- Верно! - горячо подхватил Ковалев, - она в самой требовательности, в готовности немедленно выполнить приказ старшего… Нет, ребята, - миролюбиво заключил он, - хотите верьте, хотите нет, но мы никогда не жалеем, что решили стать военными. В конце-концов, каждый определяет путь по велению сердца ("Это - слова майора Веденкина", - подумал Ковалев, вспомнив своего преподавателя истории, и ему стало приятно).
- Как вам нравится такое стихотворение? - неожиданно для Володи вмешался в разговор Семен, до тех пор молчавший. Володя удивился, что Семен заговорил о поэзии - Гербов не был большим любителем ее.
- Это один из наших суворовцев написал, - пояснил Семен, и в глазах у него заплескалась хитринка.
Если вдруг меня бы попросили
Перечислить лучшие слова,
Я б назвал: Советская Россия,
Ленин, Сталин, Армия, Москва!
Потому что в мире нету лучше
И столицы и родной земли.
Армия - наш верный страж могучий,
А вожди нас к счастью привели!
Стихотворение было володино, он недовольно нахмурился. Семен читал выразительно, всем стихотворение понравилось, и это словно подвело итог спору, утвердило правоту приезжих.
… Неожиданно разразился ливень. Синяя туча подкралась откуда-то со стороны моря и обрушила на город стремительные потоки. Из окна было видно, как мгновенно опустела улица. Только по тротуару бешено промчался велосипедист в фиолетовой, прилипшей к телу майке, да обреченно мокла под акацией лошадь, запряженная в линейку. По телеграфным проводам, сбивая друг друга, скользили крупные капли, похожие на ртутные шарики.
Ливень прекратился так же мгновенно, как начался, снова выглянуло жаркое солнце, и когда товарищи вышли на улицу, плиты тротуара были совсем сухими, а стекла окон отсвечивали синевой.
Жорка Шелест потащил всех на школьную спортивную площадку. Дорогой тарахтел, хватая то Семена, то Владимира за пальцы:
- Состязание старшеклассников города… По легкой атлетике… Увидите, что такое наш высший класс…
Они подошли к высокому кирпичному зданию школы. Вокруг площадки, в глубине сада, огороженной невысоким зубчатым забором, стелой стояли зрители, в большинстве учащиеся.
Ковалев с завистью смотрел на юношей в спортивных костюмах. Незадолго до его отъезда на каникулы, в училище проходила спартакиада. К ней готовились упорно, и Володя занял среднее среди товарищей место по толканию ядра, бегу и прыжкам. Сейчас, при виде приготовлении спортсменов, Ковалеву особенно захотелось "поразмяться".
Словно прочитав его мысли, к изгороди подошел судья - до черноты загорелый мужчина, с мускулистыми, худощавыми руками. Обращаясь к Семену и Володе, он гостеприимно предложил:
- Может быть, примете участие?
Семен растерянно молчал, но Володя с живостью согласился, боясь упустить представившуюся возможность: - С удовольствием! - и задорно шепнул Семену: - Вперед, пехота, не посрамим училище!
Они разделись в небольшом, сделанном из дикта помещении, и в синих трусах, алых майках подошли к судье. Начались состязания по прыжкам в высоту с разбега… Семен взял 162 сантиметра - это было много выше остальных, только что прыгавших, но на два сантиметра ниже той высоты, которой он достиг недавно в училище. Зрители оживленно обменивались мнениями:
- Здорово!
- Натренирован…
Чей-то голос ревниво заметил:
- Что же тут особенного? Они прыгают с десяти лет.
Виктор Карпов неожиданно возмутился:
- Кто мешает вам прыгать с девяти?
Судья положил для Володи планку на 164 сантиметра. В городе еще никто не брал такую высоту.
Когда Володя перенес тело через планку, ему начали аплодировать. Жорка Шелест, хватая соседей за плечи, захлебывался от восторга;
- Заметили, как он согнул ногу?.. Класс…
Невозмутимый судья повысил планку до 167 сантиметров.
Семен ободряюще шепнул другу:
- Так держать!
В публике затаили дыхание. Никто не верил, что юноша сумеет преодолеть такую высоту.
Владимир взял разгон. Сильный толчок. Издали тело казалось гутаперчевым, так легко оно взметнулось от земли. Зрители невольно потянулись вверх, будто желая помочь прыгуну. Ну, еще немножко, эх, недобрал… Сейчас заденет!.. Но тело, приостановившись на какую-то долю секунды, уже готовое упасть, вдруг сделало рывок вверх, изогнулось и плавно перенеслось через планку.
- Есть! - громко объявил судья.
* * *
Вечером Антонина Васильевна собралась на полчаса к соседям. Спускаясь по ступенькам крыльца, на котором сидели Семен и Володя, попросила:
- За чайником присмотрите! Я вернусь - будем чай пить…
Юноши сидели рядом и вели тихую беседу.
Глядя на их серьезные, сосредоточенные лица, трудно было представить, что совсем еще недавно они смешливо фыркали, возились и хохотали. То и дело исчезала луна - словно с разбега бросалась в облако и, вынырнув ненадолго, освещала море, песчаную отмель, одинокие деревья на темневшей вдали высокой горе. Одуряюще пахли ночные фиалки. Где-то звякнуло кольцо калитки, и девичий голос задорно крикнул:
- До завтра!
- Я сегодня дочитал книгу Павленко "Счастье", - сказал задумчиво Володя. Он обхватил руками колени, прижался к ним подбородком и мерно раскачивался. - Мне кажется, что полковник Воропаев это - выросший Павел Корчагин, и характером - все мы в будущем…
Семен любил эти минуты раздумий Володи, когда тот, будто разговаривая с самим собой, проверяя свои мысли, высказывал другу самое сокровенное.
- Когда я думаю о своем будущем, - продолжал негромко Володя, - мне представляются почему-то: марши проселочными дорогами, привалы где-то в лесу… гимнастерки в соленом поту… какие-то рвы, стены, которые надо преодолеть… В общем - все это нелегко, но ведь легкой жизни и не хочется. Чем труднее, тем лучше, потому что выше станешь как человек, преодолев это трудное.
- Верно, - согласился Семен, удивляясь тому, что Володя будто прочитал его собственные мысли. - А ты в себе, понимаешь, внутренне, чувствуешь силу воли? - спросил Семен и тоже, как Володя, обхватил руками колени.
- Да, - живо ответил Владимир. - Силач ведь знает, сколько он может выжать… в последнее время у меня появилось это ощущение внутренних возможностей… А у тебя?
Семен утвердительно кивнул головой. Луна снова показалась из-за тучи, проложила широкую полосу на море, осветила крыльцо, на котором они сидели.
- Если бы мне сейчас сказали, - тихо произнес Ковалев, - "Ты должен… это очень надо для всех… ты должен переплыть между мин через вон тот пролив", - он кивнул головой в сторону моря, и Семен невольно посмотрел туда же. Полоса воды показалась ему огромной, мрачной… - Я бы переплыл! - убежденно произнес Владимир. И подумал, но вслух не сказал: "Если бы даже знал, что после этого - смерть…"
- Конечно, - согласился Семен и, помолчав, сказал, отвечая на какие-то-свои мысли. - У нас в полку замполитом был подполковник Богданов Николай Константинович - такой жизнерадостный, сердечный, бесстрашный человек… Его чем-то мне напоминает наш полковник Зорин… Николай Константинович как-то сказал мне: "Безвольный человек, Сема, что глина - ему легко грязью стать. Закаляй себя в трудностях. Возьми в пример сильного духом человека, такого, как Киров, Лазо, следуй ему"… Погиб Николай Константинович в бою… Я когда увидел его в крови в окопе, бросился… голову приподнял… во лбу крохотная дырочка, а затылок разворочен… разрывная пуля. Я будто окаменел. Поплакать бы, а не могу. Ком какой-то в горле…
С неба упала звезда и, казалось, утонула в море. Где-то в вышине пророкотал самолет, похожий на блуждающую звездочку, и было немного страшно за него, что он над морем.
- Для меня Николай Константинович всегда будет жить, - тихо и раздельно сказал Семен. - Когда трудно, я в мыслях с ним советуюсь, думаю. "А что бы он сделал?" Очень хочется на него быть похожим.
Они помолчали, каждый думая о своем.
- Ну, скажи на милость, - вдруг воскликнул гневно Володя, - что надо этим мракобесам? Читал сегодня в газете очередное выступление бесноватого американского сенатора… Что им надо? Кровь, грабеж, разрушение. Да наша Степанида Алексеевна - простая уборщица - не только благороднее и нравственно выше, но и мудрее любого их "государственного деятеля"!
Владимир встал, жестко сказал:
- Ты, знаешь, Сема, я не люблю громких фраз, не жажду битв ради личных романтических подвигов, но если эти шакалы полезут на нас, мы будем драться не хуже отцов!
Антонина Васильевна, подходя к дому, услышала эти слова сына. Сердце ее болезненно защемило. Стало по-матерински страшно, что и ему может грозить опасность. Но было радостно думать, что сын ее - уже мужественный человек. И боль сменилась в сердце чувством гордости за него. Поднявшись по ступенькам, она молча обняла, поцеловала Володю и Семена. Тревожно, словно ограждая от кого-то, прижала их головы к своей груди. Потом глухо, но спокойно предложила: - Пойдемте, дети, пить чай, чайник, наверное, весь выкипел.
ГЛАВА II
ПИСЬМО КАПИТАНА БОКАНОВА КАПИТАНУ БЕСЕДЕ
"Дорогой друг! Пятый день я с женой в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.
Вечерами составляем планы "боевых операций" следующего дня. Шутка сказать, здесь 88 музеев и около 40 театров.
Передать в письме все впечатления невозможно - о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова был на поклоне в Третьяковской галерее, благоговейно стоял у творений Андрея Рублева; конечно, видел Лепешинскую в "Лебедином озере", слушал Козловского, поехал на Ленинские горы - там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо, работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры - на глазах растут дома.
Мне с Нинуськой - дня мало. Прошлую ночь мы пробродили по улицам города, скверам, аллеям лип… И знаешь, что мы узнали в ту ночь? Оказывается, Москва всего-то спит полчаса. В июле - от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом и сонно, неярко горит кое-где в окнах уже лишний свет. Еще не выехали легионы машин на умыванье мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.
Признаюсь тебе, хотя и боюсь показаться сентиментальным и нудным; прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, что бы ни видел, подсознательно отмечаю: "Это надо особенно запомнить, - приеду - ребятам расскажу". Или во МХАТе во время антракта увидел мальчика, черты которого напомнили мне Савву и вдруг подумал: "Интересно, что делает сейчас мой Братушкин?"
Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки. На ковре, в нашем читальном зале, кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион - смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой "Рыжик" - Павлик Авилкин. Я стоял за стендом, - он меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь, нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.
Я еще тогда подумал: "Это и есть самое ценное в моральном облике ребенка". Не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью. Помнишь, мы вслух читали с тобой статью Пирогова "Быть и казаться". Противоречие между "быть" и "казаться" снимается самой нашей жизнью.
Небольшая цена педагогическим усилиям, если ребята будут хороши только при нас, охраняемые стенами училища. В столкновении, с препятствиями и "соблазнами" жизни должны обладать стойкостью, привитой нами, способность противостояния. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния, сколько научить успешно бороться с ним.
Через месяц наше училище начинает пятый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, угнетателями малышей - пора сколачивания первичного коллектива. Теперь будем сдавать экзамены на зрелость красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь "тройка" для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образном исполнительности, воспитанности, выносливости. Забота комсомольцев о малышах должна стать первейшей обязанностью.
Нам надо изо дня в день наращивать и укреплять традиции - прежде всего коммунистического поведения, воспитать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.
В дисциплине нужно тонко соединять две идеи; опираться на глубокую внутреннюю сознательность, но и требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.
Куприн в рассказе "На переломе" говорит как о законах, царствовавших в кадетском корпусе, - о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям.
У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, - у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.
Ты согласишься со мной, что значительно зрелее стали теперь и мы, воспитатели. Прости нетактичность и то, что "старое помянул", но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема - своих сил хватит. А я рубить с плеча не стану; не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как помнишь, сделал это с Ковалевым. И командиры рот - Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности… И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это - именно от ощущения силы коллектива.
Думаю, что сейчас, кроме разрешения новых сложных задач, о которых я только что писал тебе, важно продолжать отшлифовку характеров, добиваться, так сказать, ажура в нашей работе. Знаешь, в архитектурных сооружениях этакие балкончики, башенки по фасаду, пилястры и кариатиды, сделанные со вкусом и тонкостью. А у нас это - вежливость, сдержанность, изящество. Конечно, такой отделкой мы занимаемся давно, работа эта долгая и упорная.
Еще немного - и конфликты, "взрывы" первых лет существования училища почти исчезнут, сменятся гораздо более сложной и тонкой борьбой внутри характеров и отношений. От нас требуется лекальная работа с микронной точностью. А это значит: овладевай искусством воспитания, творчески совершенствуй его, изобретай… Немного завидую воспитателям, которые придут нам на смену, - они воспользуются дорожками, что мы проторяем, просеками, которые мы с таким трудом вырубаем для них, выверяя путь… Но и горжусь - пусть тяжело, но чертовски хорошо строить мосты для армии, следующей за тобой…
Я, кажется, увлекся - уже третий час ночи.
До скорого свиданья, друже! Сердечный привет от меня и Нинуськи твоему семейству. Глебке передай, что я ему везу заводной танк. Уехал ли к родичам на отдых Виктор Николаевич?
Крепко жму руку.
С. Боканов".
ГЛАВА III
ВОСПОМИНАНИЕ
Семен прогостил у Ковалевых двадцать дней. Как ни уговаривали его Антонина Васильевна и Володя остаться еще хотя бы на неделю, Гербов мягко, но настойчиво отказывался:
- Извините, не могу, дед мой такой, что его забывать грешно… единственный он у меня…
Когда Семен уехал, Володя еще больше бывал с матерью. Вместе отправлялись они за город - пропалывать огород, вместе ходили в кино или сумерничали на крылечке; но нет-нет да брал верх эгоизм молодости - Володя исчезал с товарищами на долгие часы. И как ни хотелось Антонине Васильевне все время, каждую минуту быть с ним, видеть его, наговориться на год вперед, она понимала - нельзя требовать большего, чем может дать юность.
С любовью отмечала она, что Володя возмужал; он выглядел старше своих семнадцати лет. Обветренное, загорелое лицо утратило прежнюю детскую подвижность, но стало привлекательнее спокойной вдумчивостью. Во взгляде серых бесхитростных глаз чувствовалась внутренняя сдержанность, непугливая застенчивость, какая обычно появляется у юношей, когда они неожиданно заметят, что на них глядят с заинтересованностью взрослые, и обращение "молодой человек" звучит по-новому и как-то не так, как прежде смотрят на них девушки, смущая своими взглядами.
Прежняя строптивость Володи проглядывала теперь, пожалуй, только в непокорном вихорке темных волос, а характер чувствовался в быстрой; решительной походке, прямом взгляде вдруг, в упор - когда, чуть откинув голову, смотрел выжидательно, словно бы принимал вызов.
С гордостью думала Антонина Васильевна о том, что сын не только внешне походит на отца, и не раз мысленно благодарила училище за то, что сделало оно ее сына таким.
Она часто присылала Володе письма, какие умеют писать лишь матери - письма, полные тревоги, нежности, ласковых увещеваний и строгих наставлений.
Дважды, не сдержав своей тоски, приезжала Антонина Васильевна в училище на несколько дней - приласкать своего мальчика, поговорить с ним, разузнать о нем у офицеров: как учится, каков с товарищами, активен ли в комсомоле, преодолел ли свою строптивость?
Домой возвращалась со смешанным чувством неудовлетворенности - недоговорила что-то, недоспросила, - и успокоенности: он был в надежных руках.
…В воскресенье, после завтрака, Володя пошел к морю. Издали он увидел террасу яхт-клуба, украшенную разноцветными флагами, и ускорил шаг, почти побежал, жадно вбирая морской ветерок. Шум прибоя смягчал медь оркестров. Солнце озорно ласкало море, разбрасывало ослепительные блики. Легкие яхты, как чайки, скользили по волнам.
У самых перил террасы, среди многочисленных любителей гонок, Володя заметил Валерию. Она была сегодня еще красивее обычного. Белое платье, соломенная шляпа с коричневой лентой - очень шли к ней. Девушка радостно закивала ему, замахала рукой, приглашая стать рядом.
…Володя протиснулся к перилам террасы.
"Здравия желаю", - хотел было произнести он по привычке, но во-время спохватился и сказал:
- Добрый день!
- Здравствуйте, - сказала весело Валерия и стала болтать о гонках, о вероятных победителях, о том, как хорошо, что Володя догадался придти. Он неловко выжимал из себя фразы, презирая себя за робость, связанность, неумение поддержать этот беззаботный разговор.
- Вы были влюблены в кого-нибудь? - неожиданно шепотом спросила она и с любопытством, за которым умело скрывала желание смутить его, посмотрела на Володю, забавляясь его смущением. Он не нашел, что ответить, и девушка расхохоталась:
- Знаю, знаю, - лукаво сказала она, - уставом не предусмотрено!