- Нет! Ваш Вовка действительно все разыграл по первому классу, - успокоил папа. - А вот вы сами на несколько минут, как бы это сказать… "разгримировались". При посадке, еще в Москве, вы себя немного выдали: стали тревожно оглядываться по сторонам, а когда увидели, что Вовка ваш невдалеке и тоже по трапу взбирается, сразу успокоились. Я тут же подумал: наверно, отец и сын! Так что отцовские чувства во мне еще не совсем того… не угасли…
Когда наш "ТУ-104" из Новосибирска взял стремительный курс на Красноярск, я, развалясь в кресле, достал тетрадку. Рыжик сидел рядом. Я очень завидовал ему. Мне тоже страшно хотелось немедленно кого-нибудь разыграть, да так, чтобы все кругом только ахнули и с десяти тысяч метров на землю попадали (конечно, как говорит Галя Калинкина, "в переносном смысле слова"). Но я не мог придумать, как и кого именно мне разыграть. Тогда я решил хоть чем-нибудь тоже отличиться, поразить Вовку и написал на обложке тетради: "Путевые заметки".
Свою первую заметку я решил назвать так: "А меня не тошнило!" Хорошо было бы, конечно, если б всех остальных в самолете просто наизнанку выворачивало, а я бы один оставался героем среди всего этого кошмара. Но никто, к сожалению, как и я, не пользовался "гигиеническими пакетами".
Я все же начал свою заметку так: "Все пассажиры перенесли путешествие очень тяжело. Самолет бросало из стороны в сторону! Но я чувствовал себя так же, как на земле. Даже еще лучше!.."
Рыжик меня презирает…
Я уверен, что нет, наверно, на всем белом свете ни одного мальчишки, который хотя бы один месяц или там десять дней в своей жизни не мечтал быть шофером, летчиком или капитаном дальнего плаванья. Я уже давно заметил, что все мальчишки почему-то больше всего мечтают работать на транспорте. Если бы они не меняли потом этой своей мечты, так некому было бы на земле быть пассажирами или пешеходами. Некому было бы ездить, все бы только возили! И нет, наверно, ни одного мальчишки, который не смастерил бы хоть одного кораблика из старой газетной бумаги.
Дима раньше, когда был нормальным человеком, даже научил меня делать корабли из сосновой коры - лёгкой, толстой и пахучей…
Обо всем этом я стал вспоминать и размышлять, когда наш огромный и тоже белоснежный, как плавучий айсберг, речной экспресс с именем Некрасова на борту стал выбираться на самую середину енисейского простора. Навстречу ему плыла вся, можно сказать, классическая русская литература: "Пушкин", "Лермонтов", "Тургенев", "Лев Толстой"… Проносились маленькие, пронырливые суденышки с очень визгливыми голосами. Солидно и важно оседая под тяжестью грузов, проходили самоходные баржи. Одним словом, вблизи порта шла такая корабельная суетня, что я, как и на аэродроме, поражался: неужели не столкнутся, не заденут друг друга? Но никто никого не задевал и не толкал…
И тогда мне снова, как в детском саду, захотелось стать капитаном дальнего плаванья! А тут еще Владимир Николаевич стал рассказывать, какая это трудная и ответственная работа - водить по Енисею такие вот корабли, как наш "Некрасов", которые, как сказал Владимир Николаевич, "по габаритам вполне могут соперничать и с морскими судами".
Я впервые узнал, что слово "габариты" может, оказывается, относиться к размерам судна. Раньше я несколько раз слышал, как папа насмешливо говорил маме про соседку Генриетту Петровну, которая с каждым годом все толстела и толстела: "Ей не мешало бы сократить свои габариты!" И я думал, что габариты - это что-то очень плохое, от чего обязательно нужно избавиться, что непременно надо сократить.
- Да, размеры у кораблей поистине морские. А простор-то все-таки не морской, - вступил в беседу папа. - Тут уж капитан должен назубок знать все изгибы, мели, перекаты, пороги…
- И здесь тоже есть пороги? - удивился я: мне казалось, что порогами своими славится только Днепр, о чем я читал во многих книжках и стихах.
- Еще какие коварные пороги! - воскликнул папа. - Вот, например, Казачинский порог, самый опасный на Енисее, по ночам и проходить запрещено. Только лучшие капитаны имеют на это право… Там, под водой, такие каменные глыбы притаились! Между ними кипят буруны… И в самих этих глыбах, в самом каменном ложе реки прорыт канал длиною так метров в сорок. А иначе совсем было бы опасно!
Я был в восторге оттого, что папа не уступил в разговоре Владимиру Николаевичу: он все, ну, буквально все знал про Енисей, как будто родился на этой реке.
Я восхищался папой, и тайга, которая с двух сторон обступила реку, меня тоже восхищала. Но одна мысль все-таки весь первый день пути не давала покоя: как бы мне "разыграть" всех так же ловко, как "разыграл" Вовка Рыжик?
Чтобы было удобнее размышлять, я даже ушел в нашу каюту, которая была очень уютной и как раз на четырех человек. Там я долго лежал и изобретал всякие "розыгрыши" до тех пор, пока не наступил вечер. Наш "Некрасов" сбавил скорость, а потом и совсем остановился на середине реки. Тогда меня вдруг осенило! Я выскочил на палубу с таким видом, что все сразу ко мне повернулись.
- Слышали?! - радостно заорал я. - Мы застряли… застряли в этом самом… ну, в каменном ложе! В общем напоролись на порог! Так сказать, споткнулись!.. И сейчас всех нас будут на шлюпках ссаживать прямо в тайгу!
Я обвел всех глазами: никто не испугался. Все даже улыбались. И мама не испугалась! Она, видно, захотела оправдать меня перед всеми и тихо сказала:
- Ты вот торчал целый день на палубе и, наверно, сильно перегрелся. Видишь, как у тебя беспорядочно перемешались в голове все впечатления этого дня и все разговоры взрослых?.. - Потом она обратилась к Владимиру Николаевичу и извиняющимся голосом объяснила: - Он у нас очень впечатлительный!
Тогда я сам стал громко-громко хохотать:
- Ха-ха-ха! Это я пошутил!..
Рыжик подошел поближе и шепотом спросил:
- С тобой это часто случается?
- Что?
- Ну, вот такие шутки…
- А с тобой?
- Что со мной?
- Ну, это самое… Ты часто в "Туалете" на три часа, как ненормальный, запираешься?
Я разозлился на Рыжика, но он только насмешливо сверкнул своими зелеными глазищами и ушел, гордо засунув руки в карманы штанов.
"Воображает, что у него есть артистический талант, а у меня нету! - с досадой думал я. - Ну ничего! Это мы еще посмотрим! Я еще так вас всех "разыграю"!.."
На следующее утро, очень рано, наш "Некрасов" сделал первую большую остановку. И тут уж я решил не терять времени даром: разыгрывать так разыгрывать! Почти никто из пассажиров еще не вставал, все были в своих каютах, а я уже оделся и сказал маме:
- Пойду немного погуляю по земле. А то все вода да вода! Пройдусь у причала…
Мне, помнится, очень нравилось произносить такие слова, как "причал", "порог", "перекат", "каменное ложе", "встать на якорь", "сняться с якоря"…
- Подожди, пока мы оденемся, - сказала мама.
- Пока вы оденетесь, мы уже снимемся с якоря!
- Но ты же впервые едешь на корабле, поэтому…
Но я перебил маму и солидно поправил ее:
- На кораблях не ездят, а ходят или плавают!
- Ты бы уж после вчерашнего лучше помалкивал, - с верхней полки проворчал Дима. - "Споткнулись о порог! Застряли в ложе!.." (Это он, значит, меня передразнивал.) Тоже в артисты метишь? Талантов у тебя для этого "не хвата…". Ведь для хорошего "розыгрыша" тоже способности нужны!
"Ну, ладно же! - думал я. - Это мы еще посмотрим: "хвата…" у меня талантов или "не хвата…".
В эту минуту в каюту вошел папа с зубной щеткой, мыльницей и мохнатым полотенцем.
- Воздух на палубе необыкновенный! Прямо струей вливается в легкие! - воскликнул он, докрасна растирая руки мохнатым полотенцем. - Чистый настой из трав, цветов и хвои! Это же настоящий климат - здоровье! Вот куда нужно ездить на курорты: в тысячу раз полезней юга. И живописней!
- Вот я и хочу выйти на берег, чтобы подышать этим самым… настоем из трав… А мама не пускает! - пожаловался я.
- Ты, наверно, просто не понял маму: она хотела сказать, чтобы ты был осторожен.
- Да. Я именно это имела в виду, - со вздохом согласилась мама.
И, уже закрывая за собою дверь, я слышал, как она сердито шептала папе:
- Хуже всего, когда родители не находят общего языка в вопросах воспитания! Дети всегда этим пользуются…
И я действительно воспользовался: я вовсе не побежал как угорелый дышать "настоем из трав и хвои" (этим можно и на палубе надышаться!), а спустился в читальный зал, откуда хорошо была видна нижняя палуба. Там я притаился и стал наблюдать…
Сперва все было тихо и нормально. Сошли на берег несколько пассажиров с вещами. И по трапу тоже поднялись человека три или четыре с чемоданами, предъявили билеты, возбужденно огляделись по сторонам и стали торопливо разыскивать свои каюты, Я заметил, что почти у всех пассажиров, когда они садятся в поезд или вот на пароход, бывает такой вид, будто они до этого бежали сломя голову, боясь опоздать, и все никак не могут остановиться.
Потом на палубе появились Владимир Николаевич и Вовка Рыжик. Они шли, держа друг друга за руки, как ходят парни и девушки в некоторых кинофильмах. Сзади их окликнул мамин голос, а после нагнал наш "семейный квартет", который стал "семейным трио", потому что в нем не хватало меня. Все медленно спустились по трапу.
- Вы нашего Севу не видели? - мимоходом, еще совсем не волнуясь, спросила мама.
"Та-ак! - решил я. - "Розыгрыш" начинается!.."
Прошло еще минут двадцать, и вот по радио было объявлено, что все пассажиры должны вернуться на речной экспресс. И все вернулись… А я не вернулся! То есть на самом деле я вовсе никуда с экспресса и не уходил, но все мои ближайшие родственники во главе с мамой, и Рыжик, и Владимир Николаевич были уверены, что я бесследно исчез.
Я видел, как Дима, чуть не сшибая с ног всех встречных, забегал по палубе и у всех спрашивал:
- Вы не видели мальчика? Такого… белокурого, в ученической форме… Ну, симпатичное такое лицо… Сообразительное…
"Ага-а! Уже стал и симпатичным и сообразительным! - ликовал я. - А вот если бы совсем пропал или скоропостижно скончался, так нашли бы у меня, наверно, и артистические таланты! И вообще все что угодно! Ничего, ничего… Я вас тоже "разыграю" "по первому классу"!"
Я видел, как Рыжик и Владимир Николаевич, уже не держась за руки, а взволнованные и разгоряченные, пробежали мимо моего "наблюдательного пункта".
- А почему же ты ничего не заметил? - упрекал сына Владимир Николаевич. - Ведь он же твой товарищ!
- Он еще пока не товарищ, - ответил Рыжик.
И у меня что-то защемило под ложечкой: я вдруг почувствовал, что было бы очень приятно, если б Рыжик воскликнул: "Да, он мой лучший товарищ! Мой самый надежный друг!" Но он этого не воскликнул, а даже как-то очень неуважительно проехался по моему адресу:
- Подумаешь, какой барон! Заставляет всех носиться по палубе как сумасшедших!
То, что я "всех заставил носиться", меня очень радовало: в этом как раз и заключался мой "розыгрыш". Но мне бы хотелось, чтоб меньше всех беспокоилась мама. Ведь другие просто поволнуются, поволнуются, побегают немножко, и все. А она… И вдруг я увидел, как мама, держась за сердце, подбежала к помощнику капитана и стала его о чем-то умолять. Не просить, не уговаривать, а именно умолять!
Тут уж я не выдержал и как угорелый со всех ног помчался на палубу. Когда мама издали увидела меня, она еще сильнее схватилась за сердце и побежала мне навстречу. Она обняла меня, стала гладить, целовать… Ни одного упрека я не услышал от нее. Ни одного!
- Здесь… ты здесь… Как хорошо! Какое счастье! А я думала…
- Понимаешь ли?.. В последний момент я передумал дышать настоем хвои и трав. Я просто сидел себе спокойненько в читальне, и все…
- Надо найти папу и Диму. Надо сообщить им!.. - вдруг вспомнила мама. И бросилась их искать. Но перед этим умоляюще предупредила меня:
- Никуда отсюда не уходи. Стой, пожалуйста, на этом месте.
Она очень боялась, чтобы я снова куда-нибудь не пропал. И я остался стоять на месте как вкопанный.
Неожиданно сзади я услышал насмешливый голос:
- Объявился? Где же это ты, интересно узнать, путешествовал?
За моей спиной стоял Рыжик, гордо засунув руки в карманы штанов.
- Я?.. Я был…
- А маму свою ты видел?
- Видел…
- Ну и как ты ее нашел?
Я вдруг, сам не зная почему, со злостью набросился на Рыжика, будто он-то и был во всем виноват:
- А что же ты воображаешь? Только тебе одному людей "разыгрывать"?!
- Так, значит, ты это все… нарочно?
- Да, нарочно!
Рыжик полоснул меня своими зелеными глазами и отчетливо-отчетливо выговорил:
- Я тебя пре-зи-ра-ю!
"Чехов оказался прав!"
Так я назвал свою вторую корреспонденцию. А почему? Об этом вы скоро узнаете…
На второй день пути, вечером, мы все (теперь уже не "семейным квартетом", а вшестером) сидели на палубе. А кругом была такая красота, что я каждые две минуты хватался за свои "Путевые заметки". Я хотел ничего не забыть и потом все в точности описать в нашей московской школьной стенгазете, которую я по примеру Гали Калинкиной стал теперь называть просто газетой.
Мне казалось, что тайга завела какую-то свою игру с широкой и могучей рекой. Она то подбегала к самому берегу, то пряталась в низины, то карабкалась на холмы и горы. Мимо нас проплывали островки, покрытые кустарником, будто мохнатой зеленой шкурой. Они были круглой формы, как большие блюдца, и длинные, вытянутые, как языки. И такие причудливые, что и сравнение-то подобрать было трудно. А к берегу все время прижимались движущиеся островки, белые и черные: это были стаи диких гусей и уток.
Я в оба глаза смотрел на всю эту красоту, радостно восторгался, но на душе у меня было неспокойно и нерадостно: мне очень хотелось, чтобы Рыжик перестал меня презирать. "Как это сделать?" - думал я. И все время пытался заговорить с Вовкой: "Ах, как красиво! А тебе нравится?", "Ах, какой лес! Пойдем погуляем?.." Рыжик только глаза отводил в сторону, а иногда смотрел на меня с удивлением, как на сумасшедшего. Ну, как мы, в самом деле, могли спрыгнуть с парохода и пойти погулять в тайгу?
А потом вдруг мы увидели в лесной чаще уютные, веселые домики и флажок на высокой мачте, который, казалось, махал нам своей ярко-красной ладошкой и звал в гости. Куда?..
- Это место я знаю, - сказал папа. - Вот бы вас троих (он обвел взглядом меня, Диму и Рыжика) туда на лето отправить - богатырями бы стали! Это "Таежное". Его еще называют "Сибирским Артеком"!
Дима недоуменно развел руками: я-то уж, мол, по крайней мере вырос из пионерского возраста! Папа приложил руку к сердцу, принося Диме свои извинения.
Нужно сказать, что мама никак не могла привыкнуть к тому, что Дима уже совсем вырос и я скоро тоже буду абсолютно самостоятельным, взрослым человеком. Мы оба в ее глазах были все еще такими маленькими ребятишками, которым, пожалуй, и в детский сад поступать рановато. Мама говорила, что так будет всегда, и даже в ту пору, когда уж у нас будут свои собственные дети и внуки. "Если только, конечно, я доживу до той поры!" - вздыхала мама. И мы с Димой начинали дружно уверять, что она непременно доживет.
Папа же, наоборот, когда я еще был в детском саду, уже считал меня взрослым человеком и всегда это подчеркивал, что было очень приятно. Это по крайней мере устраивало меня гораздо больше, чем мамино обещание видеть во мне ребенка всю жизнь, и даже тогда, когда у меня будут внуки и правнуки. Но и папа иногда забывался, иногда и ему почему-то хотелось снова записать Диму в пионеры, а меня превратить в октябренка.
А в общем все это, конечно, не имеет отношения к моему рассказу. Значит, мы проплывали мимо "Сибирского Артека". И "Некрасов" дал гудок, как мне показалось, сразу помолодевшим, прямо-таки пионерским голосом. А из лесу ему неожиданно откликнулся горн.
- Это уж такое правило, - объяснил папа. - Капитаны проходящих судов обязательно приветствуют пионеров гудками, а те им отвечают…
"Откуда папа все это знает? Можно подумать, что он был здесь пионервожатым!" - поражался я. И тут же убедился в том, что папа говорил нам чистую правду: плывший навстречу пароход "Маяковский" тоже весело загудел, поравнявшись с высокой мачтой и с алым флажком, приветливо зовущим в гости. И снова весело откликнулся пионерский горн из зеленой лесной чащи…
- Вы помните, у Маяковского есть такое стихотворение: "Товарищу Нетте - пароходу и человеку"? - задумчиво произнес Владимир Николаевич. - Сам-то Маяковский, наверно, и не думал, что когда-нибудь тоже станет пароходом. А может быть, и предполагал… Помните, как у него про это сказано?
И Владимир Николаевич стал вдруг читать стихотворение Маяковского про одного очень смелого человека, именем которого назвали пароход:
В наших жилах -
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь
револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Голос у Владимира Николаевича сразу изменился: стал твердым, уверенным, будто он взошел на трибуну. Читал он, как мне казалось, громко, но проходящие мимо пассажиры ничего не слышали: иначе бы они хоть голову повернули в нашу сторону. Это был какой-то непонятный артистический фокус: вроде и громко, а слышно только тем, кто рядом сидит.
Папа тоже знал много стихов Маяковского наизусть. И когда Владимир Николаевич кончил, папа выбросил руку вперед, будто место на трибуне освободилось и он вслед за Владимиром Николаевичем поднялся на нее. Но я бросился папе "наперерез" - конечно, в переносном смысле слова, - и сказал:
- Не надо, папочка! После артиста это уже как-то того… не прозвучит…
Папа смущенно развел руками.
- Итак, зрители освистали меня еще до выхода на сцену!
Я знал, что Рыжик очень любит своего отца, и решил, чтобы поскорее помириться, даже пожертвовать временно папиным авторитетом: ведь мой папа все равно не собирался идти на сцену. Я стал вовсю восторгаться Владимиром Николаевичем, потому что знал, что Рыжику это будет очень приятно:
- Как вы читаете! Наверно, сам Маяковский и то читал хуже. И у вас ведь имя такое же, как у него. А у Рыжика и имя и даже отчество: Владимир Владимирович! Как это здорово! Какое счастливое совпадение!..
Я тайком скосил глаза на Рыжика и вот что заметил: когда я нахваливал его отца, он еле-еле сдерживал довольную улыбку, а как только разговор зашел о нем самом, так сразу насупился и стал зло покусывать нижнюю губу. Тогда я решил восторгаться одним только Владимиром Николаевичем.
А в это время мы стали подходить к городу Туруханску, который свысока поглядывал на нас, смело взобравшись на крутой берег.
В порту разгружались самоходные баржи…