* * *
Два года тому назад, в 1880 году, студент консерватории Клод Дебюсси получил предложение поехать в Россию.
Студент был беден, зарабатывал уроками и не получал никакой помощи от родителей.
Отец его был чиновником. Он делил весь свет на две неравных части: он, мсье Дебюсси, и всё прочее…
Дома у отца был особый стол. Дети ели жареный картофель и запивали молоком, в то время как отец поедал утку с яблоками и милостиво угощал жену вином.
Когда мадам Дебюсси жаловалась мужу на строптивый характер Клода, мсье Дебюсси-старший приглаживал усы и отвечал с усмешкой:
- Моя власть не простирается на артистов. Если б он был обыкновенным человеком, я проучил бы его линейкой. Но он музыкант, и даже, кажется, гений… Управляйся с ним сама.
Поэтому Клод обрадовался, узнав, что ему предлагают быть учителем музыки в сказочно богатой русской семье.
Россия представлялась Клоду в виде засыпанной снегом страны, где бородатые казаки в "астраханских шапках" скачут по улицам, не обращая внимания на ужасающий мороз, пощёлкивают кнутами, едят икру и пьют чай из самоваров, украшенных кренделями.
О русской музыке он имел смутное представление. В консерватории говорили, что русские композиторы пишут что-то невразумительное, нарушающее все законы гармонии и композиции.
А впрочем, русские теперь в моде и хорошо относятся к французам, так что от выгодного места отказываться не стоит.
Клод получил письмо от секретаря мадам фон Мекк, деньги за месяц вперёд и билет 1-го класса от Парижа до Швейцарии, где в это время находилась нанимательница.
Дебюсси прибыл в Швейцарию. Мадам фон Мекк приняла его на террасе своего дома, в Интерлакене. На ней было чёрное, застёгнутое до горла платье из тафты и белая кашемировая шаль, в которую она нервно куталась, хотя день был тёплый. Она сидела в качалке выпрямившись, словно аршин проглотила, но не смотрела на собеседника. У ног её лежала огромная собака. Мадам проводила целые дни на террасе в обществе собаки и любовалась снежной вершиной Юнгфрау, отражающейся в озере.
- Вы ученик мсье Мармонтеля, - сказала она, - и он дал вам лестную рекомендацию. Я не в восторге от Парижской консерватории. Она готовит не пианистов, а фортепианных акробатов. Надеюсь, что вы не в этом роде.
- Но, мадам…
- Что вы знаете о мсье Чайковском?
Дебюсси густо покраснел.
- У нас ещё не проходили русскую музыку, - смущённо проговорил он.
- Очень жаль. Имейте в виду, что в нашем доме день, прошедший без музыки Чайковского, считается потерянным. Вам придётся познакомиться с его творчеством. Завтра утром вы дадите первый урок моей дочери Соне. Должна предупредить вас, что хотя ей ещё нет четырнадцати лет, она бесцеремонная особа и необыкновенно ловко уклоняется от занятий. Вы должны проявить твёрдость. Каждую неделю вы будете докладывать мне об её поведении и успехах. Благодарю вас.
Мадам нетерпеливо оглянулась. Из соседнего помещения раздались звуки скрипки и виолончели. Начался ежедневный послеполуденный концерт. Клод откланялся и покинул террасу.
У Надежды Филаретовны фон Мекк было одиннадцать детей и несчётное количество прислуги. Толпа горничных, курьеров, секретарей, поваров, гувернанток, учителей и лакеев кочевала вместе с семьёй из города в город, из страны в страну. То ехали в Италию, то направлялись во Францию, а оттуда поворачивали в Австрию, по дороге заезжая в Швейцарию. Вместе с семьёй ехали ковры, посуда, бельё, статуэтки, картины и пианино, а вместе с ним настройщики и нотные библиотекари.
Надежда Филаретовна не могла жить без музыки. Даже в пути ежедневный концерт был обязателен. У мадам было собственное трио - скрипач Пахульский, ученик Чайковского по Московской консерватории, и виолончелист Данильченко. Место за фортепиано занял Дебюсси.
Россия оказалась не слишком холодной и очень красочной. Люди были гораздо приветливее, хотя и медлительнее, чем парижане. Расстояния были огромны, пейзажи ничем не ограничены. Казаков Дебюсси нигде не встретил.
В самой семье фон Мекк, несмотря на строгости хозяйки, господствовал полный произвол. Дети делали что хотели. По ночам братья Сони, Александр и Николай, в одних ночных рубашках устраивали представления и изображали в лицах всех знакомых и встречных.
Молодой парижанин с упрямым лбом и мечтательными глазами быстро нашёл своё место в этой шумливой компании. Он преуморительно представлял Гуно и Массне, показывал, как ложится спать Пахульский и как чешется кучер Тарас. Он называл людей не именами, а кличками. Учитель Александра и Николая был назван "гиппопотамом в отпуске". Гувернантка Сони, мадам Боннэ, получила титул "привидения в пенсне", Пахульского называли "скрипичным ключом", а Данильченко - "бородкой на подставке". Соня покатывалась с хохоту, глядя, как её "господин учитель" изображает Данильченко испуганно крадущимся за рюмкой водки к служебному буфету.
Сам Дебюсси был прозван "кипучим Ашилем". Надежда Филаретовна писала о нём Петру Ильичу Чайковскому: "Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание… Сочиняет он, впрочем, очень мило, но и тут чистый француз…"
"Бульварное создание" иногда позволяло себе садиться за клавиатуру в пять часов утра. Вокруг него было безлюдье и тишина. Лесистые холмы Подмосковья только начинали просыпаться. Тихо двигались воды. Чуть слышно шумел лес. Солнце долго всходило над полями.
- Странная музыка, - говорил Александр, прислушиваясь к переливчатым, диссонирующим аккордам рояля. - Неужели его так учил Мармонтель?
- Он блуждает по клавишам, - отвечал Николай, - и, знаешь, по-моему, это пейзажная музыка!
В этой музыке не было ничего знакомого. Строгий учитель Мармонтель, вероятно, нашёл бы, что это вообще не музыка, а только приготовление к ней. В ней были простор, ширина, громадные массы чистого воздуха и полное отсутствие сюжета. Дебюсси бродил по фортепиано.
Чайковский его поразил. Сыграв впервые с Надеждой Филаретовной на двух роялях Четвёртую симфонию Чайковского, он глубоко вздохнул и выпалил:
- Послушайте, да это лучше, чем у мсье Массне!
Надежда Филаретовна, которая могла играть Чайковского только со слезами на глазах, не выдержала и улыбнулась, что с ней бывало редко.
Четвёртую симфонию Дебюсси читал, как книгу, лёжа в постели.
Это было совсем не то, что так нравилось ему в Первой симфонии, - песни зимнего пути и задумчивой молодости, темы, пахнущие снегом и еловой хвоей, темы "отуманенного лунного лика", переходящие в конце в праздник.
Здесь, в Четвёртой, была трагедия. Голос рока и бури, скатывающийся вниз настойчивыми повторениями. На смену им пришли мечты, но их победил гордый и мрачный гимн судьбы. Во второй части потрясающая по искренности лирическая мелодия… Отрывистая, быстрая часть - скрипки, как балалайки, трубы военным маршем, - а далее, в финале, как широко разлившаяся в половодье река, несётся "Во поле берёзонька стояла"…
Николай объяснял Дебюсси, что это очень старая, может быть, языческая русская песня прощания девушки с беззаботной девичьей жизнью. Мелодия была полна поэзии. Да и разработана она была в оркестре с необыкновенной силой и страстью.
И это мсье Чайковский? Судя по фотографиям, тщедушный, нервный, нахмуренный человек с отсутствующим взглядом…
Дебюсси закрыл партитуру и задул свечу. И про эту музыку говорят, что она "нарушает законы композиции"!
Это смешно! Музыка нарушает собственные законы! Есть только один закон - закон внутренней правды. Если правда заливает отведённые ей берега, то, значит, так и должно быть. Остальное объяснят музыкальные теоретики. Пу-а!..
И он заснул.
* * *
В начале зимы в Москве в его руки попали ноты - романс Мусоргского "Окончен шумный день".
Надежда Филаретовна при упоминании о Мусоргском поджимала губы и умолкала. Играть музыку Мусоргского можно было только в её отсутствии.
Дебюсси выбрал вечер, когда хозяйки не было дома, и при двух керосиновых лампах стал проигрывать этот романс. Его заинтересовали не слова, которых он не понимал, а сопровождение.
В сопровождении настойчиво повторялась одна и та же сумеречная тема. Он запомнил её не потому, что хотел, а потому, что она сама легла ему в голову и не покидала его даже ночью. Тема эта была "ни радость, ни печаль", а просто ежедневная жизнь. Она не пелась, а "катилась" в сознании - тем она и была сильна.
Если бы Надежда Филаретовна посмотрела в эту минуту на "бульварное создание", она, может быть, перестала бы называть так Клода Дебюсси. Но Надежда Филаретовна не была пророком.
Клод играл насупившись, с напряжённым лицом, как будто пытался разобрать сложную математическую формулу.
Он очнулся оттого, что почувствовал шорох за своей спиной. Оглянувшись, он увидел Соню и встал в замешательстве.
- Клод, - проговорила Соня драматическим голосом, - вы должны завтра же просить у мама моей руки.
- Что случилось?
- Вы знаете, что она написала Петру Ильичу? "Я хочу для Сони такого жениха, какого я назначу, и Соне он понравится…"
- Откуда вы это взяли?
- Мама забыла запереть своё бюро. Я читала собственными глазами!
Клод молчал.
- Послушайте, Клод! Смотрите!
Соня вытащила из-за пазухи кавказский кинжал с серебряной насечкой.
- Если вы этого не сделаете, я покончу счёты с жизнью! И вы будете обливаться слезами на моей могиле! Мама́ тоже!
- Успокойтесь, - сказал Клод. - Где вы нашли этот кинжал?
- Я его украла!
- Украли?!
- Да, он был заперт в сундуке моего покойного отца. Я подделала ключ и…
- Соня, - твёрдо проговорил Клод, - отдайте мне этот кинжал.
- О нет! Это мой лучший друг!
- Если вы не отдадите мне кинжал, я не стану делать предложение.
- Изменник!
- Я желаю вам добра. Я завтра пойду к мадам фон Мекк, но только с кинжалом.
- Вы хотите убить мама? - испугалась Соня.
- Ни за что! Я хочу сделать предложение.
Соня поколебалась и дрожащей рукой протянула Клоду кинжал.
- А теперь, прошу вас, успокойтесь и идите спать.
Соня закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
- О мой бог! - прошептал Клод.
На следующий день "господин учитель" явился к Надежде Филаретовне с очередным докладом о поведении её дочери. Но вместо доклада он поправил воротничок и отчеканил:
- Мадам, я имею честь просить у вас руки мадемуазель Сони!
Мадам фон Мекк при разговорах никогда не смотрела на собеседника. Но тут она медленно повернулась в кресле и вперилась в Клода недоумевающим взглядом.
- Повторите, - сказала она.
Клод повторил.
Надежда Филаретовна помолчала и вдруг разразилась хохотом. Клод покраснел до ушей. Он вытащил из-за борта сюртука кавказский кинжал, положил его на стол, поклонился и ушёл.
В ноябре 1882 года Надежда Филаретовна сообщила Чайковскому из Вены: "Дебюсси уехал в Париж, и у Сони новый учитель".
* * *
Опять и опять облака.
Теперь они были в музыке, написанной композитором Клодом Дебюсси в самом конце прошлого века.
В музыке нельзя изобразить цвет. Тем более нельзя изобразить в музыке беззвучное движение. Но ощутить и то и другое в музыке можно.
Это оркестровая вещь, которую тридцатипятилетний композитор сделал "в одном цвете" - сером с оттенками серебристо-белого. Это движение облаков по очень широкому осеннему небу.
Они идут и идут, повторяясь однообразно, все похожие друг на друга и бесконечные на бесконечном просторе.
Английский рожок в оркестре задаёт вопрос, на который ответа нет. Поэт спрашивает облака, они не отвечают.
Флейта с арфой вспоминают о прошлом. Небо молчит, но отвечает сам поэт: облака лучше, чем любовь. Они бесконечны.
Сгущаются сумерки. Где-то вдали тревожно гудит паровоз. Где-то там другие люди, у них другие мысли, другая жизнь, они ничего не знают.
На небе нет ни радости, ни печали. На небе всё проходит. А внизу зажигаются огни. Жизнь течёт без остановок. И она бесконечна.
Опять и опять облака.
Весна возвратилась
Наверху, в горах, чистят снегом хлев. Девушки в полосатых передниках бегут с деревянными вёдрами и проваливаются в мокрый снег. Горное эхо повторяет их звонкий хохот. Не бойтесь простуды, молочницы! Март переминается с ноги на ногу, прежде чем двинуться прочь со двора. Ему не хочется уходить, но время его истекло! Со зла он пытается ущипнуть вас за розовые щёки. Напрасно! Смейтесь погромче, пусть слышат все окрестные горы! Весна возвращается на север.
Скоро на верхних пастбищах установятся волшебные, светлые сутки, почти без ночи. Далеко зазвучит рожок пастуха, зазвенят колокольчики на шеях у чёрно-белых коров. Придёт прохладное, безмятежное норвежское лето.
На верхах, под ледником, среди пятен медленно тающего снега зарождается речка. Она журчит, огибая серые валуны, скачет с камня на камень, бежит под тёмными елями и вдруг оказывается на краю отвесной гранитной стены. Ничего не поделаешь - приходится речке прыгать вниз с огромной высоты. Узкий поток распыляется в воздухе, мокрая пыль летит далеко в сторону. Водопад низвергается в пропасть, в голубые воды фиорда, сверкая всеми цветами радуги. Здесь его называют "Фата невесты".
Внизу пронзительно кричат чайки. Солнце скрыто утёсами, отдельные лучи лезвиями прорываются через расселины, сквозь лиловую дымку, и зелень на лужайках словно вспыхивает под их ударами. Лесопилка пыхтит и пускает вверх длинную струю пара.
На много километров внутрь страны тянется голубой язык воды. Пароходик с красной трубой беззвучно скользит по водной дороге. Название её похоже на далёкий колокольный перезвон: Хардангер-фиорд. Пароходик причаливает к деревянной пристани. На помост съезжает двуколка. Рядом с кучером сидит пожилой человек в цилиндре. Он тяжело опирается на палку.
- Эй, парни, - кричит кучер, - где здесь живёт музыкант из Бергена?
Несколько голосов отвечают сразу. Господин музыкант живёт в деревянном доме в Луфтхюсе. Сейчас ещё рано, но господин музыкант встаёт на рассвете. Он ведь играет почти целый день. Госпожа музыкантша тоже там. Он играет, она поёт, но они не птицы небесные, они трудятся без устали. Нелёгкое, знаете, дело Эта музыка. Жаль только, что господин музыкант не играет на скрипке, а то можно бы и поплясать. Послушали бы вы, какой заправский халлинг сочинил он вчера! Так и хочется пройтись по кругу да в конце ударить ногами в потолок!
- На скрипке я вам сыграю, - улыбаясь, говорит приезжий. - Значит, это будет направо по берегу, за лесопилкой? Спасибо, парни!
Двуколка со стуком исчезает вдали.
- Смотри пожалуйста, он умеет играть на скрипке, - говорит один из парней. - Но уж не переплюнуть ему нашего Нильса Таллефьюрена! У того на скрипке нарисованы головы драконов, а играет он так, что, говорят, сам Седой Хромец из Этнедаля однажды выскочил из пещеры и пустился в пляс под его музыку. Только не очень-то удобно плясать, когда у тебя сзади болтается хвост…
- Дурни, - спокойно замечает почтарь, раскуривая трубку. - Это Уле Булль, самый знаменитый скрипач в Европе. И позвольте вам заметить, что никаких "седых хромцов" с хвостами я за всю жизнь нигде не встречал, хотя переплыл через три моря. Да стоит ли разговаривать с необразованными людьми?
Лошадь трусит мелкой рысцой мимо распиленных желтоватых досок, от которых сильно пахнет смолой. Чайки поднимаются выше. Их крик, отражённый скалами, звенит по всей округе.
В норвежских фиордах по сторонам смотреть нельзя, потому что взгляд упирается в крутые скалы. Там люди не поворачивают, а поднимают и опускают головы. И вот, подняв голову, вы видите наверху тролля.
Нет, это не настоящий тролль, а скала. Над дорогой висит страшная коричневая фигура с собачьей мордой. Огромные руки расставлены в стороны, ноги выкинуты вперёд. Того и гляди, он сейчас окажется внизу. Но он готовится соскользнуть на дорогу уже несколько десятков тысяч лет и до сих пор не соскользнул. Поэтому двуколка, не торопясь, проехала под ним.
Солнце вставало всё выше. Возле маленького домика, выкрашенного белой масляной краской, Булль велел кучеру остановиться. Дом был пуст, калитка открыта, конура без собаки. Булль спустился с двуколки и прислушался. Откуда-то донёсся звук фортепиано. Женский голос пел мелодию слегка грустную, но нежную, спокойную и добрую (бывают же и добрые мелодии!):
Зима пройдёт, и весна промелькнёт,
И весна промелькнёт,
Увянут все цветы, снегом их заметёт,
Снегом их заметёт.
И ты ко мне вернёшься, мне сердце говорит,
Мне сердце говорит…
Певица вдруг замолчала.
- Боже мой, это Булль!
В окне деревянного дома, стоявшего над обрывом, мелькнула хрупкая фигурка женщины с бледным личиком. Булль снял свой цилиндр.
- Извините за бесцеремонное вторжение, госпожа Григ. Калитка не заперта, собаки нет. А где Эдвард?