Как мы "уговаривали" щуку
Итак, наступила суббота, канун нашего "судного дня", первого родительского воскресенья.
Судя по тому, что написал Аркадий в эстафете, доставленной Игорьком, сметана нам обеспечена. Дело за карасями. Бредешок, изъеденный мышами, починен и сверкает свежими заплатами. Иван Данилыч с корзинкой на голове нетерпеливо сучит ногами, ему хочется скорей топать к заветным озерам.
Денек тихий, жаркий. Самый подходящий для ловли бреднем. Иван Данилыч, захваченный азартом, шел на все. Он принес две косы<p>- раскашивать озерные травы.
Сговорил лодку для перевоза на тот берег. И все повторял:
- Ну, видимо-невидимо… Давно их там не тревожили… Теперь карасищи там<p>- как лапти, лини<p>- как пироги. Зимой на дух щуки выходили и окуни, а эти лодыри все в тине остались. И никуда не ушли. Вот уж третью весну озера эти не заливало. Не выходила к ним Москва-река.
Переправились, зашагали. Поскольку в эту увлекательную экспедицию рвались все, решено было создать сводный отряд из представителей всех звеньев, и, чтобы не обидно, по жребию.
До избранного озера далеко. Жара. В лугах, как говорится, марит. От запахов разогретых солнцем трав кружится голова. Но все нипочем. Ноги несут нас сами. Все в предвкушении великого таинства рыбной ловли. Будет ли улов? Что окажется в озере? Сколько разговоров и предположений было все эти дни, пока шли сборы!
Нетерпение подстегивает шаг. Вот оно, "окаймленное кустами молодых ракит" небольшое озерко, все заросшее ряской, лягушиными тенетами и, конечно, телорезом. Только кое-где темные, как нефть, окошки чистой воды.
И в этих окошках по вечерним зорям купались такие жители глубин, что, по уверению Данилыча, хлопали по воде хвостами, как бабы вальками по мокрому белью.
Привал. Ребята располагаются по берегам озера.
Я, прямо в одежде, чтоб оберечься от телореза и осоки, лезу в воду с косой. А дед, не выпуская из рук ведра для будущего улова, недоверчиво смотрит: как это я буду косить под водой?
Здесь это не принято. А у нас в мещерской пойме во время покоса в полдневный перерыв, собравшись артелью, запросто выкашивали и не такие озера и брали карасей возами.
Однако вода в озере холодновата. И даже в травяных местах глубоко. Доходит до подбородка. Пригнуться нельзя. Двигаю косой у самых ног… Вот-вот порежешься.
Но сочные водяные растения срезаются от первого прикосновения и тут же всплывают. Толстые, с руку, корни кувшинок всплывают шумно, поднимая донную тину.
Заросли телореза<p>- плавучего растения, похожего на кактус, - все время наплывают на меня, сколько ни отталкиваю косой.
А тут еще жучки-вертунки. Маленькие, черненькие, вечно снующие вверх-вниз. Как куснет, словно электрическим током ударит. И надо же им попасть под одежду и кусаться то тут, то там…
Вот один конец озерка выкошен. Вся поверхность воды взбугрилась от всплывших водорослей.
- Ребята, таскать!
И выделенные мне в помощь лучшие пловцы и нырки бросаются в озеро и начинают вытаскивать траву на берег. Оставь ее<p>- бредень скатается, и никаких карасей не поймаешь.
В первых же охапках вытащенной на сушу травы обнаруживается масса живности. Вся трава шевелится. Тут и жуки-плавунцы в своих толстых панцирях, и тритоны, и огромные жирные пиявки.
Но ни одного малька, ни одной рыбки… Наверное, рыба в глубине. Прячется от косы, как от щуки.
Когда моя косьба подошла к концу, а ребята не растащили и десятой доли скошенных водорослей, не вытерпели мои пионеры, и все, сколько их было, умеющие плавать и неумеющие<p>- влезли в воду.
Шум, крик, плеск, визг. К кому присосалась пиявка, кто наткнулся на телорез, кого ужалил кусачий жучок-толкунец…
Трава почти вся вытащена, озеро взбаламучено, теперь-то уж карасям некуда деться.
Теперь уж без усмешки, торжественно развертывает свой старинный бредешок Иван Данилыч и сам лезет взаброд, в холщовом белье и в лаптишках, чтоб не повредить ноги.
- Рыбку есть хотца, да лезть за ней не хотца, - приговаривает он, жмурясь и поеживаясь.
Медленно тянем бредешок под взглядами всех болельщиков. Ни всплесков в нем, ни движения. С трудом вытаскиваем полный зарослей<p>- и ничего, кроме тех же плавунцов да пиявок…
Второй заброд. Третий. Пусто!
- Взбаламутить, взбаламутить надо. Тогда пойдет…
Он в тину воткнулся, - говорит смущенный Данилыч.
Ребята бросились в озеро и давай ногами поднимать донный ил.
Взмутили, чуть не все водоросли вытянули бредешком, а рыбы нет как нет.
Настоящий рыбак закален в неудачах. И я не унываю.
Я замечаю, что мы никак не можем обловить небольшой кусочек озера глубокую ямку в самой середке. По краям ее ходим, а протянуть по ней бредень не можем. Не хватает нам роста: глубоко.
Что делать?
- На бечевках протянем! Сейчас! - горячится вошедший в азарт Данилыч. Такому труду да пропадать… Травы вытащили цельный стог<p>- и зря? Нет, этому не бывать!
Мы вас достанем! - грозится он неведомым, коварным карасям, спрятавшимся в глубине.
При этом дед сердито разувается, разматывая длинные оборки от лаптей.
Из оборок делаем мы к бредню "вожжи". Два камня, с трудом найденные на берегу, привязываем к нижним концам "кляч"<p>- палок, на которые посажен бредень.
Заводим центр бредня прямо против омутка и тянем за веревки все это сооружение поперек озера.
Тянем осторожно, оборки тонки. Бредень идет-бредет потихоньку. Палки погружаются совсем под тяжестью камней. Ого, глубок омуток. Только бы пройти его… Наверное, все они сидят там<p>- те, которые по вечерам купались.
Вот прошли омуток. Скорей подхватывать вынырнувшие из него палки. Скорей тащить к берегу.
Помощники хватают низ бредня. Осторожней<p>- не порвите!
Вот они! Блестят, бьются, трепещут! Широкие, золотые!
- Караси! Карасищи! Ох, какие!
Четыре квадратных, толстых, толстогубых красавца.
Два в дрожащих руках деда. Два в моих руках. Высоко<p>- над всеми головами. С золотой крупной чешуей и красными плавниками.
- Ой, не упустите, дедушка! Ой, вожатый!
Нас тащат прочь от берега, мокрых, грязных и счастливых.
- Там еще… там их много… Мы еще заденем! - суетится дед, заводя еще раз бредень на самый центр омутка. Лопаются размокшие бечевки. Дед лезет в глубину.
Тащит бредень на плаву, то погружаясь, то выныривая, опираясь на палку, чтобы достала концом дна и взмутила омут.
Волосы у него растрепались, залепили глаза. Ну, водяной, да и только. То унырнет, то покажется…
При втором заходе<p>- два карася, при третьем<p>- один, затем еще один… и ничего! Всего восемь. Больших карасищ<p>- но только восемь…
Куда же подевались остальные? Ну, хотя бы помельче, да побольше, чтобы пожарить каждому по карасю… А восемь рыб<p>- как их делить?
- Не может того быть, чтобы всего восемь единиц на такое озеро, озадаченно говорит дед. - Под берегами схоронились, злая рота…
И мы ведем бредень под берегами. Вот кустик в самой воде. И вдруг в самом кустике всплеск, в бредне удар…
- На подъем! - кричит дед.
Выхватываем на подъем и видим в самом центре бредня, в "пузе", здоровенную дыру!
- Шука! - азартно кричит дед. - Крокодила! Всех карасей поела, подлая! Не уйдешь!
Оборками завязывает дыру, и мы бросаемся в погоню за хищницей, убавившей в озере карасей… Какая она, велика ли или так, щуренок? Кто ее поймет в воде! А в руки нам не дается. Откуда бы мы ни зашли, ждет, притаившись, и вдруг броском с разбегу пробивает бредень в любом месте…
- А, ты смотри, что делает! - возмущается дед, штопая и наспех завязывая дыры. - Врешь, попадешься!
И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы вдруг среди приунывших ребят не раздался робкий голос:
- А если в бредень травы набить?
Это сказал Игорек, больше наблюдавший, чем действовавший во всей этой эпопее. И как у него возникла эта мысль, трудно сказать. Но мы набили до отказа бредень водорослями и снова повели навстречу щуке. Шел он медленно, тяжело, раздувшийся, как воздушный шар.
А щука ждала где-то под берегом его приближения.
Все затаили дыхание. Всплеск, удар могучего хвоста.
И мы не почувствовали толчка… В бредне раздалось только какое-то шипение, словно спустили воздушные тормоза.
- Давай, давай! На берег! - страшным голосом закричал дед.
И, когда с помощью ребят мы вывалили на берег весь бредень с травой, из кучи водорослей вдруг выползла на луговые травы, на цветы длинная черная щука и поползла, извиваясь, как змея… Пасть ее сжималась и разжималась, и круглые янтарные глаза зло блестели.
Ребята шарахнулись в разные стороны. Девочки издали пронзительный визг.
А Данилыч бросился на щуку, как ястреб. Оседлал ее и стал ломать хребет. Но это оказалось ему не под силу, и живучая щука долго ползала по траве, таская за собой деда.
Кончилось тем, что под жабры ей продели палку-и так понесли в лагерь.
Карасей несли живыми в ведре с водой. Все банки были полны озерной живностью.
И не было человека, который бы не почесывался от укусов жучков, пиявок и коварного телореза.
Возник вопрос<p>- как делить улов. Шука была непомерно велика, чтоб отдать ее деду. А караси уже плавали в бочажке ручья, огороженные "оградой" из ивовых прутьев, удивляя и радуя своей величиной и неприхотливостью. Уже брали пищу, лениво чмокая толстыми губами и поплевывая из воды в воздух…
- Ладно, - сказал азартный старик, - уговор будет такой: следующее озеро целиком мое! Которое<p>- я сам укажу… Вот увидите, лошадь запрягу телегу карасей выгребем, - и в предвкушении будущего улова весьма довольный ушел, оставив нам чинить бредень, весь продырявленный щукой.
…В лагере нас ждало много новостей, и немало неприятных. Ребята, посланные за вишнями, явились без добычи, поцарапанные, подранные, со следами неудачной драки.
Им не только не удалось охранить вишневый сад<p>- пришлось спасаться бегством от деревенских садолазов.
Раззадоренные деревенские мальчишки явились в таком числе, что справиться с ними не мог бы и весь наш отряд.
Назло нашей охране они не рвали вишни, а просто отдирали целые ветки с деревьев, не разбираясь, где спелые, где неспелые, и бежали прочь, к оврагу. Все это под лозунгом: "Не нам, так пусть никому не достанется!"
Только прискакавший на шум совхозный объездчик усмирил разбойников, огрев нескольких ретивых плеткой.
Удивили нас Шариков и Котов. Они явились весьма смущенные, с несколькими горшками сметаны, но без Аркадия. Наш необыкновенный гость, передав нам устный привет, так же неожиданно исчез, как появился. По словам ребят, он встретил в одной деревне какого-то инвалида гражданской войны, своего фронтового товарища, и вместе с ним укатил в Москву. Этому товарищу нужна была какая-то срочная помощь в каком-то деле, в котором ему мог помочь его бывший командир.
Порадовали нас наши офени. На книжки Мириманова они наменяли столько яиц, что едва дотащили.
Эту ночь всем участникам рыбной ловли плохо спалось, ужасно чесались укусы жучков, уколы телореза, ранки, нанесенные пиявками.
А у Рай-толстой поднялась температура. Вся кожа ее покраснела, все укусы и порезы загноились. Мы смазали многочисленные ее раны йодом, и вся она стала пятнистой, как пантера. Худо ей было, но терпела и не плакала, а даже смеялась и подшучивала над своей изнеженностью.
Как мы удивили и победили
О появлении родителей должен был просигналить с "орлиного гнезда" дежурный "впередсмотрящий". И прозевал. Он воображал, что папы и мамы пойдут от трамвайной остановки пешком. И не ожидал, что они могут явиться на извозчике.
Это были отец Рай-толстой и мамаша Игорька, энергичная полная женщина в шляпе.
- Игорек! Игоречек! Булька моя! - кричала она, заглушая тревожный звон запоздавшего сигнала с "орлиного гнезда". И металась по лагерю, нагруженная кульками, свертками, кулечками.
- Где ты, детка моя? Скорей! Вот вкусненькое, вкусненькое!
За ней бегали наши дежурные, которые должны были встречать родителей перед аркой и отбирать все подарки-сласти в общий котел. Но Игорькова мамаша так быстро пронеслась мимо большущей круглой корзины, представляющей общий котел, что заградительный отряд не успел и рта разинуть.
Теперь несколько пионеров и пионерок бегали за ней следом, как растерявшиеся цыплята за квохчущей наседкой.
- Крошка моя! Птичка моя! - неслись ее призывы, унизительные для каждого уважающего себя мальчишки.
Но Игорек не отзывался и не появлялся. И не мог появиться: застигнутые врасплох, мы затащили его в показательный шалаш и обрабатывали его физиономию, как в каком-нибудь косметическом кабинете.
Все его синяки, шишки и царапины, полученные в схватке с Васькой, спустя день раздулись, почернели, загноились. Синяк под глазом стал буро-фиолетовым. Глаз весь заплыл. Ни зубной порошок, ни мука не могли заменить пудры.
Ничего путного не получалось. Оставалась надежда на придуманный нами тактический ход…
Я вышел навстречу мамаше Игоря и, стараясь не теряться перед крупной женщиной, обладающей громким голосом, заявил, что ее сын Игорь сейчас показаться ей не может. И вообще никому не может показаться. Он появится во время нашего парада, на котором пионеры будут его чествовать. Если он покажется раньше и будет разгуливать, как все обыкновенные мальчики, это сорвет нам всю торжественность. Ведь он совершил подвиг и должен появиться под звуки горнов, как герой.
- Да, мой Игорь необыкновенный мальчик, - согласилась насторожившаяся женщина, - но какой это он совершил подвиг?
- Видите ли, я не могу раньше времени разглашать…
Мы решили приготовить вам сюрприз… Вы подождите немножко. Вот как только соберутся все родители, так откроется парад. - И я проводил мамашу к шалашу, где стояла Игорева койка.
- Да жив ли мой мальчик? - спросила вдруг мамаша. Она бросила на меня такой взгляд, что я поспешил ретироваться со словами:
- Жив-здоров… Вырос, прибавил в весе… Хотя и скучает о вас.
- Ну-ыу… - Мамаша со вздохом опустилась на койку, окружив себя узелками, кульками, свертками.
Ее бурное вторжение внесло расстройство в наши планы. Мы не смогли встретить остальных родителей так торжественно, как хотели. А главное общий котел остался пустым.
Чувствуя, что долго испытывать терпение встревоженной матери невозможно, я ускорил начало парада. Родителей мы усадили в тени деревьев, на подстилке из сухих листьев. Горнист вышел на линейку и под мачтой с развевающимся флагом протрубил сбор. Со всех сторон, словно из-под земли, явились наши пионеры, и три звена встали на своих местах. Дежурный отрапортовал о событиях дня. Затем с рапортом-отчетом перед родителями выступила моя помощница<p>- вожатая звена Маргарита.
Она рассказала о нашем выезде в поход, о постройке жилья, о разведке жизни, о наших фуражирах. И наконец, про подвиг пионера, крепкого, как орешек.
Выслушав краткий отчет о побоище Игоря с Васькой и приняв свернутый в трубочку письменный рапорт, я сказал:
- Поведение Игоря заслуживает быть отмеченным в истории отряда. Защищая пионерскую честь, он вступил в борьбу против противника втрое сильнее себя и победил своей стойкостью. Приказываю: записать это в тетрадь памятных событий. Игоря наградить двойным орехом, символом его звена, и увенчать венком из дубовых листьев.
Заиграл горн, забил барабан, и из показательного шалаша показался Игорь.
Я быстро вышел ему навстречу с тяжелым венком из дубовых листьев, украшенных желудями, и тут же возложил на его стриженую голову, украшенную шишками, причем наискось, стараясь, чтобы венок закрыл правый глаз, украшенный зловредным синяком. Отдав мне салют, Игорь промаршировал вдоль родительских рядов, держась строго в профиль, чтобы его мамаша видела чистую, не покорябанную в стычке с Васькой половину лица.
Он шел важно, животиком вперед. Напрягая все силы, чтобы прямо держать голову под тяжестью венка, встал под развернутое знамя. После моей краткой речи и призыва быть готовым к подвигам ответил: "Всегда готов!"
Толстушка Рая, одетая в длинный белый хитончик из простыни, с вырезанной из фанеры лирой, как муза поэзии, прочла посвященные Игорю стихи, сочиненные ею экспромтом.
Длинный, до пят, хитон замечателен был тем, что скрывал от всех глаз ее ноги, изрезанные телорезом.
А затем мы провели церемонию наречения нашего приемыша сыном отряда и принятия им имени и фамилии.
Малыша подвели к знамени. Он был в матросском костюмчике, в ботинках, смазанных для блеска яичным белком. Его рыжие вихры, умасленные и приглаженные, отливали золотом. Вел он себя важно и неторопливо.
На вопрос, какое из новых имен, рожденных революцией, желает носить, пацаненок громко крикнул:
- Май, в честь Первомая! - И потом все-таки добавил, упрямец: - Он теплый.
Когда вожатые звеньев хором проговорили обязательство воспитать из Мая настоящего человека, достойного будущего коммунистического общества, а сам нареченный, встав на одно колено, поцеловал знамя отряда, многие родители были так растроганы, что перед глазами женщин замелькали носовые платки.
Заиграл горн, забил барабан, и отряд трижды прокричал.
- Расти, Май!
- Цвети, Май!
- Да здравствует Май Пионерский!
На этом торжественная пионерская линейка окончилась. И наступил страшноватый момент, когда Игорь наконец бросился в объятия своей мамаши.
И что же, растроганная до слез женщина не заметила никаких изъянов на лице своего детища! Обнимая и расцеловывая любимого сыночка, она старалась как-нибудь не задеть, не стронуть с места, не уронить его венок славы.
Мы воспользовались ее добротой до конца. Игорь даже обедал в дубовом венке. Она так и уехала, не заметив под глазом сына огромный синяк, мамаша, которая, бывало, сдувала с единственного сынка каждую пылинку! Даже как-то пропустила подсохшие царапины на животе, хотя Игорь сам похвалился ими.
Поистине велика материнская любовь к славе и почестям детей!
С толстушкой Раей все обошлось еще лучше. Ее отец весьма остался доволен. Дочку он нашел посвежевшей, более оживленной, чем прежде, и ничуть не удивился, что она разгуливала с ним под руку в хитоне из простыни, показывая старинный парк. Он думал, что так и нужно. Пионерская символика… Ему и в голову не пришло, что мы этим нарядом из обыкновенной простыни скрыли ее необыкновенные болячки.
Все родители были в восторге от показательного шалаша. Впрочем, большинству понравились и самые обыкновенные. И после обеда папы и мамы отлично отдохнули в них на свежем сене, которое мы заранее накосили и насушили.
Но окончательно сразила родителей наша громадная щука. Уху из нее варили люди, понимающие толк: отец Вани Шарикова<p>- "доктор паровозов", оказавшийся заядлым рыбаком, и мать Кости Котова. Она явилась в лагерь одетая нарядней всех. И принесла пирог<p>- здоровенный, как полено, пышный, сдобный, с мясной начинкой. И была единственной мамой, предложившей его в общий котел.