Она замечала: мальчишки, когда курят у школы, часто плюются. Кто через зубы, кто с языка, кто с особым хрипом, кто просто, как сейчас Стелла. И она всегда думала, что это они от невоспитанности, оттого, что они… хулиганы. А теперь знала: мальчишки плюются, потому что курить противно.
Стелла бросила свою сигарету - она покатилась, подталкиваемая ветром.
- Машка! Сейчас скажу одну вещь… Имей в виду, Маш! Хочешь со мной дружить, выброси эту пачку. И больше никогда не покупай.
- Во даёт! - от всей души удивилась Машка. Она держала "Столичные" на раскрытой ладони, как бы взвешивая. Потом вдруг легонько вздрогнула эта ладонь, и пачка словно сама собой слетела вниз, споткнулась о последнюю ступеньку, в которую уже ударяла вода, а потом шлёп в Москву-реку и поплыла.
Не ожидала Стелла от Машки такого изысканного жеста и потому глядела на подружку, как говорится, широко раскрытыми глазами. Машка увидела это, улыбнулась, довольная собой:
- Имей в виду, с тебя одно серьёзное желание!
А у Стеллы сейчас тоже возникло одно серьёзное желание: ей очень хотелось поцеловать эту странную Машку. Но конечно, она ничего подобного не сделала.
- Чего-то у тебя глаза блестят, - сказала Маша, хмуря брови и улыбаясь.
- Мне, Маш, домой, наверно, надо идти…
Они поднялись.
Сигаретная пачка уже отплыла метров на пятьдесят - еле белелась вдали. Но они не сказали об этом друг другу ни слова. Взялись за руки и шли молча до самого Стеллиного подъезда.
Новая эра?
Дом встретил её громким запахом жареных баклажанов - "синеньких", как говорят настоящие хозяйки.
Так-так… Значит, Нина пришла не меньше получаса назад.
Словно магнитом Стеллу потащило на кухню. Мать увидела её напряжённое лицо, со звяком вдруг положила нож, которым она переворачивала баклажановые кружочки:
- Ну, а что я могла сделать?!
Этого уж Стелла ни понять, ни ожидать никак не могла. Почувствовала, что краснеет.
- Прихожу, - продолжала мать шёпотом, - а он чуть ли не целое дознание. Да ещё с пытками - знаешь, как он умеет…
Господи! Она же про Ваньку…
- А его пытки… Я, например, это выносить не могу!
Какие там у него "пытки"?..
- В конце концов должно было когда-то случиться… Я всё ему сказала!
- Мам…
Давно Стелла так не называла её. И они обе как бы остановились около этого слова. Невольно и вопросительно посмотрели друг на друга. Новая эра отношений? Послегоринская?.. Нина, видимо, поняла её так.
- Стелла, прошу тебя, мне сейчас нелегко. Будь ко мне поближе.
Поближе… А про Парк Горького молчит. "Ты ещё не достаточно взросла…" Ну понятно!
- Ладно, - она сказала самым лёгким голосом. Как будто её послали сбегать на угол за половинкой чёрного.
Нина услышала эту подозрительную лёгкость. Постаралась уйти на нейтральную почву:
- Ужин будет готов через полчаса.
Стелла пошла в свою комнату, чтобы как-то отдышаться. Не удалось: на диване, уперев подбородок в коленки, сидел Ваня.
Прожигательный его взгляд буквально остановил Стеллу у двери. Наконец она сумела улыбнуться - бледная получилась улыбка. Но и того хватило её бедному братишке. Он вскочил, уткнулся Стелле куда-то в грудь. И это тоже было новостью… Послегоринскими отношениями…
- Тебе Нина сказала?.. - Он говорил ей прямо в кофту. И Стелла почувствовала тепло его печального вопроса.
Вдруг Ваня отстранился:
- Ты раньше знала! Только не ври…
Она и не врала. Она всё продолжала держать брата за шею и за уши.
Он вырвался резко. Сейчас могло произойти что угодно - не предсказуемо. И произошло вот что.
- Ух подлец! - закричал Ванька. - Подлец, да? Я его ненавижу!
В следующую секунду он до невозможного отчаянно и в то же время лихо так, по-вратарски, по-мастерски бросился на диван. И Стелла поняла, что всё-таки есть справедливость в словах о недостаточной взрослости. Она улыбнулась, глядя на брата.
Хорошо, что Ваня не видел этой улыбки!
- Уйди, - глухо сказал он. - Я сейчас плакать буду.
Так и не сказав ничего, Стелла пошла в столовую. Бесцельно села к Ваниному столу. На стене висела таблица футбольного первенства (так называемое "Движение по турам"), где жирно была выделена графа: "Динамо" (Москва). И больше никаких украшений. Ванька всё-таки был настоящий мужчина!
Тут она услышала, что вошла Нина. Но продолжала сидеть, будто бы не слыша. Ждала.
- Стелла, мне надо тебе кое-что сказать… пока Вани нет.
Она встала и повернулась к матери.
- Приехал твой отец… Ну, тот…
Какая-то волна пробежала по Стеллиному лицу.
- Он хочет тебя повидать… Ты хочешь его повидать?
Так вот кто с ней был в кафе!
А почему обязательно он? Да разве мог тот "шикарный" быть её отцом?!
А почему бы нет? Она ведь представления не имела о своём так называемом отце. И чихать бы на него!
Но теперь ей очень важно было знать: он это или не юн. И выпалила как из ружья:
- Да, хочу!
Мать предполагала этот разговор отнюдь иначе. Что дочь, например, скажет: "Я не знаю… А ты как считаешь?" И они посидят с грустными улыбками. Может быть, вместе поплачут - по-женски, по-взрослому. Впервые.
Но этого не случилось. Дочь выпалила, как будто только и думала об этом отце.
- Признаюсь, не ожидала, - с заметной обидой сказала мать. И тут же пожалела о сказанном.
- Мало ли, кто чего не ожидал! - ответила Стелла резко. И это действительно было началом новой, послегоринской эры отношений.
Вечером и поздним вечером
Баклажановый вечер кончился, собственно, ничем - поеданием баклажанов.
Будто они договорились разыграть перед кем-то сцену из мирной жизни. И даже Ваня, такой грозный двадцать минут назад, вёл себя тихо.
Только по небрежности, с которой всё прекратилось, можно было понять: в этом доме неладно. Но кому понимать-то? Они сами были и зрители и клоуны.
И вот Ваня поднялся, ушёл из кухни. Как в общественной столовой. Нина не окликнула его - побоялась. Тоже встала, ушла.
В силу вступил так называемый "закон моря": убирает последний. Отгоняя досаду, Стелла взяла три тарелки грязные, сковородку, три чайные чашки - и всего-то делов! Помыла быстренько. И в свою комнату юрк. И дверь на задвижку. Громко… Нехорошо.
Нехорошо?.. Не до хорошего!
Разделась, легла… Стала думать о завтрашнем. Причём больше не о встрече самой, а о том, говорить Машке или нет. И почти сразу решила: скажу. В душе образовалась противная и жалкая ухмылка.
Раньше она бы ни за что, никому! Потому что это дело лично их, романовское, семейное. А теперь - что за семья? Ветер в поле. Нина по кафе, Гора вообще… Теперь крепкого только и есть она да Машка.
А Ваня?
Как про Ваню думать, она не знала. Если б, например, она куда-нибудь ушла - поступила в ПТУ в другой город, - она бы Ваню, конечно, взять не смогла. И выходило, что он не её, а… чужой. Но всё же он был и её… Ванька ни с кем так не разговаривал, как с ней!
Потихоньку она засыпала, и ей уже стало казаться, что она поступила в ПТУ, почему-то в Свердловске, и взяла с собой Ваню. Они жили в комнате, где кругом были белые занавески, и мебель в белых чехлах, и на диване на высокой спинке лежала белая кружевная салфеточка, и на ней стоял бюст какого-то человека из чёрного чугуна, и внизу была надпись: "И. С. Тургенев" - непохожий до невозможности!
Засыпая, она была совсем одинока. И не знала, что в другой комнате, за тонкой стеной, за слишком пушистым синтетическим ковром на краешке кровати сидит её мать.
Спала Стелла, а мать не спала. Темно. Только с улицы доносится по-сентябрьски туманный свет фонарей, да редкий автобус запоёт тормозами у светофора, как от зубной боли, - улица у них тихая, и даже летом можно спать с открытым окном, не боясь наглотаться пыли, - вещь для Москвы, а тем более для центра, редкая.
Нина Александровна думала о том, что же началось в её семье. Она хотела бы сказать: "иная" жизнь, а оказалось - "послегоринские отношения".
Опять проехал автобус, Нина не услышала его. Зато она услышала другое. Она сидела спиной к тому ковру и той стене, за которыми была комната её дочери. Она сидела боком к двери в столовую, за которой спал Ваня… И всё-таки она видела и слышала их обоих!
Сегодня был нелёгкий для неё день. Потому что совсем не лёгкое удовольствие - встретить человека, которого ты любила десять лет назад. И видеть в его глазах нечаянное удивление: это он заметил, что ты постарела!
Потом он говорит: "Хочу повидаться с дочерью". Ещё полгода назад Нина нашла бы в себе сил спокойно высмеять его: "С дочерью? О ком ты говоришь?" Но сейчас, оставшись одна, вдруг согласилась, смутно и трусливо подумала, что, может быть, Стрелке это надо, как-то пригодится…
Постой, ведь и Стрелка согласилась вдруг - оставшись одна. А я вздумала обижаться! Неужели мы правда так похожи с ней?
Подумала тревожно: а с Ваней, значит, мы не похожи?.. Ну что ж, Ванюшка больше похож на отца. Хотя и ссорится с ним бесконечно. Чем больше ссорится, тем больше и любит!
Холодный ветерок летел по улице, заглянул к ней в окно. Нина передёрнула плечами, заметила, что сидит в ночной рубашке. Встала накинуть что-нибудь… И увидела, поняла: она стоит в комнате… в квартире своего мужа. Это всё теперь ей было чужое! Пусть и прожито здесь восемь лет. Скорее поменяться и начать иную жизнь. Не "послегоринскую", а настоящую иную! Чтобы ребята привыкли. Чтобы она и сама привыкла!
Невольно, хоть она вовсе и не была расчётливой или мелочной, Нина стала прикидывать варианты размена, стала вспоминать, кто из её знакомых недавно занимался этими делами… И чуть ли не с презрением остановила себя: "Не за то вы, барышня, взялись!"
Она вновь села на краешек кровати, так и забыв взять со стула кофту. И Стелла могла бы сейчас услышать через стену, как скрипит недовольная и старая деревянная кровать: мол, пора уж угомониться наконец. Но Стелла не слышала, она спала - пребывала в расплывающейся белой комнате, с белыми занавесками, с белыми салфеточками и с чёрным чугунным бюстом, на котором написано: "И. С. Тургенев"…
Нина Александровна опять стала думать о своих детях. Ни на службе, ни в других дружественных местах ещё не знали о её делах. Но когда узнают, то уж обязательно станут жалеть. А жалея, станут её осуждать. Ну что, в самом деле, она себе думает? Одна, с двумя ребятами - это же ужас!
Нина отчего-то не чувствовала особого ужаса. Ну, трусила, конечно, немного. Однако не более того! Ведь ребята уже не маленькие. И она сама ещё, извините, молода!.. Так Нина могла бы сказать любой а́хальщице.
Но кроме того, но главное, она - в некоторой тайне от себя - знала что она… вольная!
А что же это за "вольная" такая?
Вольная? Значит, не растворяется в других, даже вот в собственных детях. Всегда остаётся собой. В чём-то сама по себе. Вот пользу приносить - это должен каждый, это правильно. И она, Нина Александровна Романова, пользу приносит. Пусть только кто-нибудь скажет, что нет! Заботится, дом в чистоте, ребята ухоженные, накормленные, воспитанные.
Но при этом она не хочет растворяться бесцветной каплей, быть мамой на побегушках.
А вот муж её Георгий умеет именно растворяться: на работе, дома… Да, несомненно, он и дома растворяется…
И тут она подумала: а ведь ребята чувствуют это! И потому они с ним… неужели правда с ним?.. Должна была сознаться, что да, больше с ним! Про Ванюшку открыто говорят: "В Георгия". Но ведь и Стрелка… в Георгия!
Значит, всё-таки я виновата?
Нет, не хочу на себя брать! В ссоре всегда оба виноваты, оба, понимаете?!
И ещё долго сидела в тёмной комнате, в тёмном и тихом городе. Думала, думала. Последний автобус проехал, собирая опоздавших. Светофор загорелся зелёным и погас до утра - больше некому было приказывать. Она всё сидела, забыв, в какую ей рань завтра вставать. Будильник тикал в углу - умник замедленного действия.
"В ссоре всегда бывают виноваты двое. Двое, а не один! Вы согласны?.."
Мышь перед мышеловкой
Проснувшись утром, она стала вспоминать, что это за комната ей снилась с белой маскировкой. Оказалось, во втором классе у неё была подруга, скучная до ужаса. Это она жила в белой комнате с тем несусветным бюстом.
"Лажа чёртова", - подумала Стелла раздражённо. И тут же удивилась, как она с утра уже готова ругаться любым словом!
А дело в том, что за последнее время многое из её прежнего спокойствия потерялось, а пришло многое из Машинной резкости. Только Стелла этого ещё не сумела сообразить.
Вот и снова - едва вошла в класс, как услышала некое ржание и громовой голос:
- Привет, Романова!
- Привет, Кучаева! - рявкнула она в ответ совершенно автоматически. Но тут же: "Что это мы? - подумала. - Офонарели?" И села за парту несколько встревоженная.
- Ты чего, Романова? Алгебра не сошлась?
- Нормаль!
И сама забыла свою столь непонятную пока тревогу. Придвинулась к Машке, стала рассказывать про вчерашнее. Класс в это время веселился последние минуты и секунды - брал от жизни всё. Старая, как смерть, алгебраичка была одной из тех немногих учительниц, которых они не то боялись… не то уважали. 23 февраля и накануне Дня Победы она приходила в школу с орденом Ленина.
Говорили, будто она преподавала в Ленинграде во время блокады.
Но это сколько ж ей должно быть лет?.. Просто невозможно поверить!
Хотя чего уж проще - взять да узнать. Ведь встречаются с человеком пять раз в неделю. Но всё лень, всё как-то руки не доходят.
Она была совершенно седая, с большими, чуть навыкате серо-голубыми глазами, худая, бледная и на переменах курила в учительской "Беломор".
Стелла до прихода математички успела рассказать про вчерашний вечер. Но ответить ей Машка уже не успела. И начала отвечать сразу, как только математичкину власть перерубил звонок:
- Надо всё узнать, Романова. Надо ему звонить… Не бойся, я тебя прикрою.
Может, это и глупость, но Стелла сразу почувствовала облегчение, что Машка будет рядом. Уж она-то в случае чего как кошка вцепится!
А в случае, собственно, чего?..
Наконец они отсидели своё и вышли на волю, на солнце. Народ тут же распался, растаял, словно незнакомый, они остались с Машкой вдвоём. Побрели по тротуару. И сейчас же со всех сторон из воздуха к ним потихоньку стало стекаться волнение. Вскоре они передвигались в пространстве, словно две шаровые молнии. Особенно, конечно, Стелла.
А телефоны-автоматы с приветливо приоткрытыми дверями были как ловушки-громоотводы.
Почему это мышь попадается в мышеловку, вы никогда не задумывались?.. Нет, не из-за того только, чтоб в последнюю секунду жизни схватить зубами кусочек сала. Есть и поважнее что-то… понепонятней! Попробуйте постоять на высоком мосту, глядя вниз через перила. Стоишь, стоишь, и вдруг чувствуешь: прыгнуть хочется. И чем страшнее, тем больше!
Именно с этим вот чувством Стелла вошла в телефонную будку. Стала набирать номер - первые три цифры совпадали с её собственным телефоном. Значит, он жил, этот отец, где-то недалеко. Машка придерживала ногой дверь, чтобы не задохнуться в той будке-душегубке.
Гудок, гудок. "Альлё!" Голос был высокий, и "Л" он говорил особым длинным звуком.
Испуганно она посмотрела на Машку: что говорить ему - "ты", "вы"?
- Добрый день… Это говорит Стелла… - вывернулась.
"Романова" проглотила. И то была трусливая уступка. То была уступка ему. Ведь Романовыми их семья стала от Горы.
А он, видно, тоже волновался, этот отец. Принуждённо кашлянул:
- Здравствуй… Стелла… Ты где?
- На Плющихе сейчас.
- Тогда… минут через двадцать у памятника Толстому?
А это совершенно близко. Двадцать минут - даже излишне.
Они медленно пошли по Плющихе - одной из самых теперь коротких московских улиц. От неё, в сущности, осталось лишь название да десяток домов.
Так они ходили по Плющихе и до звонка. Здесь есть две молочные, в разных концах, и они курсировали от молочной до молочной. И волновались, как последние дурочки.
На правой стороне, как раз возле одной из молочных, какой-то международный банк. Милиционер даже обратил на них внимание.
- Давай хоть пойди поешь, - говорила Маша. - Или пойдём ко мне поедим.
Куда там есть. Она разговаривать-то почти не могла… Шла и чувствовала локтем Машкину руку.
Нет, это будет не тот человек, не из кафе. Того Стелла где-то видела. А отца не видела никогда. То есть видела, конечно, - до двухлетнего возраста. Но это же хуже, чем во сне.
Хм… если она и так знает, что не тот, зачем встречаться? Она ведь только хотела узнать. А теперь узнала - сама додумалась. Чего же идти?
Но её тянуло что-то, что-то похожее на любопытство… и не совсем любопытство - увидеть его. Стелла себе не нравилась за это, понимала, что делает предательство - по отношению к Ваньке и к Горе.
Нет, извините! Никакого Горы. Пусть он сам разбирается.
А по отношению к Ваньке - да, предательство. Если б Ваня это узнал, ох как многое бы развалилось!
И всё-таки она шла.
Тот или не тот?
Памятник Льву Николаевичу Толстому поставлен в восточной оконечности того тенистого места, где Стелла и Маша неделю назад "скверно" учили уроки. Здесь что-то вроде площади от пересечения двух улиц: невзрачной и тесной улицы Льва Толстого, заставленной какими-то учреждениями, складами, фабриками, и Пироговской улицы, которая среди бывалых москвичей и местных жителей ещё имеет название "улицы Жизни": дело в том, что начинается она родильным домом, а кончается Новодевичьим монастырём и кладбищем.
Памятник Льву Толстому поставлен был в Москве довольно недавно - много позже, чем, например, памятник Пушкину или Гоголю. И как следует он ещё не обжился. Всё чувствует себя гостем.
И москвичи тоже это чувствуют! Они легко могут назначить свидание у памятника Островскому около Малого театра или у памятника Грибоедову в начале Чистопрудного бульвара. Не говоря уж о знаменитом памятнике Пушкину - здесь вообще назначается половина московских свиданий!
Но никому не придёт в голову встречаться у памятника Льву Толстому. Вот лет через пятьдесят, наверное, будет уже по-другому.
Стелла тоже ощущала какую-то ненатуральность этой встречи у Толстого. Но ей казалось - это простой мандраж… по-человечески говоря, волнение.
Сейчас Маша и Стелла были совершенно одни на серо-пустом пространстве рядом с тяжеловесной сидящей фигурой Толстого.
Наконец опомнились, что нужно же соблюдать конспирацию! Машка притаилась где-то в складках каменной одежды громадного графа, а Стелла продолжала заметно стоять среди выстеленной гранитом площадки.
И здесь из своры легковушек, которые бросились от Садового кольца по Пироговке, отделилось такси. Беззвучно и стремительно такси затормозило у края тротуара. Стелла сразу угадала: это приехал он!
Только взглянула - господи, который был в кафе! И тут же поняла, кого он так напоминает. Собственное её, Стеллы Романовой, лицо. Они были с ним буквально как две капли. Но, конечно, настолько, насколько девочка может быть похожа на сорокалетнего мужчину.