И на самом деле, он чувствовал, что один на всем белом свете. Человечества больше не осталось. Оно вымерло или погибло. Он не знал, что там точно случилось, но точно знал, что он - последний человек, оставшийся в живых. Последний великий хирург.
И он готовился к своей операции в полном одиночестве. Он сделал первый продольный разрез на белом обнаженном теле. Выступила кровь, хирург погрузил руки внутрь, ловко и небрежно, как хиропрактик. Быстро вытащил почку и бросил этот бурый комок в приготовленный контейнер с раствором. Потом проделал то же самое с другой почкой.
Он манипулировал с изяществом, наслаждаясь мощью и грациозностью своих движений. Он был один тут - царь и бог медицины, и никто не мог ему помешать.
Потом он перешел к следующему столу и с той же грацией проделал то же самое.
Затем быстро зашил сделанные разрезы. Он спешил, потому что с минуты на минуту должен был прийти окулист за глазами этих людей. У окулиста - особая специальность. Великий хирург хотел завершить свою часть работы в одиночестве, чтобы никто не помешал его величию, не поломал законченности процесса.
- Все ли прошло хорошо, доктор? - спросил он себя, подходя к зеркалу и снимая колпак.
- Операция прошла успешно, - ответил он себе же с легким полупоклоном. - Можете передать родственникам, что хирург доволен своей работой.
Потом человек в белом халате вдруг улыбнулся своему отражению и, глядя себе в глаза, раздельно и внятно произнес с убежденностью:
- Вы - великий врач, доктор.
И ответил на это с достоинством:
- Благодарю вас…
Тела лежали на столах безмолвно, быстро умирая от произведенного вмешательства и переставая быть людьми. Окулисту нужно торопиться, пока они еще люди. Через пятнадцать минут они уже станут не Леной и Гришей, а двумя холодными трупами.
Лена не поступит в университет. И не поступит в педагогический институт у себя в тихом Пскове. И не выйдет замуж, и не родит детей. Она не будет изменять мужу и ссориться со свекровью. А также не будет учить школьников русской литературе.
А Гриша не станет филологом и не уедет в аспирантуру за границу. И не будет отдыхать с семьей на Лазурном берегу, попивая легкое французское вино и соревнуясь в остроумии с коллегами.
Потому что они оба остались без обеих почек и без обоих глаз. И их изуродованные трупы были уничтожены особым способом, чтобы их невозможно было найти никогда. Как говорят медики - такое "несовместимо с жизнью"…
В двери входил окулист. Тела ждали.
* * *
Наступила суббота, и я, как обещал, повез Юлю на дачу. Никогда она не была любительницей природы. Юля была городским ребенком, а потом - городской девушкой. Ее не привлекало копание в земле и выращивание чего-нибудь на грядках.
В лесу ее кусали комары и мухи, трава была неровная, и по ней нельзя было ходить на каблуках.
Юля не любила дачу. Может быть, для городского жителя нужно, чтобы наступил какой-то определенный возраст, чтобы пришла любовь к природе. У Юли этот возраст не успел наступить.
Но сейчас она сама попросила повезти ее туда, в лес, на поле, где пахнут травы и цветы.
Я заехал за ней, и она встретила меня, уже готовая к поездке. Юля сидела у себя в комнате, напряженная, как струна. На лице ее были огромные совсем темные очки.
- Она ждет тебя уже давно, - шепнула мне Людмила, встретив в прихожей. - С самого раннего утра… Ну, поезжайте, только не возвращайтесь слишком поздно. А то мы с Геной будем волноваться.
Геннадий Андреевич стоял тут же. Я заметил, как сильно у него поседели волосы за последнее время. Что ж, у каждого своя реакция на то, что произошло с Юлей. Людмила вдруг бросилась в религию, то есть в нечто, доселе для нее вовсе не существовавшее. А Геннадий поседел.
- Как дела? - спросил он у меня, и я сразу его понял. Он спрашивал, как вдет расследование. Он потому и вышел в прихожую, чтобы задать этот лаконичный вопрос.
- Он почти нашел, - ответил я одними губами, чтобы нас не слышали женщины. Может быть, я не был так уж уверен в том, что Скелету удастся довести дело до самого победного конца, но мне вдруг захотелось сказать Геннадию что-нибудь приятное, хорошее. Или я сам хотел так думать, не знаю. Глаза Геннадия, обычно тусклые и бесцветные, вспыхнули незнакомым мне огоньком.
- Денег ему больше не нужно? - спросил он меня так же беззвучно.
- Пока нет, - успокоил я его. - Только у него есть к нам с вами одно предложение. Я вам потом расскажу.
- Нет, сейчас, - заявил решительно Геннадий Андреевич и потащил меня в комнату, гае никого не было. - Людмила, он сейчас освободится! - крикнул он жене, кивая на меня. А когда мы остались одни, уставился в меня своими горящими теперь глазами и возбужденно сказал:
- Ну же! Не томите!
Я рассказал о том, что Скелет выдвинул предложение не столько убить тех, кого он поймает, сколько постараться вытряхнуть из них деньги на операцию для Юли.
- Нужно пятьсот тысяч долларов, - пояснил я. - Вот Скелет и предлагает "вынуть" эти деньги из самих бандитов. Даже не у них, потому что они могут и не иметь таких денег, а через них выйти на главных людей.
- А потом - убить, - решительно сказал Геннадий. Он помолчал с полминуты, глядя в окно и добавил: - Отнять деньги и вылечить Юлю - это отлично. Да что там - это великолепно. Но убить надо обязательно.
- Вот уж не думал, что вы такой кровожадный, - заметил я. - Ведь если Юля опять будет видеть, то наша проблема решится…
- Вы что - младенец? - окрысился Геннадий. - Разве вы не хотите подумать о других людях? Бог знает сколько людей они убили таким образом. Юля спаслась непонятно каким чудом… Это уж просто так вышло, что мы с вами имеем возможность нанять этого вашего Скелета и получить сатисфакцию. А другие люди не имели и не имеют такой возможности. Нет уж, мы обязаны подумать и о других несчастных тоже. О тех, кому уже никто не поможет. Они должны быть отомщены.
Геннадий взглянул на меня и, поняв, что слишком много говорит о мести, заметил:
- Кроме того, тут есть главный вопрос… Эти твари не должны жить на белом свете. Они подлежат уничтожению.
- И мы выступим в качестве санитаров природы? - усмехнулся я. На самом деле мне нравилась эта идея. Бывший партийный бонза и педераст, криминальный доктор и сильно замаранный частный детектив объединились, чтобы выступить санитарами общества… Это сильно…
Геннадий Андреевич потупился и сказал тихо:
- Знаете, был такой партийный лозунг в свое время: "Кто, если не ты?" По-моему, хороший лозунг. Вы ничего не имеете против?
Я никогда ничего не имел против партийных лозунгов. Не имел и сейчас.
- Пятьсот тысяч нам даже не нужно, - сказал Геннадий. - Сто тысяч мы с вами вполне наберем, если вы согласны войти в долю… А вот четыреста нам не помешают.
Больше мы с ним не обсуждали эту проблему. Людмила помогла Юле сойти по ступенькам лестницы на улицу и усадила ее в машину. Мы поехали.
- Мама теперь каждый день ходит в церковь, - сказала Юля, когда мы ехали по шоссе на Осиновую Рощу. - А к нам в дом зачастили всякие старушки. Некоторые очень сочувствуют и переживают, а некоторые - очень противные.
- Как и все люди, наверное, - заметил я. - А чем ты занимаешься целыми днями?
Улыбка тронула Юлины губы.
- Я нахожусь в долине смертной тени, - ответила она спокойно. - В долине смертной тени ничем не занимаются. Там только видят чудесные сны.
- Ты принимаешь таблетки? - уточнил я и тут же вспомнил, что они должны были уже закончиться, но Юля не просила меня принести ей еще. Может быть, они с Людмилой нашли еще какой-то канал, чтобы получать их?
- Нет, у меня больше нет в этом никакой необходимости, - сказала Юля. - Вообще, теперь я понимаю, какая я была дура прежде. Я одурманивала себя наркотиками в то время, как жизнь была так полна, так прекрасна… Все начинаешь ценить только потом, когда этого лишаешься. Но таблетки мне стали больше не нужны. У меня появилось столько других возможностей.
- Каких? - не понял я, и Юля, промолчав, сказала:
- Даже не знаю, как тебе это объяснить… Я ведь уже говорила тебе, что у меня открылось внутреннее зрение. Если Бог что-то отнимает у человека, он обязательно дает что-то взамен. Просто люди иногда не замечают этого.
- Но не Бог отнял у тебя глаза, - сказал я. - Это сделали люди, причем какие-то полные подонки. Вовсе не Бог.
- Мама теперь тоже так говорит, - сказала Юля. - Но это одни отговорки. Ничего не происходит на земле без Божьей воли. Странно говорить, что Бог всемогущ и не признавать того, что без Его воли ничто не может случиться. Так что эта уловка не проходит… Так вот, я говорила о том, что Бог дал мне взамен внутреннее зрение. Стоит мне потрогать человека, и я уже очень многое о нем чувствую. В этом нет никакого чуда, я думаю. Потому что я не знаю, а именно чувствую другого… И я способна чувствовать про других людей на расстоянии. Вот недавно я буквально увидела вдруг, как мама лежит где-то на земле, и почувствовала, как ей больно. Когда мама пришла домой из церкви, она рассказала, что у нее по дороге подвернулся каблук и она очень больно упала на кривом тротуаре.
- И что же ты чувствуешь про меня, например? - спросил я, не ожидая услышать в ответ никакого откровения.
- О, - сказала Юля и замолчала.
- Тебе нужно меня потрогать? - шутливо поинтересовался я и, оторвав руку от руля, положил на ее ладонь.
- О, - повторила бесстрастно Юля и убрала свою руку. Лицо ее оставалось спокойным, и это теперь нравилось мне больше, чем те минуты, когда она улыбалась. Улыбка у Юли была очень странная и страшная. Когда знаешь, что она слепая и вместо глаз у нее пустота под темными стеклами огромных очков, эта улыбка казалась совершенно сомнамбулической…
- Я и почувствовала, - произнесла наконец Юля тихим голосом. - Просто не имело смысла об этом говорить.
- Что ты про меня почувствовала? - удивленный, спросил я. Мне все еще не верилось, что то, что рассказывает Юля об открывшихся у нее способностях - правда.
- У тебя появилась женщина, - сказала она как бы нехотя. - Ты сошелся с ней совсем недавно, но она тебя уже очаровала. Ты хотел это от меня услышать? Или нужно сказать тебе что-нибудь еще?
Обескураженный, я молчал, напряженно глядя на дорогу. Миновали пост ГАИ в Осиновой Роще…
- Она блондинка, причем яркая, - продолжила Юля, но тут я прервал ее. Мне все же удалось взять себя в руки после шока, и я попытался управлять ситуацией.
- Не надо больше об этом говорить, - попросил я. Это и в самом деле было совершенно невыносимо.
- Конечно, не надо, - охотно согласилась Юля. - Кстати, я и не собиралась об этом говорить. Просто так вырвалось… Ты попросил сказать о тебе, вот я и сказала… Ты не расстраивайся, Феликс, я удовлетворена всем этим.
- Удовлетворена? - вздрогнул я при этом неожиданном слове.
- Ну да. В конце концов, я ведь сама попросила тебя завести себе другую женщину, - подтвердила Юля. - Мне так легче с тобой общаться. Да, именно легче, - повторил она, подумав мгновение.
- А мама и в самом деле стала очень верующей, - сказала Юля, переводя разговор на другую тему. - Папе это совсем не нравится, только он ничего не говорит об этом, а я не спрашиваю, почему.
- Ну, он все-таки бывший партийный работник, - сказал я.
- Нет, - засмеялась странным смехом Юля. - Не поэтому… Он не смеется над мамой, но не одобряет. Особенно его раздражает один священник. Он к нам заходил пару раз и со мной разговаривал. Кстати, он подтвердил твои слова о том, что "долина смертной тени" из Библии - это о смерти, а не о слепоте. Так что ты, оказывается, знаток Библии, Феликс… Так вот, я разговаривала с этим священником, он такой старенький и очень добрый. Я это почувствовала. А папа его прямо терпеть не может. На дух не переносит. Когда тот в последний раз пришел, папа даже ушел к себе в комнату и хлопнул дверью перед самым его носом.
- У папы была трудная жизнь, - сказал я, стараясь быть справедливым и посмотреть на Геннадия другими глазами. За последнее время мне действительно стали открываться в нем какие-то совсем другие, неожиданные черты.
На даче мы провели весь день, до самого вечера. Все цвело, лето было в самом разгаре.
На юге в это время трава уже желтая, высохшая на солнце, земля трескается и природа готовится к осени, к осеннему цветению и умиранию. А у нас июль и начало августа - самое буйство красок. Леса стоят зеленые, и все листья еще не успели пожелтеть, так и лоснятся свежестью.
Вдоль забора у нас - огромное количество малины. Мама давно не ездила на дачу, я привез ее сюда только неделю назад, так что кусты малины были почти не обобраны. Маме трудно одной собрать такое количество малины. Сколько раз я просил ее собирать и варить варенье, но из нее садовод еще хуже, чем из меня.
- Приезжай сам, Феликс, - говорит мама. - И лучше съешь ее всю сам, пока она свежая. А то я наварю варенья, да все и испорчу. Там ведь надо определенные пропорции класть с сахаром, да еще варить строго отмеченное время. Нет, я точно все испорчу.
А сама собрать и съесть столько малины она не может. Так что нас ожидали кусты, как будто склонившиеся под тяжестью созревших и перезревших ягод.
Раньше Юля собирала малину сама - пожалуй, это было единственное сельскохозяйственное занятие, которое ей нравилось. Теперь же она была лишена и этой возможности.
Все-таки мне удалось собрать почти корзинку, пока она сидела в кресле и беседовала с моей мамой.
- Вам, Юлечка, надо, наверное, научиться читать по книге для незрячих, - говорила моя мама осторожно. Ей почему-то казалось, что сказать слово "слепых" будет неделикатно. Удивительные все-таки это люди - старики.
- Я и раньше не особенно любила читать, - призналась ей Юля. - По нормальным-то книгам. А уж по этим - нет, не для меня эти развлечения.
Я собирал малину в кустах, а женщины сидели в креслах, и я мог слышать каждое сказанное ими слово. И странное дело - я впервые подумал о том, что между женщинами разговоры совсем не те, что между существами разных полов. Мама была старенькая, а Юля совсем молодая. И интересы у них разные, и вся жизнь. Да уж наконец можно сказать - одна была слепая, а другая - зрячая. Все их разделяло. Но тем не менее между ними вдруг установился какой-то странный и непонятный мне контакт. Раньше такого не было, хотя мама, конечно, была знакома с моей предполагаемой невестой.
Не то, чтобы она слишком уж одобряла этот брак, ведь Юля гораздо моложе меня и это настораживало мою маму. А потом ведь у женщин страшно развита интуиция, и мама шестым чувством подозревала о том, что не все так просто в той семье. Кажется даже, у нее были подозрения относительно того, что связывало меня с Юлиной матерью - Людмилой. Хотя понятно, что сам я об этом никогда не говорил.
Сейчас мама старалась занимать и развлекать Юлю, и как ни странно, у нее это получалось лучше, чем у меня. Во всяком случае, я слышал это по реакции самой Юли. Она смеялась, чего я не мог добиться. Она разговаривала более мягким и теплым голосом, в котором звучали нотки, не адресованные мне.
Может быть, я подсознательно ощущал свою вину перед Юлей. Хотя она и сама предложила мне завести себе другую женщину и, казалось, одобряет то, что я ее послушался, где-то в глубине души я ощущал себя предателем.
Когда же я узнал о том, что Юля почувствовала мою измену и через мои руки, через мой голос узнала о том, что в моей жизни появилась Хельга, это меня окончательно смутило.
Мы пошли с ней гулять по лесу. Посреди карельских сосен мы шли по лесной дорожке, и я держал Юлю под руку. Иногда она замедляла шаг и как будто прислушивалась.
- Здесь так много звуков, - сказала она наконец. - Когда я была зрячей, я и не подозревала о том, как наполнен звуками лес. Скрипят деревья, трутся друг о друга ветки, перелетают птицы… И все это не бесшумно, все имеет свои звуки…
Она потянула носом воздух и замерла:
- А сколько запахов, Феликс… Ты лишен способности обонять всю гамму ароматов. Для этого, наверное, нужно быть слепой. Вот видишь, я правильно сказала тебе, что Бог обязательно дает что-то взамен того, что Он у тебя отнимает.
Юля сделала шаг в сторону и, протянув руку, коснулась толстой сосны, стоявшей совсем рядом.
Ладонь Юли с тонкими, почти прозрачными от белизны и нежности пальцами, легла на кору дерева и погладила ее. Потом замерла и погладила вновь.
- По дереву текут соки, - сказала Юля. - Может быть, мне только кажется, но я ощущаю, как все внутри растения движется, как соки циркулируют вверх и вниз, как наполняются влагой корни… Как это странно. Надо будет попробовать потрогать растения у нас дома, когда я приеду домой. У нас есть несколько цветков в горшочках…
Потом, уже вечером, мы вернулись в город.
- Спасибо, Феликс, - сказала Юля. - Эта поездка была мне необходима. Мне обязательно нужно было пообщаться с природой для того, чтобы ощутить полноту жизни. Без этого я чувствовала себя совсем одинокой. А теперь я поняла, что у меня есть друзья - растения. Они ведь тоже ничего не видят.
- Но у тебя есть все мы, - ответил я, имея в виду себя и ее родителей. - И мы гораздо лучшие твои друзья, хотя мы и видим.
Юля улыбнулась печально и доверительно.
- Сомневаюсь, - сказала она. - Сильно сомневаюсь. У меня теперь гораздо больше общего с растениями. Мы ничего не видим и совершенно беспомощны…
- Зато мы - люди, способны мыслить и чувствовать, - сказал я. - А растения к этому не способны.
Юля хотела мне что-то возразить, но потом как бы осеклась и замолчала. При этом она вся напряглась, и я увидел, как ее пальцы скользят по ткани юбки.
- Разве это не так? - спросил я, кладя руку ей на плечо.
- Я хотела сказать, - произнесла Юля тихим, но твердым голосом. Он сорвался, но Юля сделала над собой усилие и продолжила: - Я хотела сказать… Те люди, которые это сделали со мной - они ведь тоже способны мыслить и чувствовать… И это люди… С кем же у меня больше общего - с ними или с растениями, например? С деревьями? Деревья не сделали мне ничего плохого.
Теперь я понял, чем вызвано такое постоянное спокойствие и отрешенность Юли. Чем вызваны, и что означают ее загадочные, как у сфинкса, улыбки и многозначительное молчание.
Она отходила от мира людей. Она на самом деле утрачивала с этим миром связь. После того, что с ней сделали эти подонки, да еще ослепшая, не видящая ничего, Юля разочаровалась в мире людей, вернее, почувствовала свою чужеродность в этом мире.
Она потому и попросила меня отвезти ее в лес, на природу. Ей хотелось проверить то, что она ощущала. Проверить, на самом ли деле она теперь ближе к природе, растениям, чем ко всем нам, вместе взятым. Ведь деревья на самом деле не сделали ей ничего плохого. Глаз ее лишили люди, а не растения…
Мы подъехали к дому, и я помог ей подняться в квартиру. Геннадий открыл нам дверь и пропустил в прихожую. Юля ощупью направилась к себе в комнату, она все еще неуверенно ориентировалась в собственной квартире.