И вот одиночество утратило свою тягостность, превратилось в уединение, а уединение – издавна любимое монахами состояние – способствует размышлениям и самоусовершенствованию. Правда, самоусовершенствоваться я не собирался, я был из той категории людей, которые предпочитают, чтобы их учила жизнь. А вот размышлять мне действительно нравилось.
А за окном летел снег.
Я пил кофе и продолжал размышлять о природе желаний, радуясь неожиданным выводам, словно эти выводы доказывали неординарность моего ума.
Глава 31
Вечером я ехал к Марине. Настроение было приподнятым. Мне попался полупустой трамвай, я сидел и наблюдал проносящийся мимо зимний город, город, в котором я бы с удовольствием родился еще раз, не боясь повторить ошибки предыдущей жизни. На душе было необычайно легко. В самом воздухе я ощущал приближение праздника, словно действительно вез меня трамвай на какой-нибудь уличный карнавал или хотя бы на наше отечественное "народное гуляние".
Приближался конец года, и сегодняшнее приглашение на ужин воспринималось как начало целой серии праздников, логично переходящих в новогоднее застолье.
"Было бы красиво прийти с цветами", – подумал я, зная, что цветы по дороге купить негде.
Марина встретила меня улыбкой. Под вешалкой меня уже ждали тапочки, в которые я переобулся.
Стол был накрыт в первой комнате. Ничего похожего на романтический ужин. Никаких подсвечников на столе. Аккуратная сервировка, нарезанные колбаса и сыр. Горячее еще на кухне, а бутылка красного вина уже здесь, но еще не открыта – ждет меня.
Я заметил вдруг отсутствие детской кроватки. Марина вышла на кухню, и я из любопытства заглянул в спальню – кроватка теперь стояла там.
Промелькнула странная мысль, будто я в гостях у Кости, а не у Марины. Просто пока он где-то задерживается, но мы решили его не ждать. И тут же в сознании каким-то импульсом возникло ощущение вины. И спровоцированный этим ощущением вопрос: "Как ты можешь приходить в разрушенный тобою дом?" Но я не испугался этого вопроса, словно был у меня сильный психологический иммунитет. Я просто вспомнил, что исполняю долг.
В этот момент в комнату зашла Марина. Она поставила на стол большое блюдо с битками и вареной картошкой.
– Ой! Хлеб! – вспомнила она.
– Я нарежу! – твердо прозвучал мой голос, и я последовал за ней на кухню.
Потом она нашла штопор, и я открыл вино. Разлил по бокалам. Мы уселись за стол. Я взял бокал в руку, и тут мною овладело смятение – ситуация требовала тоста, а мне вдруг показалось, что произносить тост в этой квартире неуместно, так же неуместно, как шутить на похоронах. И мой взгляд опять пробежался по стенам в поиске доказательств траура, какой-нибудь черной ленточки, фотографии… Я вспомнил, как уже безуспешно искал здесь фотографию Кости. И снова возникло ощущение, что он жив и сейчас придет. Недаром Марина называет до сих пор себя женой Кости, а не его вдовой. Я держал бокал на весу и чувствовал, как дрожит моя рука. А Марина смотрела на меня как-то странно и тоже держала в руке бокал с вином. Наконец она сказала:
– Ну, за приближение Нового года!
И я с радостью поддержал этот тост, мы чокнулись, и звон хрусталя оживил тишину квартиры, снял мое напряжение.
– Поставить музыку? – спросила Марина, подождав, пока я допью вино.
Я кивнул. Она принесла из спальни кассетник. Включила. Зазвучал легкий джаз.
– Годится? – она посмотрела на меня с услужливостью во взгляде.
– Да.
Я чувствовал, что она хочет говорить, но сам никак не мог начать разговор. Есть в полной тишине тоже было неприятно, в этом было что-то траурное, что-то от поминок. Я снова налил вина – это было самым легким заполнением паузы.
– За то, чтобы все плохое осталось в этом году, а все хорошее перешло в новый год! – произнес я тост и тут же подумал, что понимать его можно по-всякому.
Но Марина кивнула, улыбнулась. Отпила из бокала.
– Не дай бог, чтобы этот год когда-нибудь повторился… – выдохнула она, но на лице присутствовала улыбка.
– Я тоже жду, когда этот год закончится, – признался я. – Это был самый худший год в моей жизни, – продолжил я и осекся. Посмотрел на Марину, испугавшись вдруг ее возможных расспросов.
Но Марина только улыбалась и думала о чем-то своем. Ее улыбка была тихой и уставшей, и я решил, что именно эта улыбка очень подходит ее лицу.
– Я так привыкла в последнее время к тишине, – заговорила Марина. – А сначала, когда Кости не стало, я думала, что сойду из-за нее с ума. Целую неделю звонил телефон, спрашивали: что случилось, что я знаю… А потом как отрезало. И тишина… Я в этой тишине поумнела… Сначала плакала, а потом думаю – это же не я умерла! Я же жива!.. Убрала весь траур к чертям, все фото… Уходя – уходи… Мертвый должен быть добрым, что ли, к живым… Он не должен постоянно напоминать о себе… Вы извините, что я так о Косте… Вы его знали… Давайте на "ты"?
– Давай, – сказал я.
– Налей еще, – попросила Марина. И тут же заговорила дальше, даже не глядя на вновь наполненный бокал. – Понимаешь, мне кажется, что я давно уже одна… Костя… Он постоянно пропадал, мотался по своим делам то в Крым, то в Москву. Он ведь в следующем году собирался в университет на юридический поступать. Говорил, что все договорено и все экзамены – чистая формальность. Обещал, что как только начнет учиться – всю свою торговлю бросит и будет дома сидеть, мне с Мишей помогать… денег он на несколько лет вперед заработал…
"Какую торговлю он собирался бросать?" – подумал я. И тут до меня дошло, что Марина ничего о своем муже не знала. Да и это было совершенно естественно. Она знала одного Костю, а меня жизнь столкнула с совсем другим. Правда, в результате погибли оба…
– …но его уже нет, а мне надо жить, надо растить Мишку… – говорила Марина.
Наконец она заметила наполненный бокал. Взяла его в руку.
– Я тебя раньше не знала, да Костя мне и не рассказывал о своих друзьях. Здесь они не появлялись… Он сам этого не хотел… Может, поэтому мне так легко тебе все это говорить… Извини, конечно… ну… давай, может, выпьем за счастье в новом году!
Звон хрусталя не вписался в звуки негромкого джаза.
Мы выпили, и я заметил, что бутылка уже почти пустая.
"надо домой собираться", – подумал я.
Вдруг в спальне заплакал ребенок, и Марина встала из-за стола.
– Я его сейчас покормлю и вернусь.
Я остался в комнате один. Тоже поднялся – решил размяться. Прошелся вокруг стола, подошел к телевизору и увидел на его полированной поверхности свой почерк: "Добрый вечер!". Буквы уже покрылись новой пылью, но все еще читались. Я навел их, освежил надпись.
Когдя Марина вернулась, я попробовал откланяться, но не получилось.
– А торт? – спросила она. – Я же полдня на кухне провела…
Я сразу сдался. Сел на свое место. К торту Марина принесла чай и ликер. Поставила маленькие рюмочки.
Уходил я от нее около полуночи. На прощание она чмокнула меня в щеку. Попросила звонить ей, и тогда я сказал, что у меня нет ее телефона. Она нашла ручку и записала мне свой номер на маленьком календарике.
Уже дома я заметил, что календарик был на следующий год.
Глава 32
Год подходил к концу, сопровождаемый переменным снегом.
Через несколько дней вечером позвонила Марина и попросила продиктовать ей мой почтовый адрес. Сказала, что хочет прислать поздравление. Я продиктовал. А потом возникли всяческие подозрения. Вдруг, думал я, она собирается нагрянуть неожиданно, устроить мне сюрприз.
Я обвел глазами свое жилище и понял, что пора наводить в нем порядок, убрать валяющиеся повсюду газеты, журналы и просто вещи. И так, думая об этом, я потихоньку, сам того не замечая, стал складывать газеты и журналы в пачку. А через час-другой квартира уже имела вполне цивилизованный вид, и даже пыль была вытерта.
Теперь мне даже было интересно – а придет ли она? И если придет, то когда?
Лишь бы она не пересеклась с Леной. А то еще взбредет Лене что-нибудь в голову… Хотя… Жизнь – это поиск, и этот поиск, наверно, присутствует в любом действии человека.
Но прошел день, второй, никто не приходил. А на третий день я получил письмо.
"Милый Толя.
Спасибо тебе за то, что не отказался от моего последнего приглашения. Мне очень понравился наш ужин, было в нем что-то теплое. Я давно уже ни для кого не готовила, а для себя готовить просто неинтересно.
Было бы очень хорошо, если бы мы могли снова встретиться и посидеть вдвоем за столом. У тебя, наверно, не так много свободного времени и много друзей, но я все-таки решилась на это письмо, чтобы пригласить тебя на Новый год к себе. Ты понимаешь, что мне теперь не до шумных компаний. А с тобой очень легко, ты очень милый и внимательный. Конечно, если у тебя уже есть другие планы – ничего страшного. Позвони в любом случае.
Марина".
Прочитав письмо, я вдруг понял, что еще ни разу серьезно не задумывался о самой встрече нового года. Наверно, рассчитывал я все-таки на тихий камерный праздник на двоих с Леной. Но ее еще не спрашивал об этом. А надо бы. Но она не звонила уже с неделю. Впрочем, это означало, что не сегодня, так завтра ее голосок прорежется в телефонной трубке. Если, конечно, за это время не возникло никаких радикальных изменений в ее жизненном графике.
Я поставил кассету с Корелли. От музыки повеяло весной. И показалось, что год уже закончился и все плохое забылось. А впереди – жизнь, будто с самого начала, со своеобразного "нуля". От добра к добру, от улыбки к улыбке. Все, каждая мысль, каждое движение укутаны в романтику, мир идеален и наивен, как иностранец. Я живу в этом мире и соответствую ему. Добрый невидимый цензор вырезал из моего жизненного опыта все лишнее, все черные и серые страницы, и я стал под стать любому положительному герою советской литературной классики. Только без героизма в душе и в биографии. Без пафоса и гордости за свой неведомый народ и за свое отечество. И все в этом мире объединены счастливым прошлым.
Я еще раз перечитал полученное письмецо и подумал о том, что оно на самом деле больше, чем просто приглашение на новогодний ужин. Это было письмо-знак расположения ко мне, и это было мне приятно. "Милый и внимательный" – я был польщен. И подумал о Марине с благодарностью.
"Кто-нибудь придет и на его место!" – откуда-то издалека с издевочкой донесся голос Димы.
"Ну и что? – подумал я. – Я уже несколько раз одевал его тапочки, и ничего не случилось. Они как раз на меня… И если на место каждого кто-то в конце концов приходит, то почему я не могу прийти на его место?.."
Глава 33
До Нового года оставалась неделя. Город уже наряжался, пытаясь отвлечь своих жителей от тяжелых будней. Дети снежками играли в "гражданскую войну". По радио передавали высочайшие обещания не проводить до конца очередную "либерализацию" цен на хлеб и молоко. До Нового года оставалась неделя.
Наконец объявилась Лена. С бутылкой шампанского и небольшой коробочкой, по-праздничному перевязанной алой ленточкой.
– Это тебе подарок, – сказала она. – Новогодний.
Я поцеловал ее.
– Спасибо. Можно сейчас развернуть или лучше в новогоднюю полночь?
– Как хочешь.
– А как насчет самого Нового года? – спросил я.
– Завтра поговорим, – ответила Лена.
Когда за ужином она предложила выпить за Новый год, я еще больше уверился в том, что встречать этот праздник мы будем по отдельности. Но я ничего не сказал. И даже решил не грустить, а наоборот – взять от сегодняшнего вечера как можно больше.
И взял.
Заснули мы только под утро, а проснулись в полдень.
Я сходил на кухню, сварил кофе.
– Так что насчет Нового года? – спросил, снова забравшись под одеяло, наклоняясь за поставленной на пол чашкой.
Лена вздохнула.
– Не получается, – сказала она. – Меня заказали на один банкирский "декамерончик"… Понимаешь… мне надо думать о будущем… Я собираю на однокомнатную…
Я кивнул. Слово "декамерончик" вызвало у меня улыбку. Как все-таки важно правильно подбирать слова-определения, а если их не хватает – придумывать. "Банкирский декамерончик" – это почти литературный вечер с участием молодых (?) банкиров. Славная идея!..
Но что поделать?
Проблема выбора была снята.
Перед тем как уйти до следующего года, Лена попросила все-таки открыть коробку с ее новогодним подарком. Я открыл и вытащил оттуда "связку" разноцветных носков.
– Это тебе на целый год! – Лена улыбнулась. – А твои дырявые я в следующий раз в форточку выкину!
Оставшись один, я позвонил Марине. Поблагодарил ее за приглашение и сказал, что приду. И услышал радость в ее дыхании.
Теперь надо было купить ей новогодний подарок.
Следующий день я посвятил поиску подарка. Я бродил от киоска к киоску, заходил в большие магазины, внимательно следил за тем, что покупали другие мужчины.
Мною овладело предчувствие новой жизни, спокойной и стабильной. Это было предчувствие грядущего уюта, того, к чему я стремился.
Я еще не знал, что через три месяца маленький Мишка произнесет свое первое слово. Сидя у меня на коленях, он скажет: "Папа!" Все, что он скажет после этого, будет уже не так важно. Объявится бывший одноклассник Дима и поможет "устроить" заработанные покойным Костей двенадцать тысяч долларов под хорошие проценты. И заживем мы с Мариной тихо и по-мещански радостно, встречаясь с новыми знакомыми и избегая старых.
А ключи от своей однокомнатной я отдам Лене, и иногда мы с ней будем болтать по телефону.
Жизнь наладится, и я буду окончательно побежден ею.
Эпилог
Через несколько дней после спокойного домашнего празднования нового года, когда я уже по настоянию Марины перевез свои вещи к ней, пришла почтовая карточка с просьбой срочно заплатить за абонентский ящик. Присмотревшись к штемпелю, я разобрал, что отправили эту карточку с 25-го почтового отделения, и тут же меня словно подбросило. Я вспомнил, как ходил туда и оставил в 331-м ящике конверт с фотографией и наводками. Вспомнил, что в моей однокомнатной еще лежит кулек со всякими мелочами, вытащенными из кармана Костиной куртки, и среди этих мелочей наверняка есть и ключ от абонентского ящика. Быстро собравшись, я съездил к себе, нашел ключ и приехал в почтовое отделение.
В ящике я нашел конверт на Костино имя. Сунул его в карман, зашел в отдел доставки и оплатил ящик на год вперед. Потом по хрустящему снегу прошелся к Андреевской церкви и свернул вниз, на Спуск. Добрел не спеша до кафе на Братской и уже там, уединившись с двойной половинкой за любимым угловым столиком, достал конверт из кармана. В конверте лежала фотография аккуратно подстриженного мужчины лет пятидесяти в костюме с галстуком. Типичный паспортный снимок. На обороте – надпись: "10.01", ресторан "Спадщина" 18.00".
Десятого января я приехал на Подол. Мною овладело странное чувство. Я представлял Костю на моем месте и никак не мог представить. Все в голове перепуталось. Я понимал, что на самом деле это я сейчас нахожусь на его месте, ношу его тапочки, хожу на молочную кухню за детским питанием для его сына… Все перевернулось с ног на голову за последние три месяца. А в этот день словно ожило недавнее прошлое, и я снова засомневался: а вдруг Костя жив? Человек жив, пока кто-то еще не знает о его смерти. Тот, кто бросил этот конверт в абонентский ящик, о Костиной смерти не знал. И вот я подходил к ресторану, выбранному для убийства, которое не произойдет в связи со смертью исполнителя. В самой ситуации было что-то театральное. Мне хотелось посмотреть на человека, которого сегодня не убьют, на человека, который, должно быть, и не догадывается, от каких событий, от каких случайностей зависит его сегодняшний день. Конечно, завтра его могут убить в другом месте и другими руками…
Я пришел в этот уютный подольский ресторанчик пораньше, около половины шестого. Ресторан только открылся после перерыва, и, похоже, официант не ожидал такого раннего клиента.
Он пришел минут через двадцать. Официант усадил его за столик возле небольшой эстрады лицом ко мне.
Возникшая ситуация показалась мне совершенно театральной: пьеса для двух актеров и одного официанта, он же единственный, но невидимый зритель. Чем не новый театральный авангард?
Я внимательно наблюдал за человеком, чья фотография лежала у меня в кармане, за его дрожащими руками, державшими меню. Мне было интересно, знает ли он о нависшей над ним опасности?
Он заметил мои взгляды и тоже посматривал на меня. Я пытался рассмотреть выражение его лица, но неудачное разноцветное освещение зала мешало мне.
Официант принес вино и закуску. Я взял бокал с красным вином в руку, пригубил. Мое ощущение реальности изменилось, теперь ситуация была не театральной, а киношной.
Ему тоже принесли графинчик с водкой и закуску. Официант услужливо наполнил рюмку, манерно сделал шаг назад и застыл на какое-то мгновенье. Он дождался легкого кивка от обслуживаемого клиента и отошел. В этом кивке была многолетняя привычка хозяина жизни. Но во время кивка он смотрел на меня уже по-другому, то ли с презрением, то ли с показным безразличием. Потом, не сводя с меня глаз, он встал из-за стола, сделал два шага в мою сторону и вдруг остановился, схватился рукой за сердце, а взглядом за низкий потолок и упал. На шум выскочил в зал официант, вопросительно глянул на меня.
– "Скорую"! – крикнул я. – "Скорую" вызывайте!
Официант метнулся в подсобку и тут же снова вернулся в зал.
– Уже вызвали! – сказал он, наклоняясь над лежащим.
Я тоже подошел.
– Он мертвый… – тихо, словно сам не веря своим словам, произнес официант. Потом оглянулся на меня, сказал: – Видимо, сердце, – и тут же пожал плечами.
Я снял с вешалки свою куртку и быстро вышел из ресторана.
Было темно, и в темноте продолжал идти снег.
А я спешил к метро, сжимая в руке ключ от абонентского ящика, и, чувствуя в себе убийцу, не ощущал страха.
Не приведи меня в Кенгаракс
Состав несколько раз дернулся и пошел. Колеса не спеша отсчитывали стыки рельсов.
– Вот и тронулись.
– Да, уже едем, – поправил очки Турусов.
– Плетемся! – буркнул Радецкий. – Накладная у тебя, образованный?
– Да.
– Так что же мы все-таки тянем и куда?
– "Груз "ТПСБ-1785" и др.", – медленно и внятно прочел Турусов.
– Эта галиматья мне известна, я тебя как человека знающего спросил! Без сокращения как оно называется?
Турусов пожал плечами.
– Тьфу! Тоже мне профессор! А куда?
– Говорили, что конечный пункт известен машинисту.
– Машинисту?! Так сходи спроси его!
– Но вы же понимаете, что к нему не пройти. – Турусов снова поправил съехавшие на нос очки в роговой оправе.
Радецкий скривил губы и отвернулся к окну. Достал папиросу, размял ее толстыми когтистыми пальцами и загнал в уголок рта под унылые горьковские усы. Чиркнул спичкой и затянулся.