- Да, - ответил Саня, уводя машину к четвертому развороту.
- Сумеешь?
- Не знаю.
- Сумеешь, - устало, бесконечно устало сказал Громов. - Только учти мои ошибки. Крылышки выпускай сразу после ближнего привода, шасси - в десяти метрах от земли. Плюхайся в самое начало бетонки, но обороты полностью не убирай - самолет выдержит. Автоматику выруби, тормози вручную. Чтобы не занесло и не опрокинуло - педалями бери микрончики. Микрончики снимай педалями, понял?
- Понял, семьсот пятнадцатый. Выполнил четвертый.
- И смотри, - неожиданно пробасил Громов. - Подведешь "деда" - три шкуры спущу!
- Есть, не подводить "деда"!
Горючего оставалось на шесть минут. "Нормально, - сказал бы вечный комэск. - Даже останется, сливать придется". Но в эти шесть минут спрессовалась вся Санькина жизнь, все настоящее, прошлое и будущее. Он пронесся над лесом, стлавшимся как трава, почти касаясь верхушек деревьев, и увидел пунктир взлетно-посадочной полосы. Бетонка неестественно быстро увеличивалась в размерах: казалось, он проскочит ее, промахнется, уйдет на второй круг. Но уже пошли крылья. Самолет тряхнуло, швырнуло вверх, за остеклением фонаря завыло, загудело. Побелевшая от напряжения рука отдала ручку от себя, носовое колесо вжалось в бетонное покрытие и спина военного летчика Александра Сергеева сразу взмокла, похолодела - никогда еще авиатор не сажал так машину. Никто и никогда так реактивную машину не сажал. Обычно, погасив скорость, летчик плавно заходил на ВПП, в нескольких метрах от земли выравнивал послушный тихоход, слегка поднимал нос, и самолет касался основными шасси полосы. Когда скорость гасла, а вместе с ней исчезала и подъемная сила, носовое колесо опускалось. Дальнейшее движение продолжалось на трех точках.
Теперь все было наоборот.
Была гигантская, совсем не посадочная скорость.
Скорость создавала подъемную силу.
Подъемная сила разъяренно тащила машину вверх, но летчик Сергеев, работая рулями высоты, прижимал истребитель-бомбардировщик к земле. Точно эквилибрист, он мчался на одном колесе по нескончаемой бетонке, и на каждом сантиметре этого немыслимого пути-трюка его поджидала опасность.
Сейчас, не выдержав нагрузки, сложится передняя стойка шасси - взрыв!
Дрогнет усталая рука, и ее дрожь, передавшись ручке управления, швырнет самолет в сторону - взрыв!
Перегрузки, пережитое притупят реакцию - взрыв!
Стрессовая ситуация и бешеная скорость вызовут шок - взрыв!
Взрыв!.. Взрыв!.. Взрыв!.. - тысячи смертей тянули черные костлявые руки за одной жизнью. И только два Сергеева, всего два Сергеева, одновременно выйдя из тени, сражались с опасностью. Два Сергеева - и в отдельности, и вместе - не имели в этой откровенно безнадежной ситуации права на ошибку.
Только право на жизнь.
И военный летчик Александр Сергеев старался это право использовать полностью. Плавно сбросив газ, он позволил основным шасси коснуться бетонки - так, чтобы колеса держали не весь вес машины, а лишь часть его. Отключив автоматику, чуть-чуть нажал на тормозной рычаг. И хотя сцепление колес с полосой было ничтожным, самолет, казалось, натолкнулся на невидимую стену: летчика швырнуло на приборную доску, привязные ремни врезались в тело. Стиснув зубы, он еще раз коснулся - будто погладил - тормоза. Истязание повторилось. За машиной потянулся шлейф дыма - начала гореть резина. Но это были пустяки, сущие пустяки в сравнении с тем, что предстояло сделать, - предстояло на бешеной скорости развернуть машину к капонирам. Сергеев нажал на правую педаль. Самолет накренило, крыло едва не чиркнуло о бетонку, стертые краски земли кроваво-рыжим фоном надвинулись на глаза. Тысячи смертей ожили, заволновались.
- Я чему тебя учил?! - заскрежетал в наушниках голос Громова. - Микрончики педалями бери! Микрончики! Да не ногами работай - нервами!
Этот голос вошел в него, отрезвил. Приблизившаяся опасность подхлестнула. Он молниеносно сработал ручкой и педалями. Движение было ничтожным, незаметным, не измерялось ни в сантиметрах, ни в миллиметрах. Но самолет, слегка завалившись на правый бок, начал сходить с полосы, поворачивая острое жало фюзеляжа в сторону капониров. Порыжелая трава однотонным ковром понеслась навстречу. Перекрестье прицела, как стрелка компаса, уперлось в крохотную черную точку - чрево Санькиного укрытия - и затряслось в лихорадке. Тряска била по лицу, по зубам, по каждой клеточке; руки занемели, спина одеревенела и перестала ощущать боль. Черное чрево надвинулось как бездна, увеличилось в размерах, и, когда до него оставалось метров семьдесят, непослушные пальцы до хруста стиснули тормозной рычаг. Раздирающий душу скрежет слился с воем урагана. Зияющая пасть капонира заслонила небо, весь мир; левая рука отбросила назад сектор газа, вырубила тумблеры энергосистемы. Истребитель-бомбардировщик, словно мощный плуг, прокладывая в земле широкую борозду, по инерции прополз оставшееся расстояние и, кренясь, втиснулся в капонир. Три человека в синих комбинезонах метнулись под фюзеляж и плоскости, бросили тормозные колодки, отпрыгнули в сторону. Все стихло.
Но лишь на секунду.
Рывком распахнув фонарь, Саня услышал, как трясется, стучит под порывами ветра стальная дверь капонира. И опять все стихло.
Кто-то сопящий и неуклюжий, тяжело придавив его, расстегнул привязные ремни, сильные руки помогли выбраться из кабины. Он шагнул вперед - подальше от машины. Бетонный пол задрожал и качнулся, как палуба суденышка, попавшего в шторм. Потом закачались лампочки освещения, фигуры механиков, приблизившиеся лица Командира и генерала.
- Товарищ генерал! - Саня встал по стойке "смирно", но его завалило, повело в сторону. - Старший лейтенант Сергеев в паре с майором Громовым задание выполнил!
И, потеряв равновесие, ухватился за чье-то плечо. Перед глазами взвилась, заиграла зайчиками красная рябь.
- Майор Громов и старший лейтенант Сергеев! - металлом зазвенел голос генерала, и Саня увидел, что держится за плечо вечного комэска. - От имени и по поручению Главкома ВВС за выполнение особого задания, проявленные при этом высокое профессиональное мастерство, мужество и героизм объявляю вам благодарность! Решением командования вы представлены к правительственным наградам!
Рябь прошла, тело пружинисто подтянулось, руки припали к бокам.
- Служим Советскому Союзу!
- Вольно!
И, приблизившись, уже по-отечески стиснул офицеров в крепких объятиях.
- Передаю личную благодарность и наилучшие пожелания Председателя Государственной комиссии. Просил вас обнять! Молодцы, орлы!
Командир бесстрастно взглянул на часы.
- Если торжественная часть окончена - на отдых!
Громов подставил плечо.
- Сколько я катился? - спросил Саня.
- Девятнадцать секунд.
Старлею доблестных ВВС показалось - целую вечность.
Глава 10
Решительные перемены
- Саня, все самолеты летают в такую погоду?
- Не-ет…
- Только твой?
- Угу.
- Я завтра уезжаю.
- У… Что? Почему?
Саня дремал в кресле, а Наташка, устроившись рядом, кормила его, как маленького, с ложечки маминым вареньем. Перегрузки, боль в теле, смертельный трюк на полосе - все понемногу отодвигалось, таяло в прошлом, будто лед по весне; старлею доблестных ВВС было тепло, уютно. С тихим блаженством он лопал с ложечки варенье, с удовольствием мычал и угугукал, чувствуя, как возвращается жизнь, наполняя сердце нежными, радостными, солнечными перезвонами. Но тут дремота сразу испарилась.
- Как? - задохнулся он, вскакивая с кресла. - Почему ты уезжаешь?
- Ну вот, Саня, - вздохнула Наташка, отводя глаза в сторону. - Ты такой неосторожный - банку варенья опрокинул мне на платье.
- Нат, что случилось?! Ты ведь собиралась ехать через неделю!
Верная Пятница вела себя странно. Носик покраснел, губки сложились бантиком, она опустила голову - низко, низко - и длинные распущенные волосы закрыли залившееся краской лицо.
- Понимаешь, Саня, - не весело, как обычно, а сбивчиво и торопливо заговорила Наташка. - У нас сейчас в лаборатории много работы… Скоро в Солнечную систему войдет одна хвостатая комета… И мне надо.
Она не умела врать.
- И потом… Сейчас самое удобное время для наблюдения переменных звезд…
Наташка первый год работала после университета в известной всему миру обсерватории, но врать она никогда не умела.
- Нат, расскажи все честно.
- Мне… платье надо отмыть, - и, словно боясь, что ее остановят, торопливо побежала в ванную.
Саня терялся в догадках. За семнадцать лет дружбы Наташка ни разу не подвела его, не обманула, не схитрила. Точно трудолюбивый каменщик, ежедневно доказывая свою преданность и верность, она старательно и совестливо закладывала фундамент их будущих отношений. Ни словом, ни делом, ни мыслью не запятнала их дружбы. Он знал все ее секреты и тайны, радости и огорчения. Лишь два отчаянных поступка, всего два невероятно отчаянных поступка, Пятница почему-то скрыла от него - то ли не хотела подставлять под удар, то ли постеснялась сразу признаться. Но какой виноватой и печальной она чувствовала себя после этих проделок - смешно вспомнить. Как после тяжкого прегрешения.
Первый раз это случилось в деревне - они тогда отдыхали вчетвером у Санькиной бабушки: Саня с мамой и Наташка со своей бабушкой. Кажется, стояло жаркое лето. Все дни ребята проводили на речке, а вечерами собирались на выгоне, пекли в костре картошку и рассказывали разные страшные истории - мороз по коже продирал. Один Витька Пыша ничего страшного выдумать не мог. Кряхтел, сопел, пыхтел и - не мог.
- Все ваши историйки - брехня! - потрясая кулаками-гирями, захлебнулся однажды Пыша. - Сказочки для малолетних. А я вам всамделишный страх покажу. Вот выгоню завтра утром Жучку, щенят - в мешок и… на речку. И утоплю. На самом купаличном месте. Будете знать!
Наташка побледнела и придвинулась к Сане. Саня вскочил.
- Фашист ты, Пыша!
- Я-я? Ну-кась, шпана, повтори, чего сказал!
- Ты фашист, раз хочешь утопить щенков!
- Щас я тебе покажу фашиста!
И Пыша бросился в драку. Он был выше Сани на целую голову, раза в три тяжелее, а кулаки и вправду казались гирями. От кровянки спасло то, что в самый трудный момент Наташка огрела Пышу по спине хворостиной. Пока он разворачивался, ребята разбежались. Но утром - все до одного, как по команде, собрались у речки. Пыша появился только в полдень. Пришибленным мешком вырос на пригорке: красный, злой, потный, с огромной палкой.
- Ну, шпана! - заорал издали. - Убью! Признание давай, хто кутят свиснул! Хто меня удовольствию лишил и обокрал!
Ребята молчали. Наташка стояла бледная, как осенняя береза.
С треском переломив палку, Пыша ушел. А в доме Санькиной бабки с того дня начали твориться чудеса. Куда-то исчезал хлеб, Наташка, никогда не любившая молоко, теперь выпивала за день целую кринку. И ласково просила еще. Взрослые только диву давались и, кажется, что-то заподозрили. Один Саня ничего не замечал, пока Наташка, виновато опустив голову, сама во всем не покаялась.
- Саня, - сказала она. - Я сразу хотела рассказать, да боялась, что Пыша узнает. Это я… щенков ночью… украла.
- Ты?
- Они тут, Саня, на сеновале. Они хорошие.
Щенки облизывали маленькими горячими язычками Санькины руки, терлись гладкими боками, тыкались пятачками влажных носов в ладони.
- Большие уже, - сказал Саня.
- Ты не сердишься? Правда не сердишься?
- Честно не сержусь. А тебе страшно было?
- Еще как страшно!
- Ты герой!
- Нет, Саня. Я трусиха. У меня ноги дрожали и руки.
- А Жучка тебя не укусила?
- Я ей хлеба дала и всю правду рассказала. Ну, что Пыша задумал. Жучка даже заплакала. До сеновала за мной шла и ни разу не тявкнула.
- Умная собака, если сразу все поняла.
Щенят они выходили и, не таясь, раздали в августе ребятам. Пыша начал было кричать, что его ограбили, что он донесет куда следует, потребовал выкуп, но его дружно поколотили и Пыша смирился с потерей.
Второй раз - Саня учился уже в девятом классе, а Наташка в седьмом - Пятница забежала после уроков очень расстроенная.
- Вот. - Она разжала кулачок, и Саня увидел записку. - Понимаешь, я ему объясняла, объясняла, что не могу с ним дружить, а он, как дурак, ничего не понимает.
"Наталья! - писал Федька Калякин из 9 "Б". - Ты мне нравишься. Сегодня чапаем в кинуху. Жду тебя в шесть вечера у "Звездочки". Не придешь - не серчай! Ф. К.".
- Ну и пожалуйста, - почему-то обиделся Саня и отвернулся к окну.
- Саня, - кротко сказала Наташа. - Я же с тобой дружу. Ты мой самый-самый лучший друг и товарищ! Больше я ни с кем не хочу дружить.
На свидание с Калякиным Пятница, конечно, не пошла. На следующий день - Саня тогда болел и обо всем узнал от Жанны Хвостиковой, Наташкиной подруги, - Калякин, не успели выйти со школьного двора, больно дернул Наташку за косы.
- Дурак, - сказала Наташка. - И никакой надежды.
- Это твой Саня-Маня дурак, - захохотал Калякин. - У него уши в разные стороны.
- Не смей так говорить о моем товарище!
- Ха-ха-ха! Испугался! Поймаю твоего Саню - ноги повыдираю, костыли приделаю!
- Ты?! Костыли?! Сане Сергееву?!
Тяжелый портфель обрушился на голову Калякина. Побелевшие ручонки вцепились в ворот рубашки. Жанна говорила, Наташку едва оттащили. Так она сражалась за лучшего друга! И Федька Калякин испугался, бросился наутек. "Чокнутая, - заорал издалека. - Шуток не понимает". И целую неделю ходил тихий, задумчивый, никого не задирал. И целую неделю Пятница, словно ничего не случилось, навещала больного Саню, рассказывала о школьных новостях, но о драке - ни слова. А когда он не выдержал, спросил сам, сначала побледнела, потом покраснела, виновато опустила голову.
- Ну, Саня, я понимаю: драться нехорошо. Но ведь я нашу дружбу защищала! Дружбу всегда защищать надо, правда?
- Да, - ответил он, чувствуя, как внутри что-то горит и плавится. - Правда!
Кроме этих двух прекрасных недомолвок, у нее не было от лучшего друга никаких секретов. Саня знал всю Наташкину жизнь - от детского сада до последних дней. Знал ее любимые звезды, стихи, книги, песни, знал подруг, сотрудников по работе, мечты и надежды, знал, как тяжело ей пришлось в последний год, когда долго болела, а потом умерла Наташкина бабушка. Он знал все. И в голове просто не укладывались странные недомолвки и скорые сборы. Что недоговаривает, что скрывает от него надежная, верная Пятница? Что произошло за те несколько часов, пока старлея доблестных ВВС не было дома? Лиля? Саня даже вздрогнул, подумав о жене капитана Ропаева. Лиля могла все.
Все могла полная, свежая, румяная, точно купчиха, сошедшая с кустодиевской картины, Лиля.
На первый взгляд она производила впечатление добрейшей женщины. Горячо сочувствовала, если говорили о несчастьях - даже слезу пускала и громко сморкалась. Заразительно смеялась в веселой компании. Притворно охала, когда летчики вспоминали какой-то опасный полет. Раскусить ее было не просто. Детали, штрихи к портрету постепенно накапливались, откладывались в памяти, как камешки на мозаичном панно, пока не превратились в ясный, четкий образ. Когда же это началось? Кажется, на дне рождения лейтенанта Хромова. Да, именно тогда Саня впервые увидел Лилин взгляд - Лиля смеялась, а холодный, расчетливый взгляд скользил по стенам, по ковру, по полкам серванта, по книжному шкафу. "Ах, как хорошо у вас, Хромов! - смеялись острые зубки. - Какой фарфор! Хрусталь! Книги! Вы все это оттуда привезли?!"
Потом они как-то случайно встретились на улице, и капитан Ропаев, вспомнив о затруднениях с контрольными для академии, потащил Саню к себе. "Конечно, конечно, - улыбались белые острые зубки. - Что вам делать в холостяцкой квартире? Поужинаем, поговорим. Правда, у нас невесть что, но картошка найдется". Картошка действительно нашлась. Капитан сунулся было в холодильник, вытащил банку красной икры, но, натолкнувшись на холодный, расчетливый взгляд, втянул голову в плечи и поставил обратно. "Заходите, Саня, - улыбались на прощанье белые зубки. - Всегда будем рады".
И он, как последний дурак, заходил: и просто так, и по какой-нибудь надобности, и чтобы одолжить денег на шубу для Наташки. "Володя прав, - бросила тогда с кухни Лиля. - У нас нет свободных денег. И не намечается". А через полчаса повесила шубу в шкаф, ломящийся от всякого барахла, и, конечно, с удовольствием, с белозубой улыбкой оглядела квартиру, напоминающую скорее музей случайных вещей, чем обиталище разумного существа. Чего тут только не было! Рюшечки, слоники, подставочки, забитый посудой сервант, ковры и паласы, диван, на котором не разрешалось сидеть (дочери пусть останется), два телевизора - обычный и цветной, бронзовые подсвечники без свечей, модерновые люстры и бра, закрытый газетами книжный шкаф (полировка может испортиться!), старый заграничный рояль, на котором никто не играл (но какой звук, какой звук!), - все три комнаты были завалены, заставлены, забиты, как лавка старьевщика. Книг в этом доме на руки не выдавали, денег не одалживали - разве что под проценты, на вкусную и здоровую пищу случайному гостю рассчитывать не приходилось: для таких существовало фирменное блюдо - "картошка в мундире" с луком и солью.
Всем этим огромным, разрастающимся с каждым днем хозяйством заправляла румяная, довольная собой Лиля. Она нигде не работала, часами слонялась по магазинам или перемывала чьи-нибудь косточки у таких же, как сама, трех-четырех офицерских жен. Вечером, когда усталый Ропаев возвращался с полетов, вся неизрасходованная энергия выплескивалась на мужа - Лиля самозабвенно, жадно мечтала обратить капитана в свою, мещанскую, веру. В ход шли ласки, хитрость, фальшивая кротость, чаяния о будущем дочери. И первоклассный летчик понемногу заражался бациллами стяжательства, становился рабом вещей, начинал себя чувствовать в пыльной, захламленной квартире удобнее, чем в кабине боевой машины.
Саня не любил кустодиевскую купчиху.
Она тащила из авиации Володьку Ропаева, мечтательного паренька, когда-то с неподдельным изумлением глядящего на небо, а теперь дрожащими пальцами пересчитывающего деньги для очередного вклада на сберкнижку. Жадная, расчетливая, слащавая, насквозь лживая Лиля была для старлея доблестных ВВС существом, стоящим по другую сторону баррикад. И это существо могло все. Так неужели, пока он летал за тридевять земель, Лиля успела навестить Наташку и, смеясь острыми зубками, подлить в чистую, юную душу смертельный яд?! Ну, Лиля, если это правда…
- Наташа… - Он постучал в дверь ванной. - У тебя Лиля была?
- Да, - послышался заплаканный голос. - Но это неважно. Я ее сразу поняла. Она возмущалась, что ты оставил их семью на голодном пайке - требуешь мешок трюфелей.
Саня засмеялся.
- Что ты ответила?
- Послала ее ко всем чертям! Вежливо, правда. И посоветовала в мужские дела не вмешиваться.
- Молодец! - облегченно вздохнул Саня. - Выходи, я тебя обниму! Как настоящего боевого товарища. Ты сражалась за идею!
Задвижка щелкнула, дверь ванной слегка приоткрылась и в образовавшемся проеме показалась тонкая, красивая рука. Саня чмокнул эту самую прекрасную на свете руку, приложил к щеке.
- Нат, - сказал он. - Дружбу надо защищать, правда?
За дверью всхлипнули.
- Правда.