Летим
Ну, я не буду рассказывать, как ездил этим летом в лагерь. Я в лагере уже в четвертый раз, и там все зависит от того, какие попадутся ребята. Я один раз чуть не скис от скуки - такие гогочки попались. Что в озере ни найдут - все тащат к воспитательнице. Зажигательные пули, идиотики, нашли - и, мне не показав, тащат к ней:
- Клавдия Егоровна, а что это такое?
Она, конечно, - цап! - эти пули. И до свидания. Уж я просил, просил ее потом хоть штучку отдать, чтобы в костер бросить, но она скорей бы свои очки отдала.
А иной раз ребята попадутся и ничего. Вот в этом году довольно удачные подобрались. Мы даже подкоп в обрыве сделали - метров пять, наверно. И там у нас склад был, и входа никто, кроме нас, не знал, потому что мы только вечером и лазили… Но это все не так важно, потому что в этом году почти нечего нам было хранить в своей пещере - место какое-то выбрали для лагеря - около Мельничьего Ручья. Что сейчас можно там в лесу найти - консервные банки да бутылки - больше ничего и нет.
Два события, правда, все же были у нас за смену - первое, что к нам на территорию лагеря забрел лось. Он прошел в ворота, наверно, ночью, а потом кто-то ворота и закрыл или они сами захлопнулись. Когда мы проснулись, воспитатели уже бегали по территории и кричали. Директор, физрук и конюх выпускать его не хотели, но воспитательницы кричали, что он перебьет нас копытами, и потому надо вызвать милицию. А нас всех подняли на десять минут позже и перевели, без умывания, в столовую, откуда мы из окон смотрели, как лося погнали к воротам. Он был почти черный, чуть с зеленью, и морда горбатая, и рога небольшие.
Когда его выгнали, стало скучно, а он побежал по дороге - мы видели, как песок летел из-под его копыт. Очень он странно бежит - словно плывет, а ноги под ним, как длинная бахрома висячая - никогда и не подумаешь, что он копытами может перебить дерево пополам.
А второе событие было такое…
Мы бегали по лесу рядом с лагерем, утром дело было, сразу после завтрака, и вдруг слышим - девчонки кричат из старшего отряда. Мы подбежали к ним, а они столпились, и одна из них лежит в траве. Кровищи - ведро, наверное.
Старуха там косила между деревьями для своей козы и оставила косу лежать в траве, а сама села отдохнуть. И эта девчонка из старшей группы - Танька Ермакова - бежала босиком. У них в этом году мода такая была - распустить волосы и босиком носиться. Вот она распустила волосы и понеслась по лесу, не глядя под ноги. И насадилась. Да еще бы прямо, а то наискосок… Вспомнишь - в горле холодно становится. Девчонки сбежались - галдят, одна уже зеленая совсем, сейчас сама свалится. Ну, мы сказали этой, чтобы она пока пальцами прижала, чтобы поменьше текло, и ногу повыше, на пенек, а сами в лагерь побежали, к медсестре.
Вечером читают приказ - никому босиком не ходить, а после чтения приказа выступила медсестра и сказала, что еще неизвестно, не останется ли у Ермаковой на всю жизнь хромота, так как сильно повреждено сухожилие. И это нам всем урок. Только какой же урок? Кто мог знать, что эта старуха бросит в траве косу?
Из-за Ермаковой на закрытии лагеря не давали прыгать через костер. Начальник лагеря так и спросил:
- А что, собственно, за радость в этом прыганье? Для чего это?
"Что за радость в прыганье" - никто из нас сказать не мог, и, послушав, как мы молчим, воспитательница сказала, что настоящей радости от таких прыжков, конечно, быть и не может, потому нам и нечего ответить, а настоящая радость - это спеть всем вместе хорошую песню у костра.
Одним словом, закрытие было тихое, и я себе совсем не представлял, как в таком празднике участвовали бы, скажем, дядя Тигран или дядя Сережа, когда им было по стольку же лет, сколько нам сейчас. Так они и стали бы сидеть вместе с девчонками и петь. Да это смешно просто.
В конце июля мы с папой уже полностью собрались для Байкала.
Мама смотрела на нас то с жалостью, то с завистью.
Палатка у нас была. Она протекала местах в трех, но дождей на Байкале в это время особенно сильных не бывает, так сказали папе. Два рюкзака было. Разной, правда, величины.
Ружье папа осмотрел и сложил. Боезапас сунул в толстый полиэтиленовый мешок.
Котелок, спиннинг. Два складных ножа.
Компас, две куртки, завинчивающаяся коробочка для спичек. Мазь от комаров, жидкость от комаров, кусок марли от комаров, если совсем заедят.
- Вы тогда сразу же двигайтесь к берегу, - сказала мама. Даже она знала, что над самим Байкалом комары не водятся - их сдувает ветер.
Блесны. Темные очки. Свитера. Двое штанов папе. Двое - мне. Носки…
В углу выросла куча - как мы все это потащим?
Да еще обувь.
Да еще консервы - чтобы в Иркутске не бегать по магазинам.
- Может, Саш, ты все же раздумаешь? - спрашивала мама.
Пришпиленные бельевым зажимом к абажуру папиной лампы висели билеты на самолет. На папином столе, оттеснив графики и карты Марса, лежала теперь карта Байкала. Клеенная-переклеенная, с кружками и значками, с пунктирчиками и надписями разными почерками.
Дядя Сережа приходил к папе очень деловитый. Они садились над картой и разрабатывали маршрут. Дядя Сережа произносил слова "Чивыркуй", "Селенга", "Баргузинский кряж" - будто он там уже бывал. Потом дядя Сережа сам осмотрел те патроны, которые папа уже приготовил, и часть их забраковал. Добавил своих, снова разложил по кучкам - пули, картечь, дробь…
- Вот так сойдет, - сказал он напоследок. Он все же у нас главным был по медведю, это сейчас особенно было видно. Спиннингом и блеснами он не интересовался.
- Ну что ж, вы так и улетите? - спросила мама утром того дня, что мы улетали. Она была какая-то растерянная.
- Как? - спросили мы.
- Да так…
Мы не знали, что ответить. А мама все бродила по квартире и смотрела, не забыли ли мы что-нибудь, только, по-моему, она волновалась больше нас. То есть больше меня. Папа как будто и вовсе не волновался. Он завязал рюкзаки, поставил их у двери и сел в кресло с одной из своих трубок. Трубка, как водится, полчаса не зажигалась, и папа задымил всю комнату синим дымом, прежде чем ему удалось сделать затяжку. Трубка сипела. Дядя Тигран мне как-то объяснял, что в трубке бывает температура до семисот градусов, и там даже можно расплавить кусочек свинца, но делать это опасно, потому что расплавленный свинец во рту - вещь малоприятная.
Папа курил. Все было собрано. Я тоже сел. Так мы и сидели - нечего суетиться. А мама все бродила, оглядывала квартиру.
- Пап, - сказал я. - Можно я тоже буду курить?
- Зачем? - спросила мама. Она сразу остановилась. - Зачем тебе курить? Я не курю, папа… - Она посмотрела на него, но трубки-то она сама ему дарила, - папа у нас только для вида, да и то раз в месяц… Дедушки-бабушки тоже не курят… Нина твоя, - тут мама улыбнулась сквозь свой отсутствующий вид, - Нине твоей это тоже едва ли понравится…
- Да она сама курит, - сказал я.
Папа повернул ко мне голову. Мама открыла рот.
Кто меня дергал за язык? Не знаю. Только мне вдруг показалось, что Томашевская далеко, так далеко, что никогда и не встретимся, и потому не все ли равно, что я сейчас скажу? Я ведь не ябедаю… Это просто, как бы сказать, прием такой в разговоре, аргумент, как папа говорит.
Первой опомнилась мама.
- Ты, видимо, шутишь, - сказала она.
Надо, наверно, было сказать, что шучу.
- Вовсе нет, - ответил я.
- Ты бы ей сказал, что это вредно. Зачем она курит?
- Она только когда волнуется, - сказал я. - От переживаний.
Папа поперхнулся и стал кашлять. Взрослые думают, что только они волнуются и только у них есть переживания.
- Когда ей плохо, - сказал я, - вот тогда она и курит. И потом ей легчает.
Папа перестал кашлять, у него даже слезы на глазах были. Он смотрел на маму почти жалобно.
- Ты скажи ей, - сказала мама, - чтобы она тогда уж лучше валерьянку пила.
- Пила уже, - с ходу придумал я. - Ей не помогает.
Что-нибудь бы тут произошло, если бы нам уже не надо было ехать.
На аэродроме мама обнимала меня так, будто мы летим воевать во Вьетнам. Потом вдруг повернулась к папе:
- Ты что, серьезно будешь на медведя охотиться? - спросила она.
Папа заволновался.
- Не шумите, Танечка, - сказал он.
Кругом нас, ожидая у турникета, стояли люди.
- Я думала, все это шутки, - сказала мама. - А ты что, действительно?
- Да нет, - томясь, сказал папа. - Это и есть шутки.
- А ружье зачем тогда взял?
Стоявший перед нами мужчина в куртке обернулся и посмотрел на папу. И вдруг… Я узнал его. Это он таскал нас с Томашевской за уши. Он стоял рядом. В другой рубахе, но в этой же куртке и в той же фуражке. Я отвернулся и задвинулся за папину спину. Вот это совпало!
Мама еще раз нас обоих обняла, глаза у нее были совсем испуганные, и мы пошли к самолету.
…Конечно, место его оказалось рядом с нашим! Я уже почти не сомневался, когда его увидел, что так оно и выйдет - судьба! Он поднялся в самолет раньше нас, и когда мы разыскали свои места, нам пришлось его побеспокоить, чтобы сесть. Меня папа пустил к иллюминатору, сам сел на среднее место - между ним и мной. "Не хватало, чтобы они заговорили", - подумал я. Дядька меня не узнал. Он, наверно, столько детей по берегу излупил, пока шел, что уже и не помнил. Я уткнулся в иллюминатор, чтобы не напоминать о себе.
- Знаешь анекдот про аэродром? - спросил папа.
- Не знаю.
- Один пассажир говорит другому: "Смотрите-ка, ну и высоко мы летим, люди внизу как муравьи!" А сосед ему и отвечает: "А это и есть муравьи. Мы еще не взлетели".
- Не очень смешно, - сказал я.
С таким-то соседом рядом, да еще чтобы было смешно!
- У тебя, Митька, с чувством юмора худо, - сказал папа.
- Ага.
Откуда, интересно, оно в таких условиях может появиться?
Папа заговорил с соседом почти сразу же - мы еще даже не поднялись в воздух. Оказалось, что тот летит домой, на Байкал. Значит, нам целую ночь сидеть рядом. Одна надежда, что он заснет. Я в разговоры не лез. Когда взлетели, я сделал вид, что сплю. Папа закрыл меня своей курткой и перестал в мою сторону поворачиваться. За иллюминатором темнело, и мы плыли над темно-серыми облаками, а небо в той стороне, куда мы неслись, было холодное и непрозрачное, а сзади желто-розовое. Еще дома папа объяснил мне, что мы будем лететь по ходу вращения Земли, и раз так, то время для нас будет идти быстрее. А вот когда мы полетим обратно - будет все наоборот, и можно сделать так, что самолет будет лететь и лететь, и все время в нем будет один и тот же час ночи или дня. Тут сразу мне пришло в голову, что хорошо бы таким образом продлить каникулы, например. Но папа тогда засмеялся и сказал, что вот на этот случай предусмотрен 180-й меридиан, где - щелк! - сразу же переходишь - стоит тебе шаг сделать - из четверга в пятницу, допустим…
За иллюминатором стало совсем темно, в самолете тихо гудело и еле-еле светились лампочки.
Потом папа меня разбудил. Мы где-то садились, кажется, в Новосибирске.
После Новосибирска стали кормить. Я очень люблю, когда в самолетах кормят. Во-первых, все в оберточках; во-вторых, вкусно; в-третьих, что взрослым, то и остальным. Равноправие.
Вафли и яблоко я есть не стал, положил их в карман. Мало ли что с нами еще будет?
Папа без передышки говорил с соседом. Сосед что-то глухо и степенно рассказывал. Уже полночи рассказывал, не меньше. Конечно, хорошо, что он меня не узнал, но все же отчего-то было обидно - мало того, что отодрал, так еще и не помнит. Но я и смотреть в его сторону не хотел. Потом я напряг слух и разобрал, что рассказывает он о медвежьей охоте. Но после еды ужасно захотелось спать… Кажется, мы еще раз садились. Я просыпался и снова засыпал.
- Мить, проснись, - сказал папа. - Подлетаем.
Иллюминатор был уже совсем желтым. Мы летели ниже облаков, и папины слова я еле слышал - заложило уши.
- Пристегните, пожалуйста, привязные ремни, - сказали по трансляции.
- Я думал, тебе нравится на самолетах летать, - сказал папа.
- А мне и нравится.
- Что же у тебя рожа такая злая?
- Немытая просто, - сказал я.
- То-то… На Байкал прилетаем, а для тебя словно наказание.
- Где Байкал? - я глянул в иллюминатор.
- Не торопись, - вдруг сказал сосед. - До Байкала от аэродрома еще семьдесят километров.
- Кстати, Дмитрий, - сказал папа. - Это Иван Михайлович, капитан катера. Мы, наверно, на его катере пойдем по Байкалу…
- А как же тот? - сказал я. - От которого дядя Сережа письмо получил? Мы же к нему…
Не мог же я сказать - ну его, твоего Ивана Михайловича, у меня и так одно ухо еле держится и синяки, наверно, есть на заду, хоть никто этого и не знает. Кроме Томашевской. Она, наверно, догадывается, потому что у самой… До меня только сейчас дошло. Нет, я ему такого не прощу… Я ему катер утоплю. С ним самим. Девчонок бить, силач нашелся!
- Ничего, - сказал папа. - Мы к нему заедем.
- К кому?
- Как к кому? Ты же сам меня только что спросил…
- А-а…
- Ворона кума. Что это ты такой рассеянный?
- Так, - сказал я. - Вспомнил одну вещь.
Тут я посмотрел на Ивана Михайловича, но он на меня не смотрел. Мы уже садились.
Катер
И зачем только папе понадобилось разговаривать с этим Иваном Михайловичем? Разве не видно было по лицу, кто он такой?
По Иркутску мы не побродили, только потом уже, из такси, увидели Ангару. Вот где воды! В Неве, конечно, тоже воды дай бог сколько, но Ангара еще так несется. Водовороты, воронки и струи поверху.
На такси мы втроем поехали вдоль Ангары к Байкалу, и уже скоро в просвете над Ангарой впереди повисли неподвижные розовые и белые облака, но Иван Михайлович сказал, что это не облака, а снежные вершины Хамар-Дабана на другой стороне Байкала.
По обе стороны дороги уже была тайга, мы только иногда выезжали на берег, и берега Ангары, особенно тот, по другую сторону, были все выше, все дичее. Иван Михайлович сказал, что раньше, по тому берегу, у самой воды проходила железная дорога - та, что шла к Владивостоку, а теперь ее спрямили. Здесь же вода из-за иркутской плотины поднялась, и дорога ушла под воду.
- Когда вы должны выйти в рейс? - спросил папа.
- Завтра. Я потому и тороплюсь.
Такси еще раз нырнуло вместе с дорогой в лес, еще раз вынырнуло к берегу, и я увидел вдали ровную темно-синюю воду. Это был Байкал. Но мы еще ехали, ехали, ехали…
Научный институт стоял прямо в том месте, где из Байкала вытекала Ангара.
Мы вышли из такси, папа сказал мне, чтобы я погулял, а сам с Иваном Михайловичем пошел к директору института.
Перед институтом был деревянный причал. К нему нужно было сходить по крутой деревянной лестнице. Я спустился, но до воды с причала было еще не дотянуться. Говорят, она очень холодная. Я разул ногу и, держась за поручни, дотянулся подошвой до воды. И правда, она была холодная, но не такая, как говорят. Мол, как лед она. Ничего не как лед, а такая же, как зимой из кранов течет у нас в Ленинграде. Ничуть не холодней. Интересно, что сейчас мама делает? Завтракает, наверно. А мы-то… Вон куда забрались. У нас во всей Сибири не было ни одного знакомого, если не считать этого… Ну, его и считать нечего. Как подумаю, что мы с ним на катере поплывем…
Берега напротив видно не было. Белые вершины продолжали висеть в воздухе, низа этих гор я не мог рассмотреть, кисель какой-то. И не понять - то ли воздух, то ли вода. Вправо, через Ангару, стоял маленький поселок под высоким берегом, оттуда гудели катера и долетали глухие удары - сваи, что ли, заколачивали? Как у нас на Мойке. Зато и горищи же здесь стояли кругом! И все из камня, да не из какого-нибудь сыпучего, а повсюду торчали гранитные бока - красные, коричневые, почти черные.
- Митька! - крикнул папа сверху. - Ты что это разулся?
- Ноги мою.
- Смотри, палец рыбы откусят! - сказал Иван Михайлович.
Еще шутить пытается. Избиватель детей…
Катер уходил на следующий день. Иван Михайлович ушел к себе домой. Мы с папой побродили по берегу, дошли до села Лиственичного, пообедали там в столовой, и уже наступил вечер. Холодно стало. И захотелось в Ленинград. У нас на Мойке сейчас ребята сетками колюшек ловят, теплынь… Может быть, Томашевская уже приехала…
- День сегодня длинный какой-то, - сказал я.
Папа на меня глянул.
- Да ты совсем скис, братец. Пойдем-ка.
Ночевали мы в институтской гостинице. Я сунулся носом в подушку, а дальше ничего не помню.
Снилось мне, что я иду по Мойке с той самой собакой, что сидела две недели в подвале. Собака бежит впереди и все время лает. А мы идем с дядей Тиграном, и он мне говорит, что собака нам покажет, где завал, потому что только что было землетрясение и надо завал взорвать. Если я хочу, он и меня научить может, как надо взрывать. Он говорит, что землетрясение, наверно, у Летнего сада, а я с ним спорю - там трясти нечего.
- Проспишь, Митька, пропустишь, - говорил папа и тряс меня за плечо.
- Что?
- Землетрясение…
- Где?
- А ты прислушайся…
Даже прислушиваться было не нужно. Как только папа отпустил мое плечо, меня тряхнуло без его помощи. Не сильно, но все же я сразу почувствовал. И графин на подоконнике звякнул, и зашуршала штукатурка, и обои треснули.
- Пап, спасаться надо!
- Еще успеем.
- Дом провалится! Знаешь, как в Ташкенте!
- Ну, сравнил.
- Вообще-то неприятно, - сказал я, потому что меня уже подташнивать начинало.
Через открытое окно было слышно: по всему берегу лают собаки. Особенно они заливались после сильных толчков. Прямо выть начинали.
- А который сейчас час?
- Четыре.
Я опять вспомнил маму. Вот бы она перепугалась! Под треск обоев я снова заснул, и не помню уже больше, что мне снилось.