- Айда, - охотно согласился Юрка. И мы пошли мимо домика дяди Матвея, мимо черной покосившейся баньки, пошли по косогору в то место, где даже в безветрие перекатывался из волны в волну высокий шелковистый ковыль. В ковыле всегда хорошо. Здесь можно лечь и побыть наедине. Когда лежишь и смотришь в небо, слышится звонкий шелест, стрекот кузнечиков, высокая песня жаворонка. Мне всегда здесь было хорошо. Я приходил сюда вглядываться, вслушиваться и завороженно шептать: "Чур, мое солнце… Чур, мой ковыль… Чур, мое небо…" Мечты вместе с облаками плыли в самую лучшую сторону - в прошлое.
- Знаешь, Юрка, ты его все равно победишь, - решительно сказал я.
- Шкурник он, - зло бросил Юрка.
- А ты боишься? - осторожно спросил я.
Юрка остановился, воткнул палку в землю, присел рядом с ней. Я тоже повалился в ковыль.
- Меня знаешь как отец однажды отстегал? Кнутом, - гортанно сказал Юрка. - Кожу разрезал, а мать даже не услышала, хоть рядом в сарае была. Когда надо, я умею терпеть, - твердо закончил он, резко выдернул и заново воткнул палку в землю. - А Клешня - собака. И бить его стану, как собаку!
Я еще ни разу не видел Юрку таким ожесточенным и даже страшным. Своей узорчатой палкой он теперь нервно и сильно резал на земле глубокие борозды. Я позавидовал решительности и силе моего друга. "Нет, он не сдрейфил бы там, перед детдомом, когда мы с Дульщиком несли рыбу", - пристыженно подумал я. И, чтобы не раздражать больше Юрку разговорами о Клешне, я спросил:
- О сестренке еще ничего не узнал?
Юрка покачал головой, а потом признался грустно:
- Я письмо в Москву послал. На розыск. Все ищут. Велели адрес не менять, а то где меня потом найдешь?
- Но вдруг война кончится и нас по домам развезут?..
- Без нее не поеду, - решительно заявил Юрка. - Мамка наказала, чтобы я ее как глаза берег. Без сестренки дома большое горе будет.
- А где твои родители, ты знаешь?
Юрка помолчал, подумал, поковырял палочкой землю.
- Может, в Сибири, может, на Дальнем Востоке, а может, и в Крым вернулись - не знаю, - удрученно ответил он. И, как бы устыдившись своего неведения, пояснил: - С ними братишка мой поехал.
- Старший?
- Не-е, совсем-совсем маленький. Он еще мамку сосал и орал шибко. Иохимом звать. Я как-то взял его на руки, а он как сикнет сюда. - И Юрка с простодушной улыбкой провел короткими смуглыми пальцами по скуластому лицу.
- А вот у меня братья только двоюродные. Но зато сестра есть… - Я уже хотел рассказать другу про Анну Андреевну, как Юрка перебил меня:
- Двоюродных у меня ай-ай сколько. А теток, дядек почти целый аул будет.
Я постеснялся раскрыть свою тайну и спросил:
- Как ты думаешь, война скоро кончится?
- Конечно, скоро. Наши знаешь как воюют! В кино "катюши" видел? Земля горит, все горит. Скоро всех фрицев перестреляем.
- А вот когда мы их перестреляем, у них, наверное, никого-никого не останется?
- Зачем же, останутся, - убежденно заверил Юрка. - Хорошие люди останутся. А всех остальных мы в плен возьмем.
- Во тогда житуха будет, Юрка, а?! Сразу всем хорошо станет, а?! - Мне показалось, что это счастливое время рядом, что не сегодня-завтра все люди на земле начнут улыбаться, петь песни. Я даже перевернулся на спину, раскинул руки и хохотнул.
- Не всем, - сказал Юрка, - не радуйся. У Монашки, как только война началась, сына убили. У дяди Матвея - тоже. У него сын танкист, вся грудь в орденах. На фотокарточке видел. - Юрка помолчал, ковырнул еще раз землю, поднялся. - Пошли, - сказал он, - а то опоздаем.
Стараясь не отставать от Юрки, я спросил:
- А что будешь делать после кино?
- Не знаю. Похожу, постругаю. А может, на речку пойду - искупаться.
- Возьми меня с собой. Я тебе место рыбное покажу. Оно, правда, не мое - Дульщика. Да он не обидится. Там во какие голавли ходят. На кукане видел?
- Видел, - сказал Юрка и остановился. Он внимательно посмотрел на свой ножичек.
- Давно сделал? - спросил я.
- Это не мой, - сказал Юрка.
- Что, выменял?
- Нет, - ответил он и смущенно признался: - Я его отнял. Еще давно отобрал.
- У какого-нибудь шкета?
- Нет, - сказал Юрка и протянул ножичек мне. - На, передашь его… - Юрка не сказал кому и буркнул: - Ладно, я сам.
- Да чего ты, давай. Передам кому надо.
- Не, я сам, - сухо бросил он и спешно зашагал к детдому.
В столовой было сумеречно и душно. Перекрывая громкий шепот и возню мальчишек, уже трещала динамка. Нам с Юркой достались дальние неудобные места. Начался фильм про моряков. Немцы рвались к Севастополю, и они, наверное, захватили бы его, если бы не преградили им путь пятеро отважных в бескозырках. Они обвязали себя гранатами, закурили последнюю цигарку, одну на всех, и по очереди начали бросаться под вражеские танки.
Подвиг матросов так поразил ребят, что после окончания фильма мы только и говорили о героях и героизме. Мы даже по нескольку раз переспрашивали друг друга: "А кем воюет твой отец?". И оказалось, что почти у всех ребят отцы во флоте. Спрашивали об отце и у меня. Я не мог признаться, что он сидит в тюрьме, и отвечал уклончиво: "Кто его знает, он мне не пишет об этом". А самому было мучительно стыдно сознавать свою ложь и то, что мой отец совсем не герой, а заключенный.
Клешня хвастал больше других. Время от времени он широко обводил свою грудь от плеча до плеча, показывая, сколько у его отца - генерала - всяких наград.
- А до Берлина дойдет, так ему и вешать некуда будет, - огорчился Клешня.
- Ордена будут за ним на подушечках носить, - участливо подсказал Кузнечик.
- Дурак, - обрезал Клешня. - На подушечках - это когда за мертвым. А моего отца нельзя убить, он бабушкой заговорен. Она ему такое слово сказала, что никакая пуля не возьмет.
- Ты тоже это слово знаешь? - спросил Рыжий.
- Конечно, знаю, - небрежно бросил Клешня.
- И никакая пуля тебя не возьмет? - пискляво и восторженно спросил тот самый шкет, который посмеивался над Дульщиком.
- А ты как думал, конечно, никакая.
- И даже граната? - все больше удивлялся шкет.
- Граната тоже, - уже несколько неуверенно ответил Клешня.
- И даже бомба? - спросил Кузнечик с недоверием.
- Ну, если прямое попадание, то еще может быть, - неохотно сдался Клешня. - А вообще-то я могу даже под колесо лечь - и хоть бы что, - поспешно добавил он.
- Ай-ай, зачем опять врешь? - возмутился подошедший Юрка.
- Заткнись, - огрызнулся Клешня.
- Я-то заткнусь, я не генерал, - съязвил Юрка. - Только и ты помолчи мала-мала. Сам соврал, дай другим соврать.
Юрка говорил так смело и уверенно, будто нарывался на ссору. Мы стали ждать стычки. Но Клешня лишь пренебрежительно бросил:
- Пойдем, посмотришь…
Почти вся наша группа направилась за двухэтажную школу к склону горы, где обычно ребята скатывали колесо от сенокосилки: массивное, зеленое, с острыми шипами.
Клешня казался невозмутимым. Он деловито оглядел склон и вдруг в несколько прыжков подбежал к серому валуну метрах в десяти от нас. Он сосредоточенно осмотрел серую глыбу, похожую на трамплин, отшвырнул ногой мелкую гальку с противоположной от нас стороны, не спеша лег на землю и стал невидим - из-за камня торчали только ноги и голова.
- Давай! - крикнул он.
Ребята переглянулись, помедлили.
- Давай, морду начищу! - снова заорал Клешня.
Колесо направили поточнее и пустили. Оно сначала покатилось тяжело, медленно, словно бы нехотя. Но вот зазвенело, загромыхало, разъярилось, и все мы онемели от ужаса, когда оно со скрежетом шарахнулось о валун и, перепрыгнув через него, гулко помчалось дальше, к плетеным изгородям огородов.
Клешня поднялся, поставил одну ногу на камень и небрежно отряхнулся. "У-р-р-а!" - неистово закричали все.
- Ну, кто следующий? - крикнул Клешня, победно поглядывая на Юрку Абдулина.
- Я, - не очень уверенно вызвался Кузнечик.
- Я тоже могу, - сказал Рыжий.
"Неужели струсил?" - подумал я, удивляясь молчанию Юрки. Он все еще выстругивал палочку, щурил раскосые глаза и казался безучастным. Мальчишки поглядывали на него, выжидали, но никто не решался подтолкнуть Юрку или бросить шуточку.
- Ну что, Абдулай, может, попробуешь? - с едва заметной иронией спросил Клешня.
- Давай, кати потихоньку, - невыразительно, как бы между прочим бросил Юрка и, не выпуская из рук палочки, медленно подошел к трамплину. Он остановился возле камня и махнул рукой:
- Кати!
Колесо качнулось, стало набирать скорость, вот оно уже перед самым камнем, но Юрка не ложится.
- Убьет! - крикнул кто-то в испуге.
И в этот момент Юрка упругим, кошачьим прыжком метнулся под уже разъяренную сталь. И опять прогремело "ура!", и каждому стало ясно, что Абдулин совершил свой подвиг куда как более рискованно и красиво, чем Клешня.
- Ну, кто следующий? - спросил Юрка, опять выковыривая узор.
Смельчаков пока больше не нашлось. Кузнечик и Рыжий помалкивали. Я подумал: "Вот бы мне сейчас на виду у всех броситься под колесо. Мой отец не герой, зато я им стану". Но вдруг я представил, как с лязгом и скрежетом летит на меня зеленое страшилище, как зубцы врезаются в мое тело, и от ужаса я невольно покачнулся и чуть-чуть шагнул, но оказалось, что не назад, а вперед. И это мое невольное движение все восприняли с одобрением, даже с восторгом:
- Давай, давай! Не дрейфь!
Отступать было поздно, и я решился. Подошел к камню, приготовился прыгнуть, как Юрка, в последний момент. Вот опять колесо зазвенело, загрохотало. Нужно срываться с места, чтобы успеть лечь в углубление рядом с трамплином. Ноги не слушаются, бешено колотится сердце. А, была не была!..
Но кто это? Кто так мчится наперерез колесу? Да это же Дульщик. Бежит что есть сил, босиком. Просторная рубаха пузырится и подергивается поверх голенастых коротеньких брюк. Дульщик несется по косогору, и от этого одна его нога кажется короче другой, и он, будто прихрамывая, мчится к трамплину.
- Куда ты?! Назад! - закричали ребята. Но Дульщик не остановился, он только взглянул на огромное колесо, подскочил к камню и шмякнулся перед ним ничком, закрыв голову руками.
Колесо вышвыривало из-под себя мелкую гальку, зубцы впивались в сухую плотную землю и разбрасывали ее вместе с выдранными корнями ковыля. Оно свернуло чуть-чуть в сторону, скользнуло по камню и, невысоко подпрыгнув, ударилось о распростертого маленького босого человека.
Кто-то закричал. Крик был страшным, режущим слух. А потом стало тихо-тихо. Только все еще позвякивало, погромыхивало уже под горой ребристое колесо. Мы все почему-то не могли оторвать от него взгляда до тех пор, пока оно не врезалось, как обычно, в плетеную изгородь внизу в лощине, пока не хрякнули опорные колья. Только когда колесо шлепнулось набок, наше оцепенение словно оборвалось, и все мы кинулись к камню.
Казалось, что ничего не произошло, что Дульщик просто крепко спит на теплой земле, на солнцепеке. Он разомлел и закрыл голову руками. Вылезли из штанин тонкие и грязные щиколотки ног. Забавно, как тогда на рыбалке, торчат задубелые пятки с порезами и царапинами. Слабый теплый ветер слегка шевелит, перебирает светлые волосы Дульщика. Но почему-то недвижна худенькая спина и окровавлен рукав рубахи, а на голове красная страшная вмятина.
И вот уже бежит с горы в своем черном наряде Монашка. Она без платка. Разметались ее длинные и, оказывается, не черные, а почти совсем седые волосы. Вот она уже расталкивает ребят и падает на колени перед худеньким неподвижным телом.
Пришел дядя Матвей. Он медленно и пристально оглядел Дульщика от пяток до волос, будто впервые видел его, потом поднял помутившиеся красные глаза и оглядел всех по кругу, будто и нас он видел впервые и что-то не мог взять в толк. Взгляд его был таким, что стоявшие впереди невольно отодвигались, пятились, отворачивали лица. Длинные, как будто корявые руки дяди Матвея бережно подхватили, обняли Дульщика, и наш старый сторож зашагал со своей ношей в сторону баньки. За ним пошли все, весь детдом. И было странно, оскорбительно слышать в жуткой тишине счастливые переливы жаворонка и оголтелый стрекот кузнечиков.
Дружба "на все века"
Похоронили Дульщика тут же на холме, среди ковыля. Маленький холмик хорошо был виден из окон столовой и школы; он был совсем рядом, когда мы шли в баню по склону горы и когда отправлялись на рыбалку по узкой тропе.
Ребята не говорили о Дульщике. Но по тому, как, вроде бы невзначай, каждый бросал взгляд в сторону холмика, как всякий раз мы с неловкостью умолкали, если разговор касался трагического дня, - каждый чувствовал, что не может забыть отчаянную решимость нашего товарища завоевать право быть равным со всеми. И все же мы долго не ходили к могиле Дульщика. Нас что-то останавливало, может быть, страх, или стыд, или чувство вины.
Но однажды Анна Андреевна пошла с нашей группой на прогулку. По дороге она собирала полевые цветы, и неожиданно мы оказались возле холмика. Он уже осел, густо порос ковылем. Анна Андреевна раздвинула ковыль и положила свой букет.
- Пусть это будет от всех нас, - сказала она и опустила голову.
Ребята стояли, тесно прижавшись друг к другу, молчали. А может быть, Дульщик сейчас лежит и прислушивается к стрекоту кузнечиков, к заливчатым посвистам жаворонка, к нашему тихому дыханию и к взволнованным ударам наших сердец, может быть, он даже знает, о чем думает в эти минуты каждый из мальчишек?
Вот стоит Рыжий, он кажется безучастным, но все трет и трет свое мясистое ухо, трет его до красноты.
А вот тоненький, узкоплечий Кузнечик что-то рисует носком ботинка. Рисунок бессмысленный, просто крестики и круги.
Клешня стоит выше всех, заметнее всех. Он старается не шелохнуться, вглядывается вдаль и, кажется, ничего не видит, не чувствует, но время от времени судорожно вздрагивает его острый кадык.
А Юра Абдулин почему-то застегивает и расстегивает пуговицы рубашки; Раскосые глаза едва светятся из щелок, широкое лицо загадочно и торжественно. О чем он сейчас думает? О чем думают все они - мои и его, Дульщика, товарищи по детдому? Должно быть, кому-то припомнились придирки, шлепки и насмешки, которыми донимали Дульщика, или предстала перед глазами полузадушенная рыбешка с разорванными жабрами, которую он ожесточенно забросил к разметавшимся голавлям и плотвичкам. Или все услышали мягкий чистый голос из-под одеяла, из темного, самого неуютного угла спальни. И, наверное, многим теперь стыдно и горько, как и мне. И еще страшно - ведь на месте Дульщика мог оказаться Клешня, Юрка и любой из тех, кто сейчас стоит в молчании. Меня тоже уберегла судьба или нерешительность. Друзья теперь могли стоять и надо мной.
Анна Андреевна подняла голову, глаза ее были печальными и влажными.
- Не стесняйтесь приходить к нему почаще, не забывайте о нем, - тихо сказала она. - Каждый, кто принесет Славе цветы, станет лучше, чем был, вот увидите.
Мы возвращались в детдом неспеша, притихшие. Рядом со мной шел Юра Абдулин.
- Подожди-ка, я сейчас, - вдруг сказал он и, круто повернувшись, подбежал назад к холмику. А потом догнал меня и не хотел сказать, для чего бегал к могиле Дульщика.
Но позже, через несколько дней, его тайна открылась. Как-то вечером, после отбоя, Юра встал посреди комнаты, оглядел всех своими пристальными раскосыми глазами и жестким шепотом сказал:
- Среди нас завелась подлюга!
Ребята приподнялись на кроватях. А Юра продолжал:
- Я Дульщику нож вернул. Вы знаете этот нож, у него ручка плетеная. Сегодня я был там… Ножа нет.
- Шмон! Устроить шмон! - крикнул кто-то.
Ребята повскакивали с кроватей и начали выворачивать друг перед другом карманы, заглядывать под матрасы, распарывать подушки, куда обычно прятались наиболее ценные вещи. Только Клешня лежал на кровати и делал вид, что спит. К нему подошел Кузнечик.
- Тебя тоже касается, встань, - приказал он.
- Отвяжись, - сердито бросил Клешня. - Я не брал ножик.
- Шмон - так шмон для всех. Показывай, что есть, - обратился к нему Юра Абдулин.
- Катился бы ты!.. - с неожиданной яростью и злобой прорычал Клешня.
Все ребята столпились возле его кровати.
- Стаскивай его! - крикнул я тоже с неожиданно вспыхнувшим ожесточением и ухватился за одеяло. Мне помогли тянуть. Клешня вместе с подушкой грузно шмякнулся на пол.
- Темную ему, темную! - закричал кто-то. Кто-то другой уже накидывал одеяло на голову Клешни, кто-то пнул его в бок. Юра попытался остановить ребят:
- Кончайте! За что его так?
Но ребята уже не могли унять свою ярость, желая, видно, отомстить за все прошлые обиды и за Дульщика. И вдруг с небывалой ловкостью и силой Клешня подпрыгнул, выпрямился, начал расшвыривать всех, пинать, кусаться. Лицо его было диким, он плевался, матерился, плакал.
- Гады! - кричал он. - Гады вы поганые! - и продолжал отбиваться от всех.
Поначалу многие отступили, стали прятаться друг за друга. Но вот полетели в Клешню подушки, кто-то швырнул в него веник и попал в лицо. Кто-то подставил ножку и повалил его на пол. Клешня не просто упал, а рухнул и сильно ударился головой о железную ножку кровати. Он застонал, схватился за голову и медленно перевернулся со спины на живот.
Все отошли от него и, тяжело дыша, растрепанные и разгоряченные потасовкой, смотрели на поверженного Клешню уже не с ненавистью, а с досадой и с чувством стыда. Вот так же когда-то били Дульщика. И в наступившей тишине все услышали негромкий голос Юры Абдулина:
- Я ему верю. Он не мог взять нож.
- Я тоже верю, - сказал Кузнечик.
- И я верю. И я. Я тоже, - послышались голоса ребят.
Клешня выгнул спину, потом приподнялся. Тощее лицо его было еще яростным, непримирившимся. Он закричал:
- Плевать я хотел на ваше доверие! Плевать я хотел на всех! Вот глядите! - И Клешня, подскочив к своей постели, начал с треском разрывать матрас и вышвыривать в наши лица скомканную вату и трухлявую солому. Он буйствовал долго, никто не решался его остановить. И лишь разорвав в клочья свой полосатый матрас, он сам затих, присел на край кровати и заплакал. Жалобно-жалобно, совсем как маленький. Многие отвернулись. Кузнечик начал прибирать разбросанную солому, а Юра Абдулин подошел к плачущему Клешне, протянул ему полусогнутый мизинец и сказал:
- Хочешь на все века?..
Клешня обтер рукавом мокрые щеки, отвернулся, но охотно протянул длинную руку тоже с полусогнутым мизинцем. Мизинцы сплелись, подергали друг друга, точно пилили дрова. Отныне два наших самых "авторитетных" товарища стали друзьями "на все века".