– Нет, зажило, когда я превратилась в вампира. Когда я шла на концерт, ногтя не было, а когда через четыре дня вернулась, палец был в порядке. Эта… женщина, которая передала мне Дар, говорила, что превращение излечивает от всего.
– Значит, ты укусишь меня, или как там это делается, и я стану такой, как ты?
Она кивнула.
– Но только сначала надо как следует все продумать. До того, как ты переменишься, должно пройти три дня, так что нам надо решить, как и где мы можем все это проделать, чтобы никто ничего не заподозрил. Но ты не бойся. Я никуда от тебя не отойду, буду за тобой смотреть.
– И после этого мы будем жить вечно?
– И нам всегда будет шестнадцать!
– А как же мама с папой?
– Им нельзя ничего говорить, – сказала Апплес. – Сама подумай, как им все это объяснить?
– Но мне же ты объяснила. Но Апплес покачала головой:
– Они не поймут. Ну как они смогут понять?
– Так же, как и я.
– Это не одно и то же.
– Значит, мы будем жить вечно, а мама с папой состарятся и умрут?
По лицу Апплес я поняла, что об этом она никогда не задумывалась.
– Не можем же мы превратить всех, – спустя некоторое время сказала она.
– Почему?
– Тогда нам не останется…
– Чего? – спросила я, потому что она замолчала.
Долгое время она молчала и не смотрела мне в глаза.
– Не останется, чем питаться, – сказала Апплес наконец. Видимо, я скривилась, потому что она быстро добавила: – Это не так противно, как кажется.
Она уже успела растолковать мне, чем настоящие вампиры отличаются от тех, кого показывают в кино или описывают в книгах, однако, несмотря на различия, все вампиры пьют кровь, а меня, прошу прощения, от этого тошнит. Апплес поднялась с кровати. Вид у нее был… не знаю, как лучше сказать? Смущенный. Грустный. Растерянный.
– Наверно, тебе нужно время, чтобы переварить все, что я тебе выложила, – сказала она.
Я медленно кивнула. Надо было что-то ей ответить, но я не представляла что. Голова не работала.
– Ну ладно, – сказала Апплес и ушла.
Я снова опустила подушку вниз, улеглась и уставилась в потолок, перебирая в мыслях все, что она мне рассказала.
Моя сестра – вампир! Нет, это невероятно!
Интересно, у нее все еще есть душа?
Впрочем, это вообще-то праздный вопрос. А у кого из нас есть душа? Это все равно что спрашивать: каков Бог? Из всех ответов на этот вопрос мне больше всего нравится, как Дипак Чопра говорит: "А кто спрашивает?" И правда, наверно, у разных людей Бог разный, даже и для одного-то человека Он разный в зависимости от того, какой ты сам в то время, когда спрашиваешь.
Мне кажется, что у нас есть души. Когда мы умираем, они продолжают жить. Но как тут быть с Апплес, не знаю. Она ведь мертвая, хотя остается с нами.
Она переменилась, но все равно она – моя старшая сестра, с которой вместе я росла. Просто теперь в ней появилось что-то новое. Наверно, это как с вопросом, каков Бог. Она – это она, а какой она кажется, зависит от того, какая я сама, когда задаю этот вопрос.
Мне иногда кажется, что о таких глубокомысленных вещах размышляют только дети. У взрослых мысли вечно заняты деньгами или политикой, словом, чем-нибудь, что имеет практическое значение. Такое впечатление, будто с годами они разучились думать о том, что составляет сущность человека.
Вот история, которая мне очень нравится: однажды Рамакришна, этот знаменитый в XIX веке духовный отец, молился, как вдруг его осенило, что молитва – занятие бессмысленное. В молитве он ищет Бога, но Бог вокруг него – и в молитвах, и в статуях, которые его окружают, Бог – это пол под ним, и стены, и всё-всё. Куда бы он ни посмотрел, он всюду видел Бога. И его это так потрясло, что он не сумел выразить свое впечатление словами. Он смог только танцевать и танцевал часами. Крутился, вертелся и дергался как заведенный.
Мне ужасно нравится представлять себе это – мудрый старец в развевающихся одеждах вдруг вскакивает и начинает плясать.
Как бы и мне хотелось танцевать! Я люблю музыку. Мне нравится, как она забирается в каждую мою пору. Если ваше тело движется под музыку, вы сами становитесь ее частью. Вы не просто танцуете под нее, вы будто бы помогаете ее творить.
Но я могу только крутиться, шаркая на одном месте, пока не задохнусь, и я слежу, чтобы никто меня при этом не видел. Даже Апплес.
А она-то как здорово танцует! Каждое ее движение такое гибкое и плавное. Даже когда она просто встает со стула и идет через комнату, у нее это получается грациозно. И мне это не потому кажется, что со мной все обстоит наоборот.
Но после того, что она мне сказала, никакие мысли не приносили облегчения. Я только услышала, как за ней захлопнулась дверь, и в полном смятении уставилась в потолок.
Обычно, когда я в чем-то не могу разобраться, я иду к Апплес, она мне помогает. Но сейчас я не могу разобраться в ней самой…
Вы пробовали когда-нибудь представить себе, что бы вы выбрали, если бы вам пообещали выполнить только одно ваше желание? Выбрать единственное желание жутко трудно, правда? Но я знаю, что бы я пожелала. Я бы пожелала, чтобы все мои желания сбывались.
Только в жизни так не бывает. Слишком часто оказывается, что-то, чего вам хочется больше всего на свете, труднее всего получить.
Мне всегда хотелось избавиться от шины на ноге, ходить, прыгать, танцевать – в общем, быть совершенно нормальной. И свободно дышать. Все ведь даже не задумываются, что значит спокойно дышать. А как мне этого хочется! И вот теперь передо мной замаячила такая возможность. Но какой ценой! Совсем как в старых сказках, которые я читала в детстве.
Мне надо сделать выбор. Остаться такой, какая я сейчас – калека, неудачница, во всяком случае, в глазах других. Или стать такой, как Апплес – жизнерадостной, энергичной, грациозной и жить вечно. Но чтобы сделаться такой, надо пить человеческую кровь и видеть, как все, кого любишь, понемногу стареют и умирают.
Ничего себе выбор!
В жизни не приходилось решать такой трудной задачи.
На следующий день я попросила маму отвезти меня в торговый центр. Я знаю, что маме не нравится оставлять меня где-то одну, но она молодец. Мама только напомнила мне, чтобы я не слишком утомлялась, мы договорились, у какого выхода через несколько часов встретимся, и я оказалась на свободе.
Ничего покупать мне не хотелось. Хотелось просто побыть одной, самой по себе, а лучшего места, чем вестибюль в торговом центре, где толчется множество людей, не найти.
Я глядела на проходящих мимо и вдруг поймала себя на том, что присматриваюсь к их шеям. Я не могла себе представить, как это можно пить из них кровь. А потом я припомнила, что Апплес объясняла, будто она лишает крови только плохих людей. Тут мне стало совсем тошно. Когда она мне это объяснила, я вспомнила, что недавно за обедом объявила о своем желании стать вегетарианкой и какое выражение появилось у нее на лице при моих словах: "Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты".
Не хочу питаться кровью какого-нибудь чокнутого маньяка-убийцы. Даже кровь обыкновенного зеваки мне противна.
Потом я заставила себя выбросить эти мысли из головы и сидела на деревянной скамейке, будто на островке, с удовольствием наблюдая, как спешат мимо люди. Ну и разумеется, едва я чуть-чуть расслабилась, какой-то пожилой идиот в пальто военного покроя решил усесться рядом со мной и пустить в ход свои жалкие приемы. Сперва он прошел мимо меня раз, второй, заметил шину на ноге и то, что я одна, а затем плюхнулся на скамейку, и началось: "Какая миленькая блузочка – что это за матерьяльчик?" – и уже стал щупать своими клешнями шелковый рукав.
Будь я Апплес и обладай той силой, которой, как она говорила, отличаются вампиры, я бы так саданула его, что он, не успев опомниться, уже валялся бы на полу. Или во всяком случае я могла бы от него удрать. Но я только и была способна на то, чтобы отшатнуться от мерзкого приставалы как можно дальше и закричать, призывая на помощь одного из охранников торгового центра.
– Полиция! – заорала я, ведь все охранники-добровольцы, жаждущие стать полицейскими, обожают, когда их принимают за настоящих слуг закона.
Не успел страж порядка даже взглянуть в нашу сторону, как наседавший на меня подонок вскочил и бросился вон из вестибюля. И хорошо. Меньше всего мне хотелось устраивать сцену. Мне просто нужно было спокойно побыть одной.
– Он к вам приставал? – спросил охранник. Я видела, что он сразу все усек. Шину на ноге, мою явную беспомощность. И тут же проявил ко мне внимание и повел себя очень мило. Узнал, одна ли я здесь, и, услышав, что за мной заедет мама, предложил проводить к тому входу, где мы с ней должны встретиться.
Я согласилась, но подумала, что все могло бы быть иначе. Если я разрешу Апплес превратить меня, больше ко мне никто не посмеет пристать.
Я стану тогда чем-то вроде единоличной владелицы комплекса генов, вот так! Хотя, может быть, мне на роду написано быть калекой, и возможно, в виде компенсации к астме и хромой ноге во мне таится какой-нибудь еще не раскрывшийся талант.
Я вспомнила всех тех, кто, преодолев свои физические недостатки, смог дать людям то, что никто другой не смог бы. Стивен Хокинг, Винсент Ван Гог, страдавший депрессией, Терри Фокс , Тедди Рузвельт, Стиви Уандер, Эллен Келлер. Я вовсе не хочу сказать, что им обязательно надо было быть калеками, чтобы нас осчастливить, но, может быть, не имей они своих недостатков, они не были бы такими вдохновенными и изобретательными.
И тем более я не хочу сказать, что я сверхумная или сверхталантливая, этакая "супер", или что я надеюсь изменить мир, когда вырасту. Просто, по-моему, становиться кем-то другим – грех. Я этого не заслужила. Мне кажется, это слишком… слишком легко.
– Наверно, были причины, почему я такая как есть, – сказала я потом, разговаривая с Апплес.
Мы сидели в нашей комнате для игр перед включенным теликом, но не смотрели на экран. Папа готовил на кухне обед, мама сажала в саду луковицы тюльпанов и крокусов.
– Хочешь сказать, что это все Божий промысел? – спросила Апплес.
– Нет. По-моему, я не очень-то верю в Бога. Но я верю в то, что на свете все имеет какую-то цель.
– Не хочешь же ты сказать, что твоя нога и астма даны тебе из каких-то благородных соображений? – покачала головой Апплес.
– Понимаешь, это только кажется, что мои недостатки делают меня слабой, а на самом деле они придают мне силы. Не физические, но силу сердца и духа.
Апплес вздохнула и притянула меня к себе.
– Ты всегда была не от мира сего, – пробормотала она, уткнувшись мне в волосы. – Наверно, поэтому я так люблю тебя.
Я отодвинулась, чтобы посмотреть ей в лицо.
– Я не хочу, чтобы ты меня изменила, – сказала я.
Апплес всегда ловко маскировала свои чувства, но тут она не сумела скрыть разочарование.
– Прости, – сказала я.
– Прощать нечего. Ты должна поступать так, как считаешь правильным.
– У меня такое ощущение, что я тебя предаю.
– Кэсси, – сказала Апплес, – ты никогда не сможешь меня предать.
Но на следующий день она уехала из родительского дома.
Апполина
Жизнь жестока.
А может быть, мне. Следует сказать – "смерть жестока", ведь на самом деле я уже не живая. Все считают, что смерть жестока, потому что для всех смерть – это конец, точка, а для меня нет. Значит, такое высказывание мне не годится.
Ладно. Выразимся так: "Бессмертие жестоко".
По крайней мере для меня.
Пришлось уехать из дома. Просто сил не было оставаться там. Ведь я четыре года ждала, живя рядом с Кэсси, когда наконец превращу ее, а она отказалась. Только я даже представить себе не могла, как мне будет ее недоставать. Без родителей мне тоже тошно, но это дело другое – я никогда не была с ними так близка, как Кэсси. А без нее я жить не могу, и разговаривать с ней только по телефону и видеться пару раз в неделю мне мало!
И беда еще в том, что, когда я ее вижу или говорю с ней по телефону, мне больно. Впрочем, сейчас мне, по-моему, от всего больно.
Я часто думаю о Сэнди Браунинг – в школе она была моей лучшей подругой. Пока мы не перешли в старшие классы, мы не разлучались. А потом на нее начали наваливаться приступы черной меланхолии. Обычно невозможно было заметить, что на нее вот-вот накатит приступ. Как с тучами – вдруг надвинутся откуда ни возьмись и совсем скроют солнце. Когда я обнаружила, что она наносит себе порезы, руки и живот у нее были все в мелких шрамах. Я не могла этого понять, и мы отдалились друг от друга.
Однажды она попыталась мне объяснить, почему некоторые начинают покрывать себя порезами. Для этого, сказала она, есть две причины. Некоторые люди ничего не чувствуют, а если они наносят себе раны, то сразу оживают. А другие – вроде нее – постоянно испытывают какой-то темный гнет и отчаяние, порезы помогают им сбросить эту тяжесть.
Тогда я ее не поняла – не могла представить себе, каково это, когда в душе постоянно нарастает мрак, а теперь мне это хорошо знакомо. С тех пор как Кэсси отказалась от превращения, на меня все время что-то давит, и эту тяжесть ничем не облегчить. Бывает, мне чудится, будто я выпущу ее из себя, если дам ей выход, но мне порезы не помогают. Однажды я полоснула бритвой по венам, но кровь только чуть-чуть выступила, и порез сразу же начал затягиваться. Через полчаса от него и следа не осталось.
А Сэнди без этого жить не могла. Их семья переехала куда-то за год до того, как я превратилась в вампира, и я понятия не имею, что с Сэнди сталось. Я жалею, что не осталась для нее хорошей подругой. Я много о чем теперь жалею.
К примеру, о том, что завела с Кэсси разговор насчет ее превращения.
Иногда я думаю, почему мне так хочется ее превратить: ради того, чтобы она избавилась от своих болячек, или ради меня самой – чтобы не быть одинокой?
Наверно, это неважно.
Но сейчас-то я очень одинока.
Я живу на Банковской улице в маленькой квартирке над магазином "Травы и специи. Натуральные продукты". Мне здесь нравится. Днем тут все как в обычном квартале – вдоль Банковской улицы выстроились магазины: магазин видео, магазин комиксов, книжный магазин для геев, рестораны, а на боковых улицах располагаются жилые дома. Но с наступлением ночи кварталы вокруг клубов, таких, например, как "Бэрримор", становятся местами охоты для мне подобных. Здесь собирается самая лакомая добыча. Из всех щелей в надежде поживиться за счет любителей музыки и театра выползают парни, мнящие себя крутыми, другие подонки и всякая шваль.
А на них охочусь я.
Но даже то, что я не даю им совершить их грязные делишки, приносит мне теперь мало радости. Уж слишком я одинока. Дело не в том, что мне ни с кем не подружиться. С тех пор как меня превратили, с этим нет проблем. Дело в том, что у меня больше нет опоры, нет нормального прибежища. Ни дома нет, ни семьи. Есть только эта квартира, моя работа в кофейной лавке и моя охота. И сблизиться я ни с кем не могу, даже если кто-то мне приглянулся. Ведь я тут же вспоминаю, что буду такой, как сейчас, всегда, а они начнут стареть и умирать. Иногда мне чудится, что я так и вижу, как это происходит, вижу, как умирают клетки, как люди стареют. Если б я жила дома, пришлось бы мне наблюдать, как это происходит с Кэсси и с родителями, так что домой возвращаться нельзя.
И вот я решила отыскать ту женщину, которая меня превратила.
Это оказалось трудней, чем я думала. Я даже не представляла, с чего начать. Почти весь декабрь и январь я проторчала вблизи Гуманитарного центра, ведь она выискала меня там после концерта. Два месяца я рыскала по клубам и концертам, считая, что скорей всего мне может повезти в таких местах. "Зэпход Библеброкс 2" закрылся в конце ноября, а "Бэрримор" – он недалеко от меня – до сих пор работает, так что я наведываюсь туда почти каждый вечер. Скольжу мимо швейцара, как невидимка. Мне действительно удается быть почти невидимой – не спрашивайте, как это делается. Может, поэтому мне и не найти мою незнакомку, но слежку я не бросаю.
Я часто бываю в районе рынка, заглядываю в "Рэйнбоу", "Меркюри Лэндж" и в другие такие же крутые местечки. Мне кажется, она могла бы проводить время там.
В начале декабря я ходила на концерты классической музыки в Национальный центр искусств. Забиралась даже подальше – в Центр Корела. Ездила иногда на концерты в Уэйкфилд, в гостиницу "Черная овца".
Но моего скудного жалованья в кофейной лавке и мизерных чаевых не хватало, чтобы покрывать такие расходы, и я начала пробавляться кошельками моих жертв, лишая их не только крови, но и денег. И тут уж мое чувство собственного достоинства упало до нуля: мало того, что меня донимала депрессия, мало того, что никаких сдвигов в поисках моей незнакомки не наблюдалось, так я еще стала низкопробной ворюгой, не говоря уж о том, что и убивать мне нет-нет да случалось. Пришлось, например, прикончить еще одного парня: узнав, что он насилует свою сестренку, я до того рассвирепела, что выпила у него сразу всю кровь. И что странно, при этом я внушаю всем доверие, я ведь вижу, как ко мне относятся, и понимаю, что пока еще умею владеть собой. Но в душе у меня такой раздрай, что иногда я дивлюсь, как выдержала еще один день и не свихнулась. Я чувствую себя до того невезучей!
И так будет со мной всегда?
Одна только Кэсси что-то почуяла.
– Что с тобой? – спросила она, когда я зашла к ней на рождественских каникулах.
– Ничего, – ответила я.
– Ну еще бы! То-то ты как в воду опущенная каждый раз, как я тебя вижу. – Она отвела глаза, а когда снова посмотрела на меня, между бровей у нее была маленькая морщинка. – Это все из-за меня, да? Потому что я не захотела стать… такой же… как…
– Как я, – договорила я за нее. – Чудовищем.
– Ты не чудовище.
– А кто же я? То, чем никто ни за какие деньги не согласился бы стать.
– Тебя же не спрашивали, – возразила Кэсси.
– Вот именно. И тебя я ни в чем не виню. Кто бы, когда бы захотел стать такой, как я?