Если б на место натакался свой брат, старатель, - тогда можно было бы уговорить. В ногах поваляться или тайной расправой пригрозить, как делалось в старину. Уступил бы долю или бы в пай принял. Да... А теперь небось геологи пуды бумаги исписали, все до последней крупинки в книгах обозначили. Как с ними поспоришь... Заявку бы сделать в то время... Да как? Попробовал бы только заикнуться - мигом со всех сторон набежали б охочие, расхватали б делянки и, считай, самому ни шиша б не досталось. Ни так, ни этак тебе ходу не было, Роман...
Он встал, сердито сбросив с себя мокрую тряпку, которой прикрыли ему лоб сердобольные поварихи. Сурово и решительно сказал внуку:
- Собирайся, Юрок! Нам тут делать больше нечего.
Подобрал полушубок, встряхнул, окружив себя облаком пыли. Вид гордый и злой. Встряхивал полушубок с таким ожесточением, что, кажется, вот-вот полетят клочья. Все молчали. Что утешительного можно было сказать старику?
Но Махин мягко начал:
- Не вы первый, не вы последний в подобной ситуации, дедушка... Здравствуйте!
Дед еле-еле пожал протянутую руку. Он понимал, что человек этот - видать, приисковый директор - ни в чем не виноват перед ним. Но не мог пересилить себя: горькая обида жгла его сердце.
- Поверьте, дедушка, мне от души жаль вас, старых горняков...
- Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву. На кой ляд мне она, твоя жалость! Обездолил, а теперь жалеешь?
Махин раздраженно сунул кулаки в карманы.
- Не сам ли ты себя обездолил, дед? Старый горняк, а как действовал? Заявку не сделал, свидетельство не выписал. Был бы теперь первооткрывателем: почет, премия. И не маленькая - запасы огромные, десятки лет будем работать.
- Для чего мне ваша премия? - закричал Роман Егорыч. - Здесь все мое было. Мое до последней золотинки!
- Не кричи, дед, - бесполезно. И никому не страшно, - сдерживаясь, ответил Махин. - Никаких твоих золотинок здесь не было и нет. Должен вроде бы знать: недра земные и все, что в них лежит, принадлежит государству. И никому больше.
Не говорил Махин, а по-директорски чеканил: строго, твердо, значительно. Роман Егорыч примолк. Он-то не хуже Махина знал, кому что принадлежит, а все-таки на что-то надеялся. Выходит, напрасно надеялся.
Понурился дед, подавленный непоправимостью случившегося. А Махин вновь заговорил:
- Я так думаю, дедка: препирательства нам уже никакие не помогут. Пойдемте-ка лучше обедать... На сытый желудок и разговор у нас будет другой.
- Обедом подкупить хочешь? Ну-ну! - съязвил Роман Егорыч.
- Вот что, старик: плевать мне на твои переживания! - наконец вспылил Махин. - И будь ты капельку помоложе, сказал бы я тебе одно слово...
Дед горько усмехнулся:
- Ладно уж, пойдем поедим, коли так...
Они пошли к палатке. Бронислав пошел доделывать свою работу.
- Мы это месторождение, - говорил между тем Махин, - уже лет пять знаем, только разрабатывать руки не доходили. Задержались. Но вот в прошлом году сотворили драгу-самоделку, привезли по зимнику, с весны работаем... Строимся...
В столовой Махин приказал вынести один стол из палатки, и они пообедали на вольном воздухе, под тенью громадных сосен, еще кое-где оставленных в этом новом, пока и на картах не обозначенном поселке.
11
Ничего не скажешь: приветили их тогда на новом прииске так хорошо, что лучше и не надо. Стряпухи, не то воодушевленные присутствием директора, не то просто из желания угодить гостям, накормили их великолепным обедом. В те годы правительство направляло в золотую промышленность все самое лучшее - и продукты, и товары. "Торгсиновские" товары, как говорили тогда. Один консервированный компот чего стоил! Рядом сидела пожилая стряпуха и все потчевала:
- Кушай, сынок, кушай!
Юрка, конечно, старался и кушал, что есть мочи.
Роман Егорыч тоже поел как следует, несмотря на скорбный вид человека, удрученного крушением своих надежд. Помогла ему, вероятно, чарочка, которую поднес Махин из личных запасов. Она расшевелила старика, он заметно повеселел. Не отказался и от второй. Скупо поблагодарил, вздохнул и сказал:
- Славный ты человек, Серега! Сразу видно - старательская у тебя душа, право слово. Я так тебе скажу: возворотить бы старое время да получить бы прииск обратно - знаешь, чего бы я сделал? Беспременно бы тебя управляющим поставил! Вот... Чувствуй!
- Я чувствую, Егорыч, чувствую... Вот то-то и беда - бодливой корове бог рогов не дал... Да ты не расстраивайся, Егорыч: я и так управляю твоим прииском. Погоди маленько, похлопочу, чтобы назвали месторождение Корсаковским. Вот тогда вроде и совсем твое будет.
- Неужто похлопочешь? Ах, боже ж ты мой! Серега! Душа человек! - Роман Егорыч тянулся к Махину через стол, широко распахнув руки для объятий. - Ты мне еще золота прикажи выдать. Много не давай, много не надо. Кила три дашь, мне и хватит...
- Однако! - Махин сразу посуровел и всмотрелся в лицо старика. Пьян-то пьян дед - бессмысленная ухмылка, крохи пищи на бороденке, - но глаза трезвые, хитрые, злые, горит в них алчный огонек, этакий зверина проглядывает: а вдруг удастся обдурить захмелевшего директора? А вдруг и в самом деле решится он выдать три кило золота? Детская надежда, конечно, но она живет в его старом сердце, как живет змея под колодой, нет-нет да и высунет свою ядовитую голову. Вот и теперь высунула, смотрит.
- Зачем тебе столько золота? Ты старый человек. Ведь туда с собой ничего не возьмешь...
- А ты меня не хорони. Я, может, тебя переживу. - Роман Егорыч отвернулся и нахмурился. Нет, не даст директор золота, не надейся, Роман. Тоже казне подвержен. - А куда золото дену - не твоя печаль! В сундук положу и по ночам ласкать стану. Заместо бабки оно у меня будет, хе-хе! Бабки-то у меня нету. Скукота!
- Болтаешь какие-то глупости! - с досадой проговорил Махин и приказал Юрию: - Ну-ка, малыш, сбегай, позови Бронислава. Вон у машины возится. Скажи, чтобы шел срочно!
Бронислав лежал под машиной, наружу торчали только его длинные ноги. Юрка долго и с любопытством наблюдал, как ноги сплетаются в разные немыслимые узлы, как перекидывает их водитель с одной стороны на другую и при этом довольно громко мурлычет "По долинам и по взгорьям".
- Что вы там делаете? - осведомился Юрка и присел на корточки.
- А-а, это ты, бродяга? Гайка, знаешь-понимаешь, такая вредная попалась, никак не затяну... Ну, что они там?
- А ничего. Разговаривают.
- Все про золото? Старорежимный, однако, у тебя дед.
- Старорежимный. Вот до дому доведу и признавать не буду.
- Родного деда? Не признавать? Ну и ну!
- А чего он столько лет золото скрывал? Оно государству, знаете, как нужно было? Жадоба он, и больше ничего! - Юрка умолк, вспомнив, что жадобой назвал деда директорский сын Славка. После этого получилась драка. А теперь он сам второй раз называет деда жадобой... Такое противоречие обеспокоило Юрку. Но что же? Раз жадоба, значит, жадоба. - Он хотел мне свое золото отдать! Подрастешь, говорит, придешь сюда и сколько хочешь себе золота накопаешь.
- Вот как! И что же ты?
- Я отказался. Уж он меня ругал-ругал! А я про себя решил: пойду с ним, дорогу вызнаю и папке все расскажу, а он - государству.
- Хороший у тебя был план. Правильный.
- Еще бы не правильный! - самодовольно кивнул Юрка и вспомнил: - Вас директор велел позвать. "Беги, говорит, позови срочно водителя!".
- Так что же ты молчал! Вот наказание с тобой!
Бронислав расплел ноги и стал выбираться из-под машины. Юрка убедился, что высокий рост имеет и свои отрицательные стороны: водитель, вылезая, несколько раз жестоко стукнулся, так что "эмка" даже дрогнула и качнулась.
К тому времени Роман Егорыч окончательно размяк. Широко растопыривая руки, дед лез обниматься:
- Ах, Серега, мил человек! Не знал я, что ты такой есть! Бери мое золото! Пользуйся, не жалко!
Раскрасневшийся Сергей Михалыч, посмеиваясь, отталкивал старика:
- Ладно, ладно, Егорыч! - Он подмигнул Юрке и сказал Брониславу: - Броня, тебе придется увезти гостей на Пудовое.
- Помилуй бог, Сергей Михалыч! Гонять машину за полтораста километров из-за каких-то бродяжек... Безумие!
- Ах ты... - вскипел Роман Егорыч. - "Бродяжек"? А вот и повезешь! Хозяин сказал - и повезешь!
- Без скандала, Бронислав! Ты меня знаешь?
Бронислав, конечно, знал: покладистый у него начальник, веселый и добрый, но уж если решил - не перерешит. Разговаривать и, в самом деле, бесполезно.
- Ладно, повезу. У меня машина босая... Да, ладно, ладно, повезу!
- То-то же! - Роман Егорыч самодовольно похохотал. - Видал, Юрок? Домой, как министры, поедем... - И вдруг снова вспомнил: - Наследничек ты мой! Обездолил я тебя! Мне ничего не надо... Берите... Ах, господи боже мой, прости меня, внучек!..
От деда пахло вином, глаза были мутные, слезящиеся.
- Деда, ты пьяный! Вот погоди, я мамке-то расскажу! - отбивался от его объятий Юрка, не переносивший телячьих нежностей.
- Неужто деда продашь? Эх, внучек, внучек!
- А ты не пьянствуй! Годы у тебя, знаешь, какие?
Подошла "эмка", и старика посадили в машину. Поехали, Юрка высунулся из машины, усердно размахивая кепкой. Но Сергей Михалыч уже не смотрел на них. Озабоченный и строгий, он торопливо шел к драге. Поварихи, исполнившие свои дела, накормившие обедом и гостей, и приисковое население, стояли у входа в палатку и о чем-то судачили.
Как ни мал был в то время Юрка, а понял: не ко двору пришлись. Непрошеные и ненужные гости, от которых ни радости, ни корысти. И машину-то им дал Сергей Михалыч, может, для того, чтобы поскорее убирались с прииска...
А дед Роман Егорыч пел какую-то заунывную песню про "ерманца", шедшего походом на Россию. Потом стал требовать, чтобы его везли обратно, и нещадно ругал каменно молчавшего Бронислава. Наконец, утихомирился и уснул под собственное мурлыкание все той же песни про "ерманца".
12
В Пудовое приехали заполночь. Бронислав отбил кулаки, пока заставил проснуться Корсаковых, а пассажиров своих и совсем не смог разбудить. Пришлось Владимиру Романычу брать отца в охапку и, как ребенка, на руках нести в дом. Вяло барахтавшегося и тщетно пытавшегося проснуться Юрия нес Бронислав. Антонина Матвеевна напоила водителя наспех приготовленным чаем, и Бронислав тут же выехал обратно.
Целую неделю потом Роман Егорыч вздыхал и охал. И все твердил, что идет, идет к нему смертный час!
Но смертный час все не шел, и скоро деду надоело его ждать. Стал он присматривать себе какое-нибудь подходящее занятие. Нашелся приятель и подбил деда заняться рыбной ловлей. Сам того не заметив, Роман Егорыч стал заядлым рыбаком. Иногда, если удавалось выкроить свободное время в своей "деловой" жизни, к старикам примыкал и Юрка. И неизменным спутником рыбаков был коварный кот Васька, который однажды похитил у зазевавшегося Юрки завтрак. Дед жил долго. Юрка из мальчишки превратился в рослого парня. Он был далеко от родных мест, в одном из сибирских городов, в техникуме, когда пришла весть о кончине Романа Егорыча. Деда не стало. Но всюду, куда бы ни попал Юрий, он всегда с теплой и тихой грустью вспоминал то далекое лето, когда они три дня шагали по горам и долинам Южного Урала.
Многолетняя служба в армии забрасывала Юрия в разные края Советского Союза, бывал он и за рубежом родной страны. Встречались места красивые, великолепные, такие, что невольно думалось: "А, пожалуй, краше и не может быть"... Но вспоминался поход, вспоминался дед, его умиленное любование уральской благостью, и горячее тепло омывало душу. Чужие горы становились не так красивы, долины не так зелены, леса не так густы и тенисты. А о золоте, правду сказать, и не вспоминалось.
Золото, что ж... Так оно золотом и осталось, ни тепло от него, ни холодно современному человеку. Вот она, драга - золотодобывающий комбайн, на котором ему предстоит работать.
Она нисколько даже не изменилась, не постарела. Наоборот, выглядит куда как нарядно: была темной, некрашеной, а теперь маляры всю ее разделали светло-голубой краской с красными разводами - совсем как тульский пряник колоссальных размеров.
К голубому борту причалена лодка-плоскодонка - тоже голубая и тоже с широкой красной каймой. Та лодка, которую он видел тогда, или другая? Дерево - не железо, не так долговечно, так что едва ли она могла выдержать двадцатилетие, да еще на воде. Другая лодка, ясно. Вроде бы даже и меньше той, которую он видел в детстве. Или так кажется? Вещи, которые долго не видишь, всегда кажутся меньше, чем их себе представлял. Просто удивительно, каким низеньким показался ему родной дом, когда он подходил к нему с автобусной остановки неделю тому назад. Как будто годы придавили его к земле. А в комнатах темным-темно...
Однако долго ли ему торчать здесь, на берегу? Что они там: спать завалились, что ли?
- Эй, на драге!
Ни звука в ответ. И Юрий проревел что есть мочи какую-то бессмыслицу:
- О-о-о-эй! Го-го-го!
Наконец-то! Из люка вынырнула человеческая голова - стриженая, круглая, ушастая голова парня, надо полагать, дражного матроса. Лоб украшен широкой поперечной полосой коричневого цвета - не иначе, как солидол. Руки черные, как в перчатках. Запястьем вытер пот со лба и недовольно крикнул:
- Чего там?
- С добрым утром! Как живем-можем? - поприветствовал Юрий.
Парень сказал что-то вниз и поднялся на ступеньку выше. Стала видна тельняшка не первой свежести. "Матрос чистых кровей!" - усмехнулся Юрий. Только когда он сумел отслужить во флоте? Совсем еще мальчишка.
- Чего надо?
- Давай лодку! И больше ничего не надо. Пока, конечно. За будущее не ручаюсь.
- А вы кто?
- Давай лодку!
Парнюга присматривался к Юрию все внимательней и никаких признаков рвения не обнаруживал. Наоборот, лицо его становилось суровее, того и гляди, что снова исчезнет в трюме.
- Да механик я ваш, чего ты в самом деле!
- Механик?
Тут начало совершаться удивительное. Парень выскочил на палубу и засуетился, заметался так быстро, что стал похож на героя старого кинофильма, заснятого еще по шестнадцать кадров в секунду. Полминуты не прошло, а он уже сажал Юрия в краснополосую плоскодонку.
- Что делаешь на драге, малыш?
Парень, налегая на весла, неодобрительно мотнул головой:
- Какой я вам малыш? Рэу кончаю, на практике здесь, палубным матросом... У нас насос заклинило, и ничего сделать не можем.
Лодка ткнулась тупым носом в железную стенку дражного понтона, и тот отозвался на удар глухим пушечным гулом. Бравого вида усатый драгер стоял у борта, вытирая ветошью черные ладони. Он протянул руку, чтобы помочь Юрию выбраться из лодки. Юрий ловко сам выпрыгнул на звонкую железную палубу и крепко пожал протянутую руку:
- Здорово, драгер!
- Здорово, механик! - Они внимательно осматривали друг друга. - Полундра, что я вижу? Тоже из демобилизованных?
- Из них, из самых. Что с насосом?
- Мотор меня взял за горло, пехота! - Рука сама потянулась к довольно пышному усу и подергивала его за кончик. Драгер был в выцветшей матросской робе с недавно споротым гюйсом - нитки еще бахромились кое-где по шву вдоль воротника: поленился их выдернуть морячок. - Понимаешь ты, какая штука... Ты в электрике смыслишь, служба? Я перезабыл, оказывается, все на свете...
Так вот откуда у младенца тельняшка: флотский одарил. Да, видать, этот послужил, вдосталь похлебал матросского борща. Везет тебе, Юрий Корсаков, определенно везет: это ж одно удовольствие служить в компании с военной косточкой, локоть к локтю с человеком, прошедшим флотскую школу. Бывшие армейцы всегда отлично понимают друг друга, что там и говорить...
- Не беспокойся, флотский, электрика нам известна, - сказал он ласково драгеру. - Если не спалил ты обмотку - мотор у нас будет работать.
Дражный понтон здорово гудел, когда они втроем шагали к трюмному отсеку, где размещались насосы. Привычные к таким звукам, драгер и ремесленник не обращали на них внимания. Возможно, они даже не слышали этот железный гул.
А Юрий слышал. Слышал удивительно ясно и отчетливо. И казалось ему, что гудит не драга, а звенят где-то под нею сильные, могучие колокола. Точно тонны золота, лежавшие в недрах земных, приветствовали нового человека, нового хозяина, которого давно ждали.