Вот и новое царствование. Задушен Павел, на престол российский взошел Александр Первый. Когда-то Кулибин построил для него игрушечную гору с хрустальным водопадом, мельницами и прудом. Развлекал его комнатным фейерверком без пламени.
Александр прелестно умел изображать сердечность. Он принял Кулибина как друга, целовался с ним, но смотрел в глаза пустыми глазами, скрывая зевоту. Кулибин был ему не нужен, в сварах академических разбираться не было ни надобности, ни охоты.
И Александр милостиво отпустил Кулибина на родину после службы тридцатилетней в Академии наук.
Впрочем, дал пенсион, дал денег заплатить долги по прежним опытам…
Вот и конец петербургской жизни. Тридцать два года прожил Иван Петрович в Волковом доме. Позади все радости большого труда, важных побед, европейской славы. Позади все горе похороненных замыслов, восхищение государей и вельмож игрушками и небрежение их к пользе общественной.
Обиды большие. Ну да бог с ними, с обидами. Мастерские академии оставил такие, каких в стране не видано. И мастеров вырастил добрых – за выучку спасибо никто не сказал. Бог с ними, с обидами, с канцеляриями, Дашковыми, вельможами да господами академиками… На обиде жизнь не построишь. Что прошло – из памяти выкинуть.
В дорогу Кулибин собирался рассеянно. Бросал укладку, садился за чертеж. Новые замыслы просились на бумагу. Не на стариковский отдых ехал Кулибин в Нижний Новгород. Ехал он на новый труд и о своих преклонных годах не вспоминал. Ему еще надо было много жизни. Сколько придумано, сколько опытов нужно, сколько надо построить…
Да, опыты… На них опять потребны деньги.
И Кулибин добивается, чтобы ему дали в долг, в счет пенсии, шесть тысяч рублей для работы над новым изобретением, предназначенным к пользе общественной.
Что ж, пускай трудится для пользы общественной за собственный счет. В долг дать можно.
Прощай, Нева, река нарядная, река недобрая, придворная, в гранит одетая!
Здравствуй, Волга привольная, широкогрудая! Здравствуй, Волга бурлацкая!
Опять на Волге
Волга бурлацкая! Сколько говорено было в молодости с бурлаками, сколько видано немыслимой тяжести их труда! Вздутые мускулы, стертые лямкой плечи, натруженные ноги, струйки пота на темно-багровых лицах. И песни у костра на вечернем отдыхе.
Ох, матушка Волга,
Широка и долга!
Укачала, уваляла -
У нас силушки не стало…
О-ох!
И силушки стало после песни еще сплясать вприсядку. И недолгий сон. И наутро лямки на плечи…
Вот пошли да повели,
Правой-левой заступи.
Ой, раз, ой, раз!
Еще разик, еще раз!
Могучие люди. Да сила их не по-людски в расход идет. Съедает здоровье бечева, в чахотку вгоняет, проклятая.
Бережно хранил Кулибин память о том, как первому мастерству учился у бурлаков – с топором да с ножом, словно с тонким инструментом, управляться. Терпению у бурлаков учился, гордости в несчастий, вере в светлые дни. Вспоминал и грустный и бодрый напев бурлацкий:
Эх да вот не идет – не идет,
Нейдет да пойдет – пойдет!
Пойдет еще жизнь на новом месте, пойдет…
С молодости, с тех встреч на бурлацком базаре, была мысль – снять лямку с крестьянских плеч, освободить их от труда нелюдского, выполнения лошадиной должности.
Засыпает Кулибин в возке. Трясется возок по Нижегородскому тракту, по тяжелой осенней дороге.
Рядом тяжко вздыхает жена, Авдотья Васильевна, неможется ей.
И снится Кулибину не Волга – снится серая Нева. И на Зимнем дворце орел. Не тот, что в молодых снах слетал на подоконник, вещая славу и удачу. Черный, когтистый, с горбатым жадным клювом – двуглавый орел царского герба. Одна голова налево отворотилась, другая – направо. Сонный взгляд у орла – то ли с важной думой, то ли вовсе пустой. И смотрят обе головы мимо.
А у открытых по летнему времени окон дворца обмахиваются кружевными платочками сановники, стоя боком к Неве. Смотрят мимо: одним глазом на дверь во внутренние покои, оттуда выйдет императрица, другим – на вельможу в случае, неторопливо гуляющего по залу.
Тот сон не игра воображения, а воспоминания минувшего. Без малого двадцать лет назад шло по Неве строенное Кулибиным судно. И подобного судна на российских реках прежде не видано.
Была то еловая расшива с большой, толстой мачтой и высоко поднятым носом. Простая расшива, в каких по Волге товары возят. А невидаль в том, что у левого борта и у правого борта высокие гребные колеса. Они медленно крутятся – не поймешь, какой силой. Бурлаки бечеву не тянут, парус не поднят, гребцов нету, а идет расшива вверх по течению. Неторопливо, а идет, ялик с двумя гребцами еле за ней поспевает. Ветер встречный, волны идут поперек судна.
Когда поднимается на волне нос расшивы, видна бечева. А бурлаков нету. Креплена бечева к валу на расшиве. На том же валу и гребные колеса насажены. А другой конец бечевы за полверсты вверх по течению обвязан вкруг столба, поставленного на берегу.
Река сама несет расшиву, да не вниз по течению – тут чуда бы не было, – а против течения. Вода текучая на плицы колес давит, и колеса крутятся. С колесами и вал, на который они насажены, вертится. А на вал бечева наматывается. И подтягивает расшиву к столбу, что на берегу за полверсты в землю вкопан. Как подойдет расшива к столбу, конец бечевы снимают да всю бечеву с вала на расшиве сматывают. И на ялике завозят ее снова на пол версты вперед, крепят конец на берегу.
Не быстрый ход, да ведь бурлаки-то тянут не шибче. Десять верст прошли от зари до зари – хозяин доволен. А тут на кулибинском судне тяжелый труд вода несет – не люди. Вот где выигрыш, вот о чем заботился Иван Петрович…
Неторопливо выходит из внутренних дворцовых покоев императрица и шествует к окну. Мимо Зимнего дворца идет судно. Императрица смотрит. И вельможи, что прежде мимо глядели, став вполоборота, скосили глаза – один глаз на судно, другой на государыню.
Императрица улыбнулась. И улыбнулись вельможи. Императрица помахала кружевным платочком – и высунулись из окон дворцовых, затрепыхались десятки платков.
Шла расшива против течения, против ветра, покачиваясь на крутой волне.
На расшиве же пребывали члены адмиралтейств-коллегий, комиссия для опробования судна.
И, завидев в окне императрицу, они сняли шляпы, низко кланялись и улыбались, показывая полное удовольствие.
Судно было комиссией одобрено.
Однако для установки в кунсткамере, наряду с прочими редкостями, самоходное судно по размерам было неудобно. Увеселительных прогулок по Неве в тот год не затевалось, и с новым умопроизведением господина Кулибина делать было нечего.
Пользы от него не предвидели: труд бурлаков был в те годы отменно дешев. А об освобождении бурлаков от лошадиной должности мечты у императрицы не было.
До времени Кулибин разговор о судне оставил. А время не приходило. Обстоятельства становились год от года все хуже. Императору Павлу до волжского судоходства дела вовсе не было. Император же Александр, вступив на престол, отдался высоким мыслям о благоденствии и славе России, а в мелочи не вникал.
Ехал Кулибин в Нижний за делом: построить новое самоходное судно и показать воочию его выгоду тем, кто возит товары по Волге, – судовщикам да купцам. Для того и взял вперед пенсию – на строение судна…
То потряхивает возок на ухабах, то вязнет он в грязи. Дурна дорога. Иван Петрович считает в уме – который раз! – сколько купцам будет денежной выгоды от самоходных судов. Только этим и взять можно. О тяжести бурлацкого труда разговор был бы совсем без пользы: то для купцов не великой важности дело. Выдюжит русский мужик – он могуч.
Едва внесли ямщики вещи в старый дом на Успенском съезде, едва открыли ставни и раскинули постель для совсем разболевшейся Авдотьи Васильевны, как Иван Петрович ушел со двора.
Не друзей отыскать, не родным местам поклониться – быстрым шагом спускался он к Волге. Развернул бережно укутанный в тряпицу прибор, который придуман и построен им в Петербурге перед отъездом, опустил его в воду и присел на берегу.
Прибор был для измерения силы речного стремления.
Сидел до темноты, записывал, что показывает прибор, считал.
А дома встретила испуганная служанка. Плохо, вовсе плохо Авдотье Васильевне. Послал Иван Петрович за лекарем…
Бедой началось житье нижегородское, тяжким горем. Умерла Авдотья Васильевна. Как занемогла в трудной дороге, так и не оправилась. Скончалась в тяжелых родах.
И стало Ивану Петровичу одиноко и немило в отечестве своем, в родном Нижнем Новгороде.
Казалось, что стареет, что болезни начинают одолевать, пришли думы о смерти.
Пишет Иван Петрович письмо старшему сыну, Семену Ивановичу, как перед смертью пишет. А что завещать? Труды неоконченные? Или заботу о применении к пользе общественной творений, за долгую жизнь свершенных?
Нет, такую ношу сыну не снести. И не по нраву Ивану Петровичу на чужие плечи класть свою заботу. Одно завещал Семену: пусть позаботится старший о младших, о восьми братьях и сестрах.
А свои дела самому справлять надо. Что успеет.
Много надо успеть. Неужто же судно водоходное не пойдет по Волге?
И от той мысли словно сил прибыло.
Выходит Иван Петрович из спаленки приземистого своего домика на Успенском съезде. Не нажил добра за долгую жизнь – дом беднее родительского стал.
Садится Иван Петрович за стол, перебирает бумаги. Ныне время не чертежам, не расчетам техническим, а расчетам купеческим. Доказать надо выгоду машинных судов.
И натягивает Иван Петрович сапоги на больные ноги, выходит из дому. Идет он к сыновьям купцов, которых знал в молодые годы, идет к судовщикам. Узнаёт цены за перевоз товаров по Волге и много ли нынче бурлацкой артели за путину платят. Заводит речь о судах машинных.
Работных людей вполовину менее против прежнего потребно будет, а переделывать суда на машинные не столь уж дорого.
Купцы на те речи Кулибина хмурятся: нет расчету. Бурлаков менее будет приходить в города, а они перед путиной и после расчета осеннего, почитай, главные покупатели в лавках приволжских городов. Мелкий торг в запустение придет. А с мелкого торга большой капитал собирается. Нет, не с руки.
И хозяева судов пользы для себя не видят. Старые расшивы еще крепки, годы прослужат. Расчету нет их ломать. Артели бурлацкие нынче не дорожатся – одна запросит побольше, другие ей цену собьют. Нет, не с руки новые суда заводить. Пользы не видно.
Ходит Иван Петрович по нижегородским улицам, не опираясь на палку. Нельзя стареть. Дел еще много. И заботы нынче такие, что приказным более под стать, разговорных дел мастерам, нежели механическому художнику.
Боятся уходить от старины нижегородские купцы. И дома их как были: строением мерзки, с дедовской мебелью, на стене часы с кукушкой, что полвека назад Иван Петрович им чинил. И мысли дедовские, медленные. И торг ведут по старинке. Пользы своей не видят. Может, казна увидит?
Грузов казенных проходит по Волге в год десять миллионов пудов. На тысячу пудов – четыре бурлака. На расшиву в двадцать тысяч пудов – артель в восемьдесят бурлаков. А на судно машинное потребуется лишь сорок работников. За вычетом расходов на содержание машинного судна пользы казне от сокращения числа работников полмиллиона рублей в год. Большие деньги!
Купил Кулибин расшиву, ходившую с грузом соли, и строил к ней машину своим иждивением.
Жизнь налаживалась. Даром что седьмой десяток на исходе – привел Иван Петрович в дом жену, Марию Ивановну. Из бедной семьи взял. Трудно ему было с хозяйством управляться, не тем мысли заняты, досуга нет на мелкие дела, да и неприютно жить одинокому.
Был он еще статен, дюж, глаза от работы молодели. Только по седой бороде да больным ногам – старик.
Веселее стало в дом возвращаться с верфи, с хождения по нужным людям. В спальной горенке малая дочка попискивает, на столе вкусный обед.
Долго светится по ночам окно кабинетика: Иван Петрович работает. Судно судном – это дело важное, но в большом счете может быть и не главное.
Давняя мечта есть, опыты тайные, ночные, при окнах, занавешенных наглухо, – только в малую щелку свет наружу пробивается.
Три десятилетия как опыты начаты. И кажется, близок конец, достижение, трудам всей жизни венчание.
Опыты тайные и опыты явные
Кулибин снимает холщовый чехол с секретной машины. Под чехлом – деревянное колесо. Изнутри к колесу подвешены грузы разного веса.
Колесо должно само себя крутить. Надобно только грузы так подобрать, так разместить, чтобы колесо завертелось. И выгоды проистекут неисчислимые.
Колесо без лошадей, без людей, без всякой тяги – единственно своею силою – способно будет возить тяжести хоть по ровному месту, хоть в крутую гору. К судну приделанное, поведет оно судно вверх по течению. На месте поставленное, будет колесо мельничные жернова крутить, воду поднимать да и всякую другую работу выполнит. Минет надобность в конях, в ветре, в колесах водяных.
Великий подвиг! И близко как будто свершение, а все что-то не так получается. Колесо пока недвижно. Потребно терпение.
Все хитрее размещает Кулибин грузы, все хитрее придумывает устройства, чтобы те грузы сдвинули колесо и навечно его завертели.
Давно уж хранит Иван Петрович в секрете сей важный опыт. Сперва, в Петербурге, тайны не было. Однако господа академики улыбками, смехом донимали. Мечту считали вовсе несбыточной. Впрочем, не все. Иные поощряли механика в изыскании само движимой машины.
Что смотреть на усмешки!
Разве не ждали многие обрушения модели моста? Разве предвидели ученые мужи, что свет единой свечи может в тысячу раз быть усилен, как в зеркальном фонаре, воспетом Державиным?
А великие открытия прежних веков! Кто почел бы возможной силу огнестрельного пороха прежде его изготовления? За невозможное были сочтены и опыты летания по воздуху. Однако в Монгольфьеровых шарах ныне поднимаются воздушные путешественники, и стало то привычным.
Подобно сему неверие в самодвижимую машину есть лишь неверие в силу разума. И только.
Тогда опыты стали тайными, ночными, чтобы не умерялось душевное горение недобрыми словами да глупым смехом.
Однако грузы и до сей поры не ложились как надо, и колесо оставалось недвижимым.
Меж тем расшива с большими колесами у бортов и тяжелым валом поперек судна достраивалась.
И был явлен опыт.
Сентября 23 дня 1804 года губернатор господин Руновский в сопровождении правителя канцелярии, многих нижегородских дворян и именитых купцов вступил на расшиву.
Гружено было судно песком – 8500 пудов. И было это испытание чем-то похоже на давнее – в Санкт-Петербурге, во дворе Волкова дома, когда всходили академики на легкий, но не прогнувшийся под тяжким грузом мост, чтобы решить, пригодно ли сооружение механика Кулибина для возведения в натуральную величину моста через реку Неву.
Нижегородские чиновники были неторопливы и важны, как академики. И еще недоверчивей.
Однако завезен был вверх по течению пятисотсаженный канат, укреплен на берегу, и судно двинулось.
Шумно ударяли плицы колес о воду, медленно поднималось по Волге машинное судно.
Стоял народ на пристанях, на берегу, и были громкие крики. И называли Кулибина колдуном, чернокнижником, однако не зло, а с одобрением.
Судно прошло за час 409 саженей. То была обычная скорость расшив, ведомых бурлаками.
Господин губернатор, пожав руку Кулибину, сошел с расшивы и, обратившись к спутникам, сказал, что судно обещает великие выгоды государству. Купцы не спорили, однако хранили молчание. Об успехе испытания было выдано Кулибину свидетельство, как некогда об испытании моста.
Вот и приведен к окончанию труд, не обратимый в забаву, в игрушку. Нынче же отослать свидетельство в Петербург и снестись с начальствующими лицами о строении многих машинных судов для волжского судоходства.
Вот она наконец – польза общественная, несомненная. Радостен был Иван Петрович. Хорошая старость, с пользой людям проходит.
Нынче же отписать в Петербург, и время полностью можно отдать самодвижимой машине. Впрочем, есть и иные замыслы.
Дела канцелярские
В Петербург было отписано. Господин губернатор с лестным отзывом отослал чертежи машинного судна графу Кочубею, министру внутренних дел.
Министр был человеком возвышенной мысли. Император слушал благосклонно вдохновенные речи графа о высоком жребии России. Мелочами граф, как и венценосный его повелитель, брезговал.
Чертежи Кулибина пылились в канцелярии и не скоро были доложены министру.
Суда машинные для русских рек? Важности начинания граф не усмотрел. Однако дело надобно двинуть. Реки империи числятся по министерству внутренних дел. Натурально, и судоходство. Впрочем, судостроение не есть судоходство и, пожалуй, более относится к ведомству морских сил.
Великий нелюбитель мелких дел, граф Кочубей распорядился проект механика отослать товарищу министра морских сил.
Без поспешности сочинена была бумага. И курьер отнес ее с чертежами Кулибина в Адмиралтейство.
Без поспешности были рассмотрены чертежи в Адмиралтейств-коллегии. Господа члены коллегии примерили и так и сяк– отослать дело было некуда. По размышлении решено было запросить у Кулибина добавочные объяснения: о скорости судна, о том, сколько груза оно несет, и можно ли ходить на судне под парусом, и как будет оно управляться.
Вопросы коллегии и чертежи Кулибина курьер отнес в министерство внутренних дел. Спустя время отправлены они были в Нижний Новгород губернатору.
Губернатор на утреннем докладе полицмейстера среди прочих дел передал ему все присланное от графа Кочубея для вручения под расписку Кулибину.
И было это спустя три года после отсылки чертежей в Петербург.
Господин полицмейстер, зайдя в сумерках к Кулибину, хозяина в приемном покое не застал. Он учтиво поклонился недвижно стоявшему в темном углу офицеру малого роста. Офицер на поклон не ответствовал, хотя чина был невысокого.