* * *
Итальянская зима ничем не похожа на русскую. В январе месяце в Сан-Ремо продают цветы. Море ещё бушует и бьёт о набережную зеленоватыми волнами, но горы Лигурии уже светлеют. Туманы, цепляясь за сероватую зелень оливковых рощ, пропадают в расселинах. Воздух ясен. Небольшие строения отчётливо видны в горах за несколько километров. Прохладный ветер приносит с гор далёкий звон колокола. Он похож на песню, сопровождаемую ритмичными вздохами прибоя.
Пётр Ильич был молчалив и подавлен. Он ничего не замечал вокруг себя. Его светлые, несколько прищуренные глаза были пусты и как будто с удивлением разглядывали угрюмые кипарисы и низкорослые пальмы курортного парка. Он работал, как всегда, много и усиленно, строго в назначенные часы. Но когда рабочий день кончался, его младший брат Модест вздыхал, не зная, чем занять старшего брата.
- Ах, Модя, ничего нет противнее и скучнее, чем заграница, - говорил Пётр Ильич потрясённым голосом. - Каково сейчас в России? Пахнет ёлочной хвоей и свежим снегом. Нельзя долго жить в стране, где Дед Мороз ходит в демисезонном пальто… К чёрту этот Сан-Ремо с его пальмами! Надо работать! Без работы я потерял бы рассудок!
Его не могли расшевелить ни прогулки на ослах, ни итальянское полнолуние, сопровождаемое песнями, славящими "королеву ночи". Однажды он отправился в горы один, к ужасу Модеста, который опасался повторения "того, что было в Москве", и, сидя на камне, разложил на коленях нотную бумагу.
Он увидел перед собой русский январь: снежное поле за мельницей, багровый рассвет. Низкое солнце равнодушно внимало последним словам Ленского. Пистолетный выстрел прорезывал морозный воздух, и, как голос из подземного мира, звучало: "Убит!.."
И снова нисходящая тема - вниз, в снежный овраг, где ждёт смерть. Это падение было в теме Татьяны. Оно было и во вступлении к арии Ленского "Куда, куда вы удалились?" - ниспадающий мажорный ввод к минорной арии. Конец сцены дуэли должен раствориться в морозной мгле, пропасть, как пропадает человек, не успевший узнать жизнь…
Он шёл обратно, низко опустив голову. Он не слышал вечерних ударов колокола. Он слышал только себя.
* * *
Консерваторские репетиции "Онегина" в Малом театре были шумливы и беспорядочны. То Татьяна - Климентова томным голосом жаловалась на простуду. То балетмейстер Гельцер, приложив руки к сердцу, умолял в десятый раз повторить мазурку. То начиналась сызнова вечная перепалка между постановщиком Самариным и дирижёром Рубинштейном.
- Нет и десять раз нет! - гневно кричал Рубинштейн. - Ленский и Онегин не могут петь спинами друг к другу. Они разойдутся!
- Николай Григорьевич, это же ужасно, когда враги стоят рядом и смотрят на вашу палочку! - стонал Самарин. - Позвольте, попробуем…
Попробовали. Самарин нервно барабанил пальцами по ручке кресла, Рубинштейн с каменным лицом помахивал палочкой.
- Остановитесь, - со вздохом произнёс Самарин, - мне кажется, что они и в самом деле разошлись. Как вы думаете, Николай Григорьевич?
- Они разошлись уже на третьем такте, - зловеще подтвердил Рубинштейн.
И однако, когда случайные зрители спросили Рубинштейна, какого он мнения об исполнении "Онегина" студентами Консерватории, он сказал величественно:
- Исполнение великолепное, опера превосходная. Я очень рад, что мой ученик Чайковский согласился отдать премьеру этой вещи моим ученикам - студентам.
16 марта 1879 года, днём, шла генеральная репетиция. Увертюра уже близилась к концу, когда Ольга - Левицкая, стоя за кулисой, шепнула на ухо Татьяне - Климентовой:
- Душечка, знаешь, кто сидит в партере? Сам Пётр Ильич!
- Чайковский?! Он же за границей!
- Ах нет, приехал. Я видела его в дырочку.
- Господа, автор в зале, - сообщали друг другу шёпотом участники. - Ну, теперь всем будет!
- Успокойся, больше всех достанется оркестру. Там до сих пор синкопы не получаются.
Пётр Ильич приехал в Малый театр прямо с вокзала. Он прошёл в партер незамеченным и сидел там, опершись головой на руку, с усталым, отсутствующим видом. Занавес поднялся, и со сцены полилось: "Слыхали ль вы?.."
В конце первой картины, после слов няни "Стыдлива больно… А и то: не приглянулся ли ей барин этот новый?", занавес опустился без хлопков.
Картина шла за картиной. Пётр Ильич слушал внимательно, но без всякого волнения. "Евгений Онегин" был отдан в чужие руки и начал своё путешествие по волнам времени.
Сцена письма Татьяны прошла гладко. У Климентовой появились в голосе искренние нотки, которые заставили автора поднять голову с удивлением. Когда в третьей картине хор запел "Девицы, красавицы", Чайковский повеселел. Пели чисто и молодо. И каким стройным, гибким заключением звучал этот хор после холодной "проповеди" Онегина!
Страшным ударом показался пистолетный выстрел. Сгустились серые потёмки в сцене дуэли. Чайковский весь антракт просидел в кресле в напряжённом ожидании, и вот понёсся сухой и блестящий петербургский полонез…
В зале уже никто не удивлялся тому, что на сцене танцуют и поют люди во фраках и мундирах. Царила тишина. Иногда под бравурный полонез кто-нибудь из зрителей вздыхал.
Лучшими местами в финале были растерянная фраза Татьяны: "Как будто снова девочкой я стала…" - и страстный возглас Онегина - Гилёва: "Пускай погибну я!.."
Чайковский вытер платком слезу. Поначалу его любовью была одна Татьяна. Теперь ему стало жаль Онегина. И всех артистов он любил за то, что на сцене не было оперных сластей и все были нормальны, и здоровы, и просты.
Занавес опустился. Чайковский прошёл за кулисы и сразу же попал в объятия Николая Григорьевича.
- Послушай, что же ты! Приехал инкогнито, сидишь, молчишь, всех напугал! Как здоровье? Что окажешь про наши труды? Каков оркестр? Как Татьяна? Да не молчи же!
Чайковский сдержанно пожал плечами.
- С исполнением хотел бы всех поздравить… и тебя первого. Татьяна? Ах, Николай Григорьевич, где же сыщешь настоящую Татьяну?..
* * *
Пётр Ильич сидел в сумерках у рояля. Отражения огоньков свечей блуждали по лакированной поверхности инструмента.
Чайковский страницу за страницей проигрывал клавир "Онегина". Слушателей не было. Автор был один.
В конце он вернулся к увертюре. Страстной мольбой звенела вступительная тема - знаменитая тема, которая и сейчас звучит по всему миру, тема, которая сразу воскрешает старый сельский дом с колоннами, вечернюю зарю, густой сад с беседкой - и белую тень.
Вот она смиренно сидит в углу, сложив руки на коленях, и слушает Петра Ильича.
Два человека родили этот образ - Пушкин и Чайковский, и с тех пор он странствует по свету.
Пётр Ильич оставил рояль и задумался. Огоньки свечей слабо колебались. Белая тень тихо исчезла, и Чайковский остался один - один с вечной надеждой.
Испанские ведьмы
Композитор Жорж Бизе никогда не бывал в Испании. Писатель Проспер Мериме в Испании бывал. Спустя несколько лет после своего путешествия он написал повесть, в которой что ни фраза, то поэтическая находка.
"Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи мантилью, покрывавшую ей голову, и "в свете сумрачном, струящемся от звёзд", я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо сложена и что у неё огромные глаза…"
Бизе вздохнул, читая эти строки в сотый раз. Не случалось ему провести вечер на набережной Гвадалквивира и встретить в сумерках Карменситу. Но он впитывал в себя нежное тепло севильской осени и запах ветки жасмина, которую держала в руках молодая цыганка.
Нет сомнений, что у Проспера Мериме были чисто научные интересы. Недаром он начинает и кончает свой рассказ о большой человеческой трагедии сухими научными рассуждениями путешественника-филолога.
Но Жоржа Бизе наука не интересовала. Его интересовала жизнь - простая, яркая, грубая и сильная.
…За окном грохотал Париж, который называли "столицей мира". Лучшие в мире туалеты! Лучшая в мире кухня! Лучшие в мире женщины! Лучшие в мире вина!
Жорж Бизе имел честь быть уроженцем и постоянным жителем этого города - весёлого Парижа, мрачного Парижа, галантного Парижа, жестокого Парижа, Парижа утреннего, с неумолчным стуком колясок, Парижа ночного, с цветными фонарями кабаре, Парижа утончённых вкусов, Парижа новейших мод.
Жоржа Бизе не увлекали парижские вкусы и моды. Он не был богат. Он принадлежал к тому сорту парижан, у которых нет ни породистых лошадей для прогулок в Булонском лесу, ни породистых собак для прогулки в парке Монсо. Он относился к тому роду парижан, которые работают по ночам, а днём ищут работу.
Случалось ему не раз писать для весёлого Парижа музыку по заказу: галопы, вальсы, переложения, романсы… И эти слова перемешались в его крупной, вдвинутой в плечи голове со словами из ресторанов: эскалопы, лангусты, омары, артишоки… Он исписывал сотни нотных листов за самый короткий срок. Он был работником парижского музыкального цеха - цеха развлечений.
Это было не легко. Даже человеку с именем не легко в этой "столице мира" писать так, как хочется.
Директор Комической оперы Камилл Дю Локль, человек элегантный и даже немного эксцентричный, как-то сказал ему:
- Но, мсье Бизе, дайте слушателям побольше веселья! Может ли быть у комической оперы трагический конец?
- Кто знает? - ответил Бизе, пожимая плечами. - В крайнем случае, назовём "Кармен" лирической оперой.
- Не пойдёт, - решительно заявил Дю Локль. - Париж не примет такую оперу. Париж желает смеяться!
- К чёрту! - яростно воскликнул Бизе. - Тогда позовите Оффенбаха, он развеселит и похоронную процессию!
- О нет! - невозмутимо отозвался Дю Локль. - Это было бы непристойно.
В оправдание Жоржа Бизе следует сказать, что он старался писать так, как надо. В либретто Мельяка и Галеви были превосходные комические диалоги. В оперу были включены куплеты тореадора, которые увлекли обоих либреттистов.
- Вот теперь всё в порядке! - воскликнул Галеви. - Это как раз то, что нужно было!
- Тем хуже, - мрачно отвечал Бизе, - потому что это свинская музыка!
Примадонна Галли-Марье требовала, чтобы у Кармен была эффектная "выходная ария". Бизе переделывал выход Кармен на площадь двенадцать раз.
- Нет, нет, - твердила Галли-Марье, - мне нужна блестящая ария. И чтоб оркестр предсказывал моё появление на сцене хотя бы восемью тактами!
- Вы хотите выйти на аплодисменты, мадам? - иронически спросил Бизе.
Примадонна сложила губки бантиком.
- По-моему, это естественно для артистки.
Однажды после полуночи, когда в Париже смолкают стук фиакров и голоса толпы, Бизе схватил за рукав своего старого друга и неизменного спутника Эрнеста Гиро.
Это было в районе бульвара Клиши, где скопились кабачки второго сорта. Молодой, свежий женский голос пел по-испански: "Ай, Чинита, если любишь, скажи, и я буду твоим возлюбленным…"
- Немудрёная вещичка, - сказал меланхоличный и немного глуховатый Гиро, - почти что танец…
- Прекрасно! Я сделаю из него выход для Кармен!
Гиро покачал головой.
- Танцевальная тема для выхода певицы? А где же ария?
- Плевать на арию! Это Кармен! Она готова танцевать и перед смертью! Ты услышишь!
И Гиро услышал. На сценической репетиции первого акта "Кармен" Бизе отсадил в сторону концертмейстера и сам сел за фортепиано. Когда басы прошумели своё "Но где же Карменсита?", раздались бешеные звуки вступления с "цыганской" темой. Галли-Марье сорвалась со стула, с силой ударила кастаньетами и выбежала на середину сцены, как будто влекомая дьявольской силой:
Птицей вольною и мятежной
Любовь стремится в небеса…
У Гиро забилось сердце. Он с трудом узнал пустую песенку, слышанную на бульваре.
"Странный человек, - подумал он, глядя на густую каштановую шевелюру Бизе, склонившегося над клавиатурой, - в жизни - просто славный парень. В музыке - гений! Он и сам не знает, как это у него получается!"
Дю Локль задумчиво теребил пуговицу сюртука.
- Отлично, - сказал он, - но… скандально!
- Но почему же скандально, мсье Дю Локль?
- У нас в опере ложи заполнены состоятельными семьями, где благовоспитанные девушки знакомятся со своими будущими женихами. Неужели вы хотите показывать им при этом молодую испанскую ведьму, которая соблазняет танцами солдата?
- Ах, к дьяволу! - воскликнула на этот раз Галли-Марье. - Так пускай они увидят, как выглядит настоящая жизнь!
- Мадам, - вежливо сказал Дю Локль, - вам никогда не приходилось подсчитывать почти пустую кассу…
- Мне приходилось, - сказал Бизе, не отрываясь от фортепиано, - и я плевал на кассу!
* * *
Бизе работал с утра до вечера. Он не видел Испанию, но он слышал её и чувствовал. В его комнате солнце появлялось только на закате, но он словно купался в солнечных лучах, когда переселялся душой на площадь возле табачной фабрики в Севилье.
Пёстрая южная жизнь бурлила вокруг сержанта Хосэ и цыганки Карменеиты. Немеркнущая жизнь врывалась и в лирический дуэт Микаэлы и Хосэ, и в сцену гаданья Кармен, ярким веером разворачивалась в последнем акте, где трагедия шла на фоне боя быков.
- Послушай! - кричал Бизе, обращаясь к Гиро, который сидел, мечтательно запрокинув голову на спинку кресла. - Послушай ещё раз вот это место!
Это был танец Кармен в опустевшей таверне Лильяс Пастья. В него вторгался трубный сигнал, который одолевал танец.
- Очень хорошо, - пробормотал Гиро.
- И так повсюду, мой друг! Всё на контрастах! Ты знаешь сцену гаданья? Так вот вам дуэт Фраскиты и Мерседес: перед самым гаданьем и даже во время гаданья…
- Я бы сказал, что это жестоко, - заметил Гиро.
- Такова жизнь. Пусть благовоспитанные девушки знакомятся со своими женихами под сладкие мелодии опер Майяра! Я не свадебный музыкант!
- Элегантный Париж придёт в ужас и содрогнётся. Убийство под звуки труб корриды!
- Тем лучше, мой друг, тем лучше! Жизнь шагает вперёд. Она не умирает под ножом, как Кармен. Она бессмертна и сильна - сильнее, чем любовь Хосэ, сильнее, чем судьба… Постой! Ты помнишь улицу Фессар?
* * *
Прошлой весной Бизе и Гиро блуждали по Парижу и наткнулись на улице Фессар на гудящую толпу возле угрюмого узкого дома, похожего на башню. Толпа состояла преимущественно из женщин.
- О мадам Дюпон, - услышали они, - это чудовищно!
- Но, мадам Дюваль, это ревность!
- Он мог бы убить себя! Но зачем было убивать её? Ей не было ещё двадцати лет.
- Он не мог оставить её. Я его понимаю.
- А я нет! Сначала её, потом себя. Какое ужасное убийство!
- Но, мадам Дюваль, какая безумная любовь!
Какой-то юный бездельник с губной гармоникой в руках объяснил музыкантам, что в этом доме железнодорожный стрелочник убил свою возлюбленную, а потом себя.
Бизе и Гиро были свидетелями молчаливого выноса двух тел. Процессия направилась на кладбище, а толпа разошлась.
- Эрнест, - сказал Бизе, оглядываясь, - посмотри кругом… Париж продолжает жить!
И в самом деле, губная гармоника заиграла за углом, кучер дилижанса хлопнул бичом, загудел паровоз на окружной дороге, раздались крики торговок овощами.
- На месте этой женщины я сказал бы: "Но какая бурная жизнь, мадам Дюпон!" - проговорил тогда Бизе.
И сейчас со своей задорно поднятой бородкой и сжатыми кулаками он был такой же, как всегда, - непримиримый и готовый броситься в бой.
- Да, Эрнест, это не музыка для элегантных дам. Здесь нет ни рыцарей, ни привидений, ни томных вздохов, ни этого ужасного "Что слышу я?" в третьем акте! Это новая музыка! Давай сыграем ещё раз всю сцену в таверне. Послушай, здесь всё кипит…
Премьера "Кармен" состоялась вечером 3 марта 1875 года. Бизе мрачно, но спокойно рассматривал в отверстие занавеса гудящий зрительный зал.
- Все газетчики наготове, - сказал он. - Эбрар из "Тан" и Вильмессан из "Фигаро" в первом ряду. Они уже занесли свои копья.
- Но я вижу Гуно и Массне, - ответил Галеви, - а в фойе я встретил Альфонса Доде и Дюма-сына. Не спускай флага, Жорж!
- И не думаю… Вероятно, так чувствовал себя Наполеон под Москвой.
Увертюра вызвала в зале оживление. Открылась пёстрая площадь в Севилье. Зал замер, но после хора мальчиков раздались восторженные хлопки на втором ярусе.
Грациозный хор работниц об улетающем табачном дымке вызвал одобрительный шёпот в партере. К автору подошла Галли-Марье, очень странная в гриме, с бутафорской розой в руках.
- Благословите меня, мэтр, - сказала она серьёзно. Бизе пожал ей руку.
- Вперёд, Селестина! В атаку!
Хабанера… Взрыв аплодисментов… Сегидилью, которую Бизе любил гораздо больше, чем хабанеру, приняли сдержаннее… В конце акта, однако, загремел хлопками весь театр.
Либреттисты обнимали Бизе. Галли-Марье звонко поцеловала его в щёку, запачкав её гримом.
- Поздравляю с успехом! - крикнул из-за кулисы тенор Лери.
- Вы первый это говорите, - отвечал Бизе, - боюсь, что вы будете и последним.
Предчувствия автора начали сбываться уже после первого музыкального антракта. "Весеннее настроение" этого антракта с его мечтательным концом осталось незамеченным. Сцена в таверне, где блистательная Галли-Марье, танцуя на столе, превзошла себя, была принята партером равнодушно. Некоторое оживление вызвали куплеты тореадора. Затем наступило тяжкое молчание.
Бизе очень любил сцену в таверне, где севильская уличная девчонка Кармен впервые поднимается куда-то ввысь, оставляя далеко внизу растерянного Хосэ. "Туда, туда, скорее в горы! Со мной бы вместе ты бежал, ты на коня меня бы взял…"
Это был энергичный зов к свободе, к величавой тишине - природы, не скованной уличной сутолокой и казарменной трубой. В "сочувствующем" оркестре зазвучал дальний наигрыш пастушьего рожка…
Партер безмолвствовал.
Элегическое вступление к третьему акту не вызвало ни одного хлопка. Насторожённый хор вольных контрабандистов был встречен молчанием.
Кулисы опустели. Перед четвёртым актом Бизе остался один. Только Гиро стоял в отдалении, скрестив руки па груди и опустив голову.
Антракт к последнему действию глухо предвещал трагедию. В нём чуть слышалась та же преображённая композитором "цыганская" тема Кармен, но звучала она грустно и зловеще. Тема нарастала до громового удара и замирала, растворяясь в едва слышном мажоре последнего аккорда тихим вздохом облегчения.
Публика слушала этот антракт невнимательно и равнодушно.
Весь заключительный акт, сияющий мелодиями, бурно цветущий голосами и оркестром, украшенный колыханьем вееров, бравурным маршем приближающейся корриды и потрясающий последней встречей Хосэ и Кармен на пыльной площади перед воротами цирка, - весь этот акт не вызвал в зале ни малейшего движения.
- Они боятся толпы, - тихо произнёс Гиро.
Упал занавес. Несколько жидких хлопков на ярусах. Публика загудела и стала расходиться.
К Бизе подошли либреттисты. Он молча пожал им руки. Галли-Марье стояла перед занавесом, опустив тонкую руку с веером и тяжело дыша.
- Спасибо, друзья, - сказал Бизе, - мы все потрудились немало… А теперь отдыхать, отдыхать…