- Успеется и в воскресенье. Деньги на судне получает кассир, - сказал шкипер, и Яапи счел это за обещание.
Хелька и Аарне не верили своим ушам, когда Яапи объявил, что в следующее воскресенье летний пароход возьмет их с причала Кюнсиниеми на борт.
- И судно пришло? - нетерпеливо спросила Элина.
- В воскресенье мы стояли на причале. Все четверо. Хелька, Аарне, Туомас и я. Туомас был в белой рубашке. И затем пришел летний пароход, и мы взошли на палубу, и гармошка играла, и люди танцевали. Даже Хелька и Аарне. Туомас стоял у перил и покачивался взад-вперед, будто какая-то горилла. Он смеялся. Он смеялся почти в голос. И мы ели мороженое. Солнце светило, и озеро было совсем тихим, и над ним летали чайки.
Яапи кончил рассказывать, замолчал и глядел вдаль на город. Этот день в Кюнсиниеми ему не забыть никогда.
- Здорово, Яапи. И это сделал ты.
Яапи поднялся и сунул руки в карманы джинсов.
Слышен был шум уличного движения. Вдоль улиц загорелись первые огни. Лето склонялось к осени.
- Черта с два этот пароход пришел! - вдруг зло процедил Яапи сквозь зубы.
Элина подошла и положила руку ему на плечо.
- Что-о?
- Даже в колокол не прозвонил, как бывало иной раз, когда Туомас махал с берега. Я стоял на причале, как сирота, и мне было стыдно. Я обманул их - и Хельку, и Аарне, но больше всего мне было стыдно перед Туомасом. Он присел на корточки в конце причала и бренчал кольцом, к которому привязывают канат. И плакал. Такой верзила. Он мог бы одной рукой выдернуть это кольцо, или развалить весь причал, или сделать что угодно. Но он только бренчал и бренчал кольцом.
- Подонок этот шкипер! Но почему бы вам не сесть на пароход в шлюзе?
Яапи посмотрел на Элину. Она все-таки поняла не до конца. В шлюзе на судно мог сесть кто угодно. В этом не было ничего удивительного. Элина поняла бы наверняка, если бы сама побывала в Кюнсиниеми. В том-то и дело, что пароход должен был специально взять курс на Кюнсиниеми, прозвонить в колокол, сбавить ход и пришвартоваться к причалу. Ради них! Ради Хельки, Аарне, Туомаса, ради него - Яапи.
- Слушай, Элли, на будущий год, летом, я поеду в Кюнсиниеми.
- Попасть бы когда-нибудь в деревню…
- Я мог бы остаться там и навсегда. Хелька и Аарне взяли бы… У них нет своих детей. У них только коровы, и овцы, и куры, и… Ты могла бы кормить их. Хелька научила бы тебя. Веришь, Элли?
- Ну!
- Я мог бы поговорить с ними.
Именно такой Элина была хороша: рот приоткрыт, в глазах искры, волосы облаком вокруг лица. Ее кожаная куртка шуршала и поскрипывала, когда она обхватила руками его шею и прижалась к нему. Где-то посвистывала птица, отбившаяся от перелетной стаи.
- И тогда мы взойдем на тот пароход, Яапи. Взойдем!
- Он придет в Кюнсиниеми. Слушай, Элина, я еще сделаю…
- Ты сказал: "Элина"?
- Разве это не твое имя?
- Я думала, оно тебе не нравится.
Шум движущихся автомобилей усиливался по мере того, как они спускались к дороге. Сухая пыль витала в воздухе и скрипела на зубах. Воняло бензином.
Старик-алкаш в сером драповом пальто шел им навстречу, в руках - полиэтиленовая сумка. Передвигался он неуверенно, широко расставляя ноги. Он свернул с дороги в Пиккумется, споткнулся и выругался, когда сумка стукнулась о камень. Бутылка в сумке разбилась, осколки прорезали сумку, и из прорезей полилась, журча, струйка коричневатой жидкости. Старик опустился на камень и, ворча, стал высасывать жидкость из сумки.
- Который час? - спросил Яапи у Элины.
- Почти десять.
- Господи! Двери вот-вот запрут. Если я опоздаю, заведующий больше не будет на неделе отпускать меня по вечерам. И мне придется все вечера сидеть с этим придурком. Ах да, ты же не знаешь. У меня новый сосед по комнате. Полный идиот. В первый же день сломал дверку шкафа. Ночью, когда спит, мочится под себя, прямо в постель. И вместе с таким вот мне жить всю зиму.
- Не тужи. Снова наступит лето.
СКОРО Я ПРОСНУСЬ…
Первое, что пришло Юртсе в голову: он лежит на подвесных качелях, на тех, что устроены для малышей в парке. Лежит на спине и тихонечко раскачивается. Вот только как он попал на эти качели? Но может быть, ему снится? Темно ведь, стало быть, ночь или, может, все-таки утро? Ведь откуда-то проникает красный свет. Зарево? И что это за непривычные звуки? Голоса, треск, суета, шорох тканей… Поблизости что-то ритмично постукивает. Маленький молоточек? Или часы? Юртсе не понимал, откуда доносятся звуки. Его одолевала усталость, не было сил приоткрыть глаза.
Прохладное дуновение овеяло лицо. Неужели окно осталось открытым? Нет, это не то - у него в комнате нет качелей. Значит, это все-таки парк. Он в парке, и, кроме него, здесь еще какие-то люди. Кто-то разговаривает позади него или над ним и раскачивает качели. Они летят вниз. Скорость нарастает, опьяняя. Не надо так сильно! Рука хватает пустоту, потом касается чего-то холодного, ухватывается за это нечто, но стремительный спуск продолжается. И опять кто-то говорит. Юртсе слышит слова, но не понимает, о чем говорят.
- Плохо дело?
Это низкий мужской голос. А в ответ ему другой, женский:
- Не поймешь.
- Анестезия на месте?
- В первой.
- Все подготовить. Я сейчас приду.
Куда он придет? И кто? Юртсе не в силах думать. Все равно, лишь бы перестали раскачивать. Голова тяжеленная. В висках ломит. Во рту что-то вроде огромной жевательной резинки. Почему они не вынимают ее! Дышать трудно!..
…Из самой глубины сна, откуда-то со дна, доносилось гудение синтезатора. Электронный вопль! Петри, конечно же, в нижней комнате. И там усилители включены на всю катушку. Посреди ночи? Что за ад? Оглушительный вой вырывается из усилительных динамиков, устремляясь в голову, рассыпаясь искрами в дрожащей темноте. Затем Юртсе стал различать новые звуки, раздающиеся совсем близко: бряцание металла, резкое, с эхом. И вдруг где-то вверху вспыхнул яркий свет. Глазам стало больно, хотя веки и были закрыты. Юртсе хотелось повернуть голову, уклониться от бьющего в лицо света, но в уголках рта было что-то похожее на крючки, которые больно врезались, стоило ему попытаться шевельнуть головой. И никто не гасил лампу. Свет пронизывал веки, пронизывал, как лазер, голову до самого затылка. Мозг, казалось, уже кипел, а каждый звук, похожий на удар стали о сталь, был словно удар по черепу.
Кто-то взял Юртсе за руку и потер ее чем-то мокрым. Затем острый укол и щекочущее ощущение, будто в вену пустили горячий ток. Юртсе хотел знать, кто его так донимает, но бессилие было полнейшим. Ноги и руки были неподъемно тяжелыми, голова, казалось, погружается в тесто. Потом голоса вокруг смягчились. И затем кто-то погасил лампу.
Дрема была приятной. Юртсе чувствовал покачивание. Ему хотелось еще поспать, но противный громкий разговор прогнал сон. Конечно, у отца опять гости. Но почему они в комнате Юртсе? Пошли бы на нижний этаж или в заднюю комнату. Обычно-то они выпивали там.
Во рту было противное ощущение. Сильно тошнило. Почему они не дают ему спать? Юртсе пошевелился, и кровать тут же закачалась сильнее, как на волнах, поднимаясь на гребень и тут же устремляясь вниз, в провал между волнами. И наваливалось что-то черное, тяжелое. И не было ничего, кроме темноты и равномерного покачивания.
Утро наверняка было уже поздним. Яркий свет растворил темноту. Мать сейчас придет будить его. Он весь одеревенел от сна, но, пока мать не пришла, можно успеть размяться. Юртсе осторожно пошевелился. Он ощутил прохладу простыни, но левой ноги не чувствовал. Наверное, спал в неудобном положении. И ему не удалось перевернуться на живот - голова не поднималась с подушки, в боку кололо и во рту был привкус, как после лекарства от кашля.
Сегодняшнее утро явно необычное. Юртсе казалось, будто кто-то сказал ему это. Отцовские приятели находились еще в комнате. Но на сей раз они, похоже, не были в подпитии и не говорили об автомобилях, как всегда. Голоса были незнакомые. Во всяком случае, они не принадлежали людям из отцовской фирмы. Юртсе знал каждого из торговцев машинами. Два голоса слышались справа, один - слева. Отец помалкивал. Или его вообще не было в комнате? Теперь говорил какой-то старик и говорил что-то непонятное о ремонтно-строительном предприятии. Всех слов Юртсе не расслышал, но он понял, что еще в неполные пятнадцать лет тот был подмастерьем. А последняя фраза прозвучала совсем ясно:
- Даже и вечером стояли в ушах выстрелы заклепочного пистолета, руки дрожали так, что не мог уснуть.
- Я говорил о безопасности труда.
Это послышалось издалека. Сочный, уверенный голос молодого мужчины. Юртсе попытался приоткрыть глаза. Ресницы слипались. Все же веки раздвинулись настолько, что яркий свет ударил в зрачки. Юртсе резко захлопнул веки.
Затем слева, совсем близко, послышался третий голос, громкий, напряженный:
- Да-а, у нас-то дела еще все-таки неплохи. И на это ответил далекий голос справа:
- Куда уж там! Собственная небрежность, скажут они мне. Но разве же я виноват, что зажим резца разорвало у меня в руке… Конечно, всегда найдется отговорка, мол, человеческая ошибка, хотя мастерская черт знает в каком состоянии. И станки-то - сплошь последняя рухлядь. Однако администрация наверняка сумеет обернуть и это дело в свою пользу.
Почему они не дают мне спать? Хотя все равно, с минуты на минуту придет мать и закричит: "Юкка, ты опаздываешь! Немедленно вставай!" Вот так каждое утро, одна и та же песня. Но сегодня я не пойду в школу. Голова болит. Теперь я посплю.
Однако заснуть не удалось. Тот же голос справа продолжал:
- И все-таки мне повезло: правую повредил. Я ведь левша.
- Теперь делают хорошие протезы, - послышалось слева. - Там, откуда я родом, есть безногий таксист.
- В автомобиле-то можно установить особое устройство. Тем более в своем. Машина-то небось принадлежит этому безногому? А разве они станут переоборудовать мой станок? Нет, они поставят к станку нового человека. Так им дешевле обойдется. А желающих сейчас хватает.
Усилием воли Юртсе отключил слух, и ему удалось погрузиться в легкую дремоту. Голоса смешались в неясный, общий шум. Полегчало. Только бы мать не пришла сразу. Надо выспаться, чтобы освободиться от этой усталости.
"Юкка! Вставай! И немедленно!"
"Да, да, сейчас, сейчас".
"Каждое утро одно и то же. Взрослого мужика приходится силой тащить из постели". "Да ведь я уже не сплю".
На нижнем этаже отец зашелся утренним кашлем. Мать ушла. Она все-таки немного доверяла Юртсе. Из комнаты Петри слышалась музыка. Юртсе навострил уши. Неужели этот долдон слушает псалмы? Орган гудел, как в день светопреставления, и какой-то чертов ангельский хор пел: "О зеленая лужайка!"
Лет, это не мог быть Петри. Это было совершенно на него не похоже. Да и музыка слышалась не из-за стены. Она звучала гораздо ближе и заметно тише, не так, как нравилось Петри.
Юртсе через силу разлепил веки. От яркого солнечного света глаза слезились, но Юртсе не закрыл их. Первое, что он увидел, была белая стена. А где же карта и книжная полка? И рекламный, величиной с простыню, плакат-афиша Дюран Дюрана? Кто же убрал их? Нет, это вовсе не его комната!
- Глядите-ка, парнишка просыпается.
Голос послышался справа. Но он принадлежал не отцу. Юртсе попытался встать. Голова была свинцово-тяжелой, левая рука не двигалась. И нога тоже.
- Спокойнее, приятель, а то шланги оборвутся.
- Не вызвать ли сестру?
Юртсе больше не понимал, откуда какой голос доносится. Он обессилел, голова откинулась на подушку, и снова зазвучал псалом. Пение слышалось теперь гораздо яснее и возле самого уха. Затем мужчина справа сказал:
- Долгонько же он спал.
И снова беспокойный мужской голос:
- Только он почему-то тихий. Обычно после наркоза бывают разговорчивыми.
Отцовские дружки, наверное. Настоящие трепачи. Юртсе знал, что юмора у них хватает. Иногда они несли двусмысленности, не задумываясь. Но зря они пугают.
Молодой, звонкий голос справа присоединился к другим:
- Ты отвечал урок. Похоже, про зимнюю кампанию.
- Однако до чего же здесь тесно. Нет даже реанимационной палаты.
Это опять послышалось слева, а справа издалека ответили:
- Требуют школьной реформы, а основы старые. Старые домашние задания, почти как прежде у сына.
Ректор! Что он тут делает? Неужели пришел поговорить с отцом? Юртсе помнил, что "реке" на что-то такое намекал, хотя и неясно. В последний раз вызывал и читал мораль около недели назад. Его слова, по-видимому, все-таки означали, что он придет.
- …Ну как, Юкка? Небось понимаешь, почему ты тут?
- Ты велел явиться.
- Вы.
- Вы велели явиться.
Удачный ход. "Рексу" пришлось искать новое начало. Но он не нашел ничего особенного. Съехал на обычное, начал говорить о пропусках уроков. Полный их список он получил от классного руководителя.
- "Голова болела" - один урок, "насморк" - полтора урока. "Кровь шла из носа" - понедельник, первые три урока. Да за это время человек истечет досуха. И затем: "весенняя усталость" - один день и "нехватка железа" - четыре урока! Что это за игра?
- Это не игра. Фельдшерица сказала…
- Знаю. Я с ней говорил. Также и со школьным куратором. Ты ходил к ней на прием только один раз.
- Она совсем ничего не смыслит. Бестолковая баба.
- Здесь никого не называют бабой! - почти крикнул ректор. Он положил список пропущенных уроков на стол и явно был доволен собой. Сердиться он умел, но на этом его воспитательское мастерство и кончалось. - Осенью - первый ученик в классе, а теперь… - укорял "реке". Заезженный прием, а дальше пошло и вовсе несуразное: - К концу учебного года станешь последним. Подумал бы сейчас, как мало времени уже осталось!
Ну что на это скажешь! Хорошо еще, что удалось сохранить нормальное выражение лица. Неужели "реке" ни о чем не догадывался? Он долго был учителем, затем по общественной линии взобрался в ректорское кресло. Ловко одержал верх над сильными конкурентами. Теперь он сидел в конце коридора за широкой дверью, на притолоке которой красовались красно-желто-зеленые сигнальные лампочки. Это кое-то значило, но кое о чем "реке" позабыл, хотя и утверждал, что он человек понимающий. Иначе он не говорил бы так.
- Ты не первый, кому школа вдруг делается не по нутру. Но как бы там ни было, по-моему, будет гораздо приятнее, если мы с тобой сами достигнем взаимопонимания. Не вынуждай меня идти к твоим родителям. Подумай, но сделай это побыстрее.
- Отсюда звонили?
В первое мгновение Юртсе был уверен, что это пришла мать, но почти сразу же заметил свою ошибку.
- Кто звонил? Лектор Форсман?
- Парнишка проснулся, и, похоже, с ним не все в порядке. Я подумал, что…
- Неужели этот лихач открыл глаза? - сказала женщина и подошла поближе. На ней был белый халат и белая шапка или косынка. - Ну посмотрим. Немножко побаливает, а?
- Тихого приятеля привезли вы сюда, - сказал старик справа.
- Парнишка не может разговаривать. Пока, - сказала женщина, потрогала рукой лоб Юртсе и поправила что-то на боку. - Прикрепим эту кнопку звонка сюда, к краю кровати. Нажмешь на нее, если вдруг почувствуешь себя плохо. А как у Харью работает желудок?
- Ну как, когда тут только и делаешь, что лежишь? Это опять сказал старик справа. Значит, он и есть
Харью. Юртсе не помнил, чтобы отец когда-нибудь упоминал о каком-то Харью.
- Следует двигаться. А могли бы также и побриться, - посоветовала женщина.
- Сенья не придет сегодня. Она с раннего утра торгует на рынке рыбой. Она не сможет.
- Но доктор не любит неопрятных больных. Юртсе лежал теперь тихо. Кнопка звонка! Доктор!
Юртсе был в полном сознании, но отказывался принять мысль, которая настойчиво билась в голове, усиливалась и в конце концов пробилась-таки.
"Это больница! Я в больнице! - бормотал про себя Юртсе. - Больница, больница. На стене нет карты. И Дюран Дюрана нет. Конечно же. Это ведь больница. Это не моя комната. Справа лежит какой-то однорукий, рядом с ним - Харью, у которого не работает желудок. А слева читает газеты лектор Форсман. Я, Юкка Лампинен, Юртсе, я-то что тут делаю? Прочь! Отсюда надо убираться прочь. Кнопка звонка. Нажмем на нее. Нужно им объяснить. Сейчас же!"
- Эй, приятель, притормози. Спешить тебе больше некуда.
Юртсе посмотрел вправо. Однорукий приподнялся, избочась и опираясь на локоть здоровой руки. Он подмигивал.
- Принимай все спокойно. Твои-то дела в порядке. Этот Паатсо аккуратно тебя заштопал.
- Шрам украшает мужчину, - послышалось слева замечание лектора.
"Со мной что-то случилось", - с удивлением подумал Юртсе. Он попытался было подать голос, но рот и весь подбородок словно одеревенели. В горле немного першило.
Открылась дверь, и вошла женщина в белом халате.
- Звонком без дела баловаться нельзя, - сказала она холодно и обвела глазами комнату. - У кого-нибудь еще что-то случилось? Ах да, вечером в холле музыкальный час, если кого интересует.
Лектор поблагодарил. Женщина ушла восвояси. Сестра, догадался Юртсе. Он постарался расслабиться, дышал ровно и принялся планомерно осматривать все вокруг. Комната была белой. Напротив двери в стене два окна, на них занавески в синюю полоску. Возле двери раковина умывальника и четыре стакана, в торцовой стене шкаф с четырьмя дверками. Между постелями маленькие столики, на них цветы. И на его столике тоже. Три желтые розы. На постелях розовые клетчатые одеяла и более темные покрывала, цвет которых трудно определить. На потолке четырехугольный молочно-белый светильник из плексигласа или стекла.
Что было позади него, Юртсе не видел. Он попытался повернуться, но левая рука мешала, и лишь тогда он заметил синтетический шланг. Шланг был прикреплен пластырем к руке. Движения глаз хватало ровно настолько, чтобы проследить, как шланг уходит вверх к прозрачной бутылке, подвешенной вниз горлышком в специальном металлическом держателе. Затем в глазах внезапно потемнело и кровать противно зашаталась.
…Все еще ощущалась усталость. Почему утро всегда такое трудное? Не хотелось идти в школу и сегодня. Мать уже дважды приходила его уговаривать. И наверняка взорвется, если ей придется прийти в третий раз.
Но задремать он не успел - резкая боль в боку разбудила его. Боль тут же прекратилась, но Юртсе далеко не сразу сообразил, что он не дома. Хотя об этом свидетельствовали пустая белая стена и женщина в синем халате, которая толкала перед собой странную коляску. Когда женщина свернула в проход между кроватями, раздалось дребезжание посуды. "Утренний чай", - подумал Юртсе.
Если закрыть глаза, можно обмануть себя. Много фантазии не требовалось: он уже снова был дома, в своей постели, а дребезжание посуды слышалось как бы из кухни. И почти материнский голос распорядился рядом:
- Ну так, теперь надо приподняться.
Юртсе не возражал. Мать не взорвалась. Отец кашлянул, значит, он тоже пришел в комнату сына. Зашуршала газета. Юртсе приподнялся, но все было каким-то невзаправдашним. Он двигался вперед, но подошвы его босых ног не ощущали ворса ковра. Да и отца в комнате не было. Отец ведь сидел в кухне на своем постоянном месте и, по обыкновению, раздраженно комментировал свежие утренние новости: