Малуэтт когда-то играл в домашнем оркестре графини де Сен-Рено. С ним обращались вежливо, но равнодушно, так же как с домашним парикмахером или кондитером. Малуэтт сбежал от графини главным образом из-за взглядов. Вы не поверите? Да, из-за взглядов! Из-за вежливых, презрительных и холодных взглядов слушателей. Они к тебе хорошо относятся, они любят чувствительную и изящную музыку, они делают тебе подарки, они даже почитают твой талант. Но кто ты? Не забывай, что ты домашний музыкант, слуга её сиятельства… Не забывай этого никогда! Достаточно тебе не слишком быстро поклониться, как на тебя устремляется холодный, прищуренный взгляд: "Что позволяет себе этот скрипач?.."
Вселенная основана на холоде и несправедливости. Ей-богу!
И Малуэтт поселился на улице Фоконье, на чердаке высокого дома. Здесь было много пьяных, здесь пахло чесноком и вечной стиркой, здесь целый день стучали молотки. Зато в окошке был виден кусочек неба с облаками и башнями, а вечером здесь слышен был церковный колокол Сен-Жермен л’Озерруа.
Скрипач любил гулять по ночам, когда город спит. Он надевал плащ и отправлялся к реке, стуча палкой по булыжникам.
Так же вышел он на прогулку в ночь на 10 августа, Увы! Это была единственная ночь, когда Париж не спал.
Стук молотков продолжался всю ночь. Это был звонкий, тревожный стук, как будто били по металлу. Возле ратуши Малуэтт встретил Оливье.
- Ну, сосед, заваривается горячая похлёбка! - воскликнул Оливье. - Вы слышите?
- Слышу, - сердито отвечал Малуэтт. - Покоя нет ни днём, ни ночью.
- Друг мой, это куют наконечники пик! Постояли бы вы часок в ратуше! Сейчас выступал депутат Робеспьер. Послушайте, во дворце заговор! Господин Вето тайно шлёт письма австрийцам и эмигрантам!
- Я никогда в этом не сомневался, - сказал Малуэтт.
- Измена, мой друг, измена! Враг идёт на Париж! Париж взлетит на воздух! Хватит болтать, надо действовать! Что это? Вы слышите?
Со стороны Нового моста слышен был равномерный лязг и грохот колёс.
- Ага! - сказал Оливье. - Это пушкари из секции Генриха Четвёртого! Им приказано не пропускать через мост марсельцев и бретонцев. Измена!
Малуэтт внимательно посмотрел на Оливье. Лицо у перчаточника было возбуждённое, голос хриплый.
- Вы сильно накричались в ратуше, сосед Оливье?
- Я полтора часа кричал "Измена!". Надо покончить с господами Вето!
- И что будет дальше?
- Не знаю! Но так продолжаться не может! Завтра Париж сгорит!
- Он, кажется, сейчас уже горит, - сказал Малуэтт.
По светлому небу над башнями Собора богоматери бежали розовые облака. Ветер шумел над крутыми крышами левого и правого берегов, отовсюду доносился шум. Начали бить часы на церкви.
- Утро, - сказал Малуэтт, - и какое утро!
Звук церковных часов был заглушён колоколами. В секции Французского театра ударили в набат. Несколько минут спустя отозвались другие секции. Город содрогался от звона, похожего на шторм.
- Пойдём, Малуэтт, пойдём на Новый мост! - закричал Оливье.
На Новом мосту, в полусвете раннего утра, вытянули свои короткие хоботы чёрные орудия. Пушкари в треуголках замерли возле пушек. На мосту было шесть орудий. У самого подножия "старого волокиты" стояли ещё два. Ветер рвал дымки от пальников и относил их к реке.
Возле моста росла толпа. На левом берегу колыхались пики. Марсельские добровольцы стояли на набережной с ружьями. Всюду рдели красные колпаки и флаги. Крики разносились над рекой:
- Долой Вето!
- В тюрьму Луи Бурбона!
- Смерть изменникам! Друзья, поверните пушки!
- Смотрите, сосед, - сказал вдруг Оливье, - да это ваша Мари-Бланш!
Девочка стояла в толпе, прижимая к груди бубен, и заворожённым взглядом смотрела на пушки. Оливье окликнул её, но она не услышала его голоса в вихре криков.
- Эх, сосед, - промолвил Оливье, - зря вы не взяли с собой скрипку. Сходите-ка за ней. Бубен уже здесь.
- Нет, нет, - сказал Малуэтт.
Ему внезапно показалось, что Париж взорвался. Подскочили башни Собора богоматери, полетели вверх колонны Монетного двора, взвились шпили церкви Сен-Жермен. За ними устремились крутые крыши Лувра и островерхие башенки Консьержери. Они поднялись в розовое небо и смешались с облаками; за ними последовала река со всеми её мостами, а позади всех скакал по небу на бронзовой лошадке "старый волокита", и хвост его коня превратился в дымный след. Малуэтт зашатался.
- Что с вами, сосед? - спросил Оливье.
Но скрипач его не слышал. Он закрыл лицо руками и устремился в бегство.
В этот момент толпа набежала на мост, как высокая волна прибоя неожиданно накатывается на самые отдалённые углы берега. Пушкари дрогнули. Хоботы пушек медленно повернулись в обратную сторону, и пушки нацелились на королевский дворец Тюильри.
- Да здравствуют пушкари!! Вперёд на правый берег!
Затрещали барабаны. Марсельские добровольцы вступили на мост, за ними повалил лес пик. Впереди несли на руках тоненькую, смуглую девочку с вдохновенным лицом, которая неистово била в бубен. Из толпы ей подали на кончике пики красный колпак, и она надела его на свои размётанные чёрные волосы.
- Карманьола, - восторженно пробормотал поэт Шенье, которого прижали к перилам моста, - это ожившая Карманьола - дева свободы…
* * *
Утром 10 августа король устроил перед дворцом Тюильри смотр войскам. В ответ на возглас "Да здравствует король!" вся площадь дружно ответила: "Да здравствует нация!"
У главных ворот дворца построилась швейцарская гвардия.
Несколько минут прошло в тягостном молчании. Затем из ворот показалась целая процессия: впереди королева Мария-Антуанетта с мальчиком - наследником престола, за ней вереница придворных дам.
- Пропустите Луи Бурбона с австриячкой! - крикнул кто-то на площади. - Они уходят навсегда!
В тишине королевская семья прошла мимо рядов марсельцев и молодцов с пиками.
Как только они покинули площадь, толпа забурлила как котёл.
- Граждане! - крикнул коренастый человек с чёрными волосами до плеч. - Коммуна призывает вас к единству и бдительности! Во дворце засели вооружённые дворяне. Коммуна и народ Парижа очистят это осиное гнездо…
Швейцарцы взяли ружья к плечу.
- Не стреляйте! - крикнул им Шенье по-немецки. - Сопротивление бесполезно!
Швейцарцы неподвижно стояли плотной чёрной стеной.
В эту минуту посередине площади, напротив ворот, взметнулся красный флаг, и возле него запиликала скрипка.
Малуэтт вернулся. Он принёс свой инструмент, и теперь вокруг знамени все пели новый текст:
Станцуем карманьолу мы под пушек дым и гром,
Станцуем карманьолу в Тюильри, перед дворцом…
Малуэтт был бледен. На лбу у него выступили капли пота. Он играл и пел с закрытыми глазами, а вокруг него молодцы в длинных штанах яростно выкрикивали припев, потрясая пиками и палками и топая ногами.
- Да здравствует республика! - закричал Малуэтт, размахивая скрипкой, и вся площадь ответила ему таким же криком.
Это была уже не та плясовая карманьола, которую Малуэтт играл на Новом мосту. Это была песня бунтующих площадей и восставших улиц.
Тут раздалась короткая сухая немецкая команда, и швейцарцы дали залп.
Длинная полоса дыма взметнулась вверх. Малуэтт упал как подкошенный, и рядом с ним свалилось человек шесть. Толпа подалась назад и, собравшись, как морской вал, рванулась к воротам.
Швейцарцы рассыпались и побежали в сторону. Тяжело бухнула пушка, за ней другая. Густой дым повалил по площади. Ворота рухнули, и молодцы с Нового моста ворвались во двор, нагнув вперёд пики. Там, во дворе, отчаянно трещали ружья и пистолеты. Дворянская гвардия защищала последний оплот монархии.
Мари-Жозеф Шенье стоял на площади, нагнувшись над трупом толстяка Малуэтта. Мимо него пушкари тащили орудия, девушки несли бинты и вёдра с водой.
- В последний день французских королей он спел свою карманьолу, - сказал Шенье. - А теперь тишина!..
* * *
Барабаны ударили длинной, приглушённой трелью и оборвались. Ещё раз ударили и снова оборвались.
В саду Тюильри, над большим бассейном, стояла пирамида с надписью: "Тише, они отдыхают!" Пред ней поставили гробы с телами павших при штурме дворца. В зеркальной воде бассейна отражались огоньки факелов.
Это было 27 августа 1792 года, в 10 часов вечера.
Барабаны снова дали длительную мелкую дробь и смолкли.
В течение трёх часов мимо гробов павших шла процессия парижских секций с пиками и факелами. Дым висел над гробами, как полоса вуали. Проходя мимо пирамиды, каждая секция склоняла своё знамя в молчании. И только барабаны отрывистым трепетанием нарушали тишину на несколько секунд.
Из глубины ночи плыла река факелов, и казалось, ей не будет конца. Не слышно было ни одного голоса.
Первым нарушившим эту тишину был голос Мари-Жозефа Шенье:
- Граждане и гражданки! Французская монархия прекратила своё существование…
Он говорил о павших за свободу, о людях, которые распахнули ворота в новый век.
- Французы, на вас смотрят все нации! Удивите их зрелищем вашей силы и могущества! Победа увенчает ваши труды, и народы пожелают соединиться с вами узами братства!
Процессия девушек в белых платьях медленно подошла к гробам и возложила на них венки. С ними шла Мари-Бланш.
Шенье взглянул на неё с тревогой, но не заметил на её лице ни следа волнения. Губы её были плотно сжаты, глаза блестели.
Грохнула пушка. Барабаны ударили ещё раз. Их пронзительная дробь была подхвачена оркестром, а потом хором.
Это был боевой марш марсельцев - гимн, существующий и в наши дни:
Вперёд, о родины сыны,
День славы наступил…
Под этот марш мерно стучали сапоги, бряцали сабли и ружья, колыхались штыки, украшенные цветами. Революция вступала на поля сражений.
В середине ночи Шенье, Оливье и Мари-Бланш покинули опустевшую площадь.
- Прощай, толстяк Малуэтт, - произнёс Оливье своим сиплым голосом, - твоя скрипка спит рядом с тобой…
Шенье взял за руку девочку.
- Пойдём, маленькая богиня, - сказал он, - твоя жизнь только начинается. Ты увидишь другие времена - времена великих гроз и солнечного блеска. Пойдём, моя Карманьола!
Мари-Бланш звякнула бубном, и они ушли. Осталась только пыль, медленно оседающая после движения колонн, светлые облака, бегущие над башнями с запада на восток, да ветер, шумящий листвой в саду Тюильри.
Фарфор и молния
Гроза собиралась долго. Всё утро где-то далеко ворчал гром. Но солнце всё ещё светило, и птицы пели в лесу.
С опушки леса был виден городок Гейлигенштадт - крутые черепичные крыши, башни монастыря и виноградники на голубых склонах холмов Каленберга. А если подняться выше по склону, увидишь изогнутую серебристую ленту Дуная и замок на горе - замок, словно написанный акварельными красками. А за ним синяя цепь гор.
На очень далёком сером фоне облаков мелькнул огненный излом.
Эту картину наблюдали два человека - Фердинанд Рис и Людвиг ван Бетховен.
- Как будто нарисовано на фарфоре, - сказал Рис.
- На фарфоре нет молнии, - ответил Бетховен.
Гром донёсся с большим запозданием, и то глухо и мерно.
- Слышите, гремит? - сказал Рис. - Но гроза едва ли придёт к нам до вечера.
- Да, - отрывисто отвечал Бетховен.
Птицы пели в лесу, а в лугах им отвечала пастушеская дудка. Рис слушал с улыбкой.
- Любопытная тема, - заметил он, - совсем не так, как у нас на Рейне. Вся в синкопах.
- Про что вы говорите, Рис?
- Про свирель.
- Ах да, свирель, - сказал Бетховен. - Да, это интересно… Но всё-таки картина похожа на нашу - река, замок, виноградники, голубая даль… И пастушеская свирель… Но там был ещё один звук - французские барабаны. Кстати, как вам удалось проехать через их аванпосты?
- У меня был пропуск, подписанный французским генералом. Там, на Рейне, всё похоже на военный лагерь. Зато здесь, в Вене, мир и спокойствие.
- Спокойствие, - повторил Бетховен, - это потому, что прекрасная Вена - город бездельников… Грош цена австрийскому спокойствию. Они ещё увидят как-нибудь утром, после кофе, французские штыки на Пратере.
Облака поднимались всё выше. Молния сверкнула несколько раз.
- Мне кажется, мейстер Людвиг, что нам следует отправиться домой. Гроза приближается.
- Свирель ещё слышна? - спросил Бетховен.
- Конечно, - сказал Рис, - вот как она легко прыгает на квинту вниз!
- На квинту? А мне казалось, что это кончилось…
Рис посмотрел на него с удивлением. Бетховен нахмурил брови. Лицо его потемнело.
- Сейчас кончилось, - торопливо сказал Рис, - вы совершенно правы, герр мейстер.
Бетховен покачал головой, испытующе метнул на Риса суровый взгляд исподлобья и потупился.
- Я ровно ничего не слышу, - смущённо уверял Рис, хотя дудка всё ещё продолжала звучать, - вероятно, пастух увёл стадо домой…
Бетховен вдруг отрывисто рассмеялся, надвинул шляпу на лоб и быстро пошёл в сторону. Рис долго глядел ему вслед в недоумении.
- Какой странный человек! - промолвил он наконец.
Дудка играла ещё несколько минут и вдруг замолчала. Гром ударил ближе и сильнее. Рис побежал домой под первыми каплями дождя.
* * *
В комнате композитора Людвига ван Бетховена царил полный беспорядок. На фортепиано стоял бритвенный прибор с нетронутой чашкой воды - Бетховен собирался бриться, но вместо этого пошёл гулять. Шляпа лежала на полу в пыли, которая не убиралась уже два дня, потому что жилец не пускал в комнату свою хозяйку. Рядом со шляпой валялась пустая бутылка из-под вина прошлогоднего урожая.
Комната была бедная и узкая, с косым чердачным потолком. Кровать не была постелена. Подушка лежала на подоконнике.
Мутное зеркало отразило широкое, красное лицо жильца со следами оспы. Лоб у него был шишковатый, чёрные волосы свешивались на лоб. Глаза всегда смотрели исподлобья.
- Убирайся к чёрту, красавец! - сказал Бетховен и плюнул в зеркало. - Эх, всё так, как было в детстве! Такая же чердачная комната с косой стеной и фортепиано в углу… Вечно пьяный отец и мать, дочь повара… Я уже тогда был один, но была надежда… А теперь…
Жилец подошёл к окну. В окне были видны поля, сады, виноградные лозы, лавровые деревья в кадках; среди них фигура божьей матери из резного крашеного дерева; дальше уютная деревенька, лавочки, трактирчики, повозки и местные сплетники, сидящие за вином под навесом, - они сидят там целыми днями…
- Я мечтал, я надеялся, что за лето это пройдёт… Чего только не было? Ванны, миндальное масло, пилюли - никакого результата!.. Вот передо мной картина, достойная мастера. Пока ещё всё это для меня - и голубые горы, и Дунай, и деревья, и небо… Но звук - о господи, самое дорогое для музыканта! - звук не для меня!
Это началось уже давно. Сначала лёгкая, даже приятная глухота - с ней легче сосредоточиться. Только часто приходится переспрашивать людей, которые невнятно говорят. Потом переспрашиваешь всё чаще. А потом начинаешь уже притворяться, что слышишь, хотя не слышишь ничего… Вот как сегодня с этой свирелью…
Хозяйка остановилась во дворе и что-то сказала жильцу. Она помахала рукой перед ртом и улыбнулась. Бетховен понял: он, вероятно, говорил громко и размахивал руками в одиночестве. С ним это случалось не раз.
Он пожал плечами и отошёл от окна.
- Всё больше становишься одинок, начинаешь уходить от людей… Но куда уйти? В тишину, в бесконечные часы, когда ты наедине с пустотой… Часами лежишь на продавленном диване и представляешь себе выдуманных друзей и подруг…
Жилец закрыл глаза и ощутил - не подумал, а именно ощутил - присутствие Джульетты.
На самом деле её в комнате не было. Её вообще не было в этой деревеньке. Она осталась в Вене.
Семнадцатилетняя Джульетта Гвиччарди, несмотря на своё итальянское имя, была венкой и ученицей Бетховена. Это была очень женственная и очень насмешливая девушка, с длинноватым носиком и живыми коричневыми глазами. Денег за ученье Бетховен с неё не брал, зато она дарила ему вышитые рубашки.
Бетховен был сердитым учителем. Когда ему не нравилось, как ученица играет, он хватал ноты с фортепиано и бросал их на пол.
В таких случаях Джульетта спокойно приседала и собирала ноты. Вскоре учитель почувствовал, что не может сердиться на Джульетту. Достаточно было ей покосить на него свой лукавый, блестящий глаз, как он умолкал.
Училась она посредственно и лениво, играла небрежно, без интереса. Впрочем, она была изящна, легка и обладала гибкой кистью - всё, что нужно для салонного музицирования в Вене, где музыка была в моде, как в Англии верховая езда.
- Вы не умеете высекать огонь из души слушателя! - кричал ей Бетховен. - Играйте кого угодно, только не меня!
- Господин учитель, - невозмутимо отвечала Джульетта, - но я ведь люблю вас, а не кого угодно…
Постепенно он стал прощать Джульетте её слабости, даже то, что она тайком нюхала табак и знала наизусть список всех выгодных женихов в Вене.
Потом он обнаружил, что ему нравится общество Джульетты. Что же, людей без недостатков не бывает! Но когда по комнате мелкой походкой ходит Джульетта, чувствуешь себя спокойнее. Ах, господа, если бы вы знали, что значит чувствовать себя одиноким с пятнадцатилетнего возраста!