вполне соответствующий их положению и среде, в которой они живут. И в корне неверный.
* * *
Она встала и направилась к старинному шкафчику в углу гостиной. По пути поправила установленное на консоли китайское блюдо, отступила назад и, нахмурившись, стала его рассматривать. Было слышно, как где-то вдали играют дети, но в комнате единственным звуком, кроме наших голосов, было звенящее напряжение.
- Почему все-таки Скотту почудилась какая-то угроза? - повторила она вопрос, который я ей задал.
- Да. Вы воспроизвели текст письма, и его можно трактовать практически как угодно. Его бывшая жена подошла к этому очень разумно, не желая делать скоропалительных выводов.
- Как и подобает юристу, вы хотите сказать?
- Ну да - взвешенно.
- И вы полагаете, это было разумно? - спросила она и помахала рукой в воздухе, словно отметая мои соображения. - Скотт просто знал, что знает. Наверное, это можно назвать инстинктом, хотя этот термин слишком упрощает дело. Это какое-то атавистическое животное чувство внутри нас, которое подсказывает нам, что что-то идет не так.
- По-моему, это несколько надуманно.
- Вот как? А вы не смотрели документальные фильмы о животных в национальном парке Серенгети в Африке? Очень часто в камеру попадает какая-нибудь газель, которая вдруг тревожно поднимает голову, хотя никаких хищников поблизости нет…
- Ну хорошо, я не буду спорить с вами по этому поводу, но все равно я не понимаю, почему…
- Возможно, - прервала она меня, - вы поняли бы, если бы знали человека, который заварил всю эту кашу.
- Да, тогда я, наверное, понимал бы это лучше. Но ведь то же самое можно сказать и о Скотте.
- Конечно. Скотт поначалу не знал о нем абсолютно ничего - ни имени, ни адреса, ни возраста, ни внешности. Он не видел его водительских прав или карточки социального страхования, не имел представления о его работе. Все, что у него было, - это записка с любовными излияниями и вспыхнувшее в глубине его существа ощущение опасности.
- Страх.
- Да, страх. Совершенно безотчетный, как вы отметили. И он был наедине со своим страхом. А разве это не худший вид тревоги? Неопределенная непонятная угроза. Он оказался в трудном положении, согласитесь.
- Да. Большинство людей не стали бы ничего предпринимать.
- Значит, Скотт не такой, как большинство людей.
Я промолчал, и она, вздохнув, продолжила:
- Но если бы он уже тогда, с самого начала, знал, с кем имеет дело, он, возможно… - Она запнулась.
- Что?
- У него, возможно, опустились бы руки.
2
Человек, черпавший силы в гневе
Игла татуировщика жужжала, как назойливая муха, летающая вокруг головы. Сам мастер был плотно сбитым мускулистым мужчиной с многоцветной татуировкой, которая обвивала его руки наподобие лианы, взбиралась на плечи, огибала шею и заканчивалась под левым ухом разинутой змеиной пастью. Он наклонился, словно готовясь к молитве, затем, с иглой в руке, заколебался и поднял голову:
- Так вы уверены, что хотите именно здесь?
- Да, уверен, - ответил Майкл О’Коннел.
- Никогда ничего не рисовал в этом месте.
- Все когда-то приходится делать в первый раз, - сухо обронил О’Коннел.
- Ну что ж, надеюсь, вы знаете, что делаете. Пару дней ходить будет больно.
- Я всегда знаю, что делаю, - буркнул О’Коннел.
Сжав зубы, он откинулся в кресле, наблюдая за работой татуировщика. Майкл выбрал в качестве рисунка алое сердце, пронзенное черной стрелой и роняющее кровавые слезы. В центре пронзенного сердца будут инициалы "Э" и "Ф". Необычным в татуировке было ее расположение - на пятке с подошвенной стороны, и мастер, работая с ней, испытывал даже большее неудобство, чем О’Коннел, сидевший с поднятой ногой и старавшийся ею не дергать. Место было, что и говорить, чувствительное. У ребенка его щекочут, у женщины - ласкают. Им же давят таракана. "Самое подходящее место для проявления разных чувств", - подумал он.
У Майкла О’Коннела было мало связей в окружающем мире, но внутри он был весь стянут толстыми канатами, колючей проволокой и закрученными до предела болтами. Ростом он был шести футов без половины дюйма, на голове шапка густых курчавых черных волос. У него были широкие плечи, накачанные в школьной команде по вольной борьбе, и тонкая талия. О’Коннел знал, что привлекателен внешне и покоряет людей крутым изломом бровей и умением в любой ситуации сохранять спокойствие. В одежде он был намеренно небрежен и предпочитал коже шерсть, что придавало ему дружелюбный и свойский вид в студенческой толпе; он избегал носить что-либо напоминающее о тех местах, где он вырос, - в частности, обтягивающие джинсы и футболки с туго закатанными рукавами.
Майкл О’Коннел шел по Бойлстон-стрит по направлению к центру города, Фенуэю, позволяя утреннему бризу свободно овевать тело. Ветер, в котором уже чувствовался намек на близкий ноябрь, гонял по улице облетевшие листья и мусор, устраивая маленькие завихрения. В бодрящем воздухе Майкл ощущал привкус Нью-Гемпшира, напоминавший ему о детстве.
Ступать на ногу было больно, но это была приятная боль.
Татуировщик дал ему пару упаковок тайленола и наложил на свое произведение стерильную повязку, но предупредил, что нога при ходьбе будет болеть. Однако О’Коннела это не беспокоило: несколько дней можно и похромать.