Видимо, я побледнела или пошатнулась - откуда мне знать? - только он, быстро шагнув, взял меня под локоть. И участливо спросил:
- Вам плохо?.. Присядьте вот на лавку.
Я села, прислонилась спиной к стене. Закрыла глаза. Подумала: "Боже, какая встреча! Только, наверно, в романах… по произволу авторов… могут происходить такие ошеломляющие встречи".
Пересиливая себя, сказала, все еще не размыкая ресниц:
- Благодарю вас. У меня голова… закружилась.
И еще подумала, прежде чем посмотреть на окружающий мир: "Он меня не узнал. Неужели я так безобразно подурнела?" А сердце стучало, стучало и стучало, мнилось, на всю Волгу.
Андрей, по-прежнему растерянно смущенный, стоял рядом, держа за руку присмиревшую дочь.
- Спасибо, - снова повторила я, пытаясь улыбнуться. - Уж все как будто прошло.
- Не проводить ли вас к врачу? - все так же участливо спросил он.
Я покачала головой. Огляделась боязливо по сторонам. Палуба по-прежнему была безлюдна, свинцово блестя недавно вымытыми полами.
"А где же его жена? - спросила я себя. - Или он только с дочкой?"
И вдруг - сама не знаю, откуда у меня взялась эта отчаянная храбрость, - сказала:
- Извините, возможно, я обозналась. Но мне показалось, будто где-то и когда-то… мы с вами встречались?
Дико как-то, чуть ли не с испугом глянул Андрей мне в лицо, отвел взгляд и снова уставился мне в глаза.
Я заметила: у него задрожали слегка вывернутые губы, все такие же яркие, как и в те - мальчишеские - годы. Наконец он с трудом прошептал:
- Зоя?.. Ты?
И уж громко и радостно (или мне почудилось?):
- Зойка Иванова! Ну и ну, встреча! А я тебя… сразу и не узнал.
Присел передо мной, взял мои ледяные, как бы совсем неживые, руки в свои большие, большие и горячие… Казалось, Андрей весь пропах волжским зноем и скошенной травой.
Наш теплоход простоял у борта "Гагарина", идущего вверх до Москвы, не два, а три часа. И все три часа эти промелькнули для меня, как три секунды.
Мы сидели с Андреем на лавочке и говорили, и говорили. Вспомнили и Старый Посад, и школьные годы, и наших ребят и девчат. Андрей сказал, что месяц назад Максим Брусянцев телеграммой приглашал его в родной город на свадьбу. Женился Максим на Маше Гороховой - была у нас в классе такая неприметная тихоня. Я же в свою очередь рассказала о Липковиче-Тамарове, неожиданно объявившемся у нас в Богородске. Вот уж хохотал Андрей! У него даже нос покраснел. Нос у Андрюхи и раньше, бывало, краснел, когда он или смущался, или ржал до упаду.
Уснула Рита, положив доверчиво свою курчавую головку мне на колени. И вот тут-то Андрей, ссутулившись и помрачнев, вдруг открыл мне свою душу, поведав о горе, свалившемся на него нежданно-негаданно.
- Заявляюсь с работы домой, а на столе записка, - говорил он тяжело и глухо, теребя между пальцами скрипучий ремешок от фотоаппарата. - Я эту ее записку наизусть выучил: "Уезжаю с другим. Не ищи. Я тебя никогда не любила, не люблю и дочь. Не люблю потому, что она от тебя. Можешь отдать ее в детдом и быть свободным. Мне она не нужна. Алевтина".
Андрей умолк. Я тоже молчала, не зная, что говорить. Да и надо ли было что-то говорить?
- Взял отпуск. К матери под Ульяновск еду, - помолчав, сказал Андрей все тем же глухим, не своим голосом. - Она… она не хотела, чтобы мама жила с нами. И мама все эти годы у сестры в совхозе… Везу Ритку туда. Мне ведь… мужское ли это дело хозяйство одному вести, о дочери беспокоиться? За ней глаз да глаз нужен! А мама рада будет, она любит внучку. До осени пусть живет там, а потом…
И он снова замолчал.
По моим щекам текли слезы. И думала я лишь о том, чтобы Андрей не заметил глупые эти слезы старой девы. Но он заметил. Вдруг покосившись в мою сторону, Андрей растерянно пробормотал:
- Ты… Что это? А?
И, достав из кармана платок, принялся неумело как-то вытирать мне глаза. Я сказала через силу:
- Оставь, не надо. Я сама…
Когда над нашим теплоходом раздался басовито второй уже гудок, я отнесла Риту в каюту Андрея. Мне было приятно прижимать к себе это живое существо, такое сейчас беспомощное, такое послушное. Положив спящую девочку на диван, поцеловала ее с волнением в полуоткрытые губы. Мне казалось, я целую Андрея.
Он проводил меня до сходней, переброшенных с одного борта теплохода на другой. Бежали, перегоняя друг друга, опаздывающие пассажиры. А курносый матросик торопил:
- Пра-аворпее! Пра-аворнее! Мостки убираем!
- Будь здоров, Андрей! - торопясь на свое судно, сказала я скороговоркой и шагнула к мосткам.
Но он поймал меня за руку и в этой шумной толчее, на глазах у посторонних людей, привлек к себе.
- Дай я тебя поцелую, старушка, - сказал он. И поцеловал меня в губы. Поцеловал крепко-крепко.
Астрахань встретила нас азиатской жарищей. Даже плавился жирный, как черная икра, асфальт на тротуарах.
Посасывая брикетик мороженого, я поплелась на почтамт по душным улицам без признаков тени. Я надеялась получить письма.
На глухой стене одного старого обшарпанного дома, неподалеку от почтамта, висел огромный щит-объявление. Я даже остановилась, чтобы его прочитать:
"Астраханский рыбокомбинат выпускает разнообразную продукцию из рыб осетровых пород: икру зернистую, икру паюсную, икру пастеризованную, расфасованную в удобную мелкую тару, балыки осетровые, балыки белужьи, балыки севрюжьи.
Вкусно! Питательно! Покупайте!"
На почтамте, в окошечке "До востребования", меня и на самом деле ждали письма. Целых три.
Одно из писем было от брата Сережи, служившего на флоте, другое от мамы, а третье из Богородска от Комарова.
В письме Евгения Михайловича столько было новостей! Наш старик Пал Палыч собирается уходить на пенсию. Совершенно неожиданно уволилась Стекольникова. Она уехала в Казань к больной матери. С матерью случился удар, когда арестовали отца, замешанного в крупных махинациях с мехами. По предположению Евгения Михайловича последние дни сидит в райкоме и Владислав Юрьевич - муж Стекольниковой.
Из Ярославля от керамиста Гохи получена посылка с новыми образцами плиток.
"Не плитки - одно загляденье! - восторгался Женя. - Вам отложил парочку - самых колоритных".
В конце письма Комаров сообщал о том, что наш молодой литератор Дмитрий прислал в редакцию новый рассказ.
"Этот рассказ, полагаю, не отказались бы опубликовать даже столичные журналы, - писал Евгений Михайлович. - К вашему возвращению мы напечатаем новое произведение Димы. Уверен - у этого парня большое литературное будущее. "Честное комсомольское" - как вы говорите".
В Богородск я возвратилась в конце июня поездом, всего лишь за день до окончания отпуска. И сама себе удивилась: мне казалось, я возвращаюсь в близкие сердцу места, ставшие мне как бы второй родиной. Мне не терпелось подняться в свою тихую светелку, отправиться в редакцию, где так приятно пахнет типографской краской и сигаретами "Дымок", которые беспрерывно курит Маргариткин, увидеть улыбчивого Евгения Михайловича.
В моем столь позднем возвращении в Богородск виновата была мама. Это по ее настойчивой просьбе сошла я с теплохода в Старом Посаде. А свою каюту уступила молодой женщине с мальчиком, знакомой родителей, отправляющейся как раз в Пермь. (Все мама подстроила!)
Дома прожила неделю. Родители были на редкость заботливы и внимательны ко мне. И я не жалела, что мне пришлось добираться до Богородска поездом, да еще с пересадкой.
Ксения Филипповна долго меня обнимала, долго целовала. И даже всплакнула. А потом дала телеграмму.
- Ра-ано поутру принесли сегодня, - сказала хозяйка квартиры. - Читай скорее, касатка. Дай бог, чтобы без неприятностей была. Я ужасть как боюсь этих телеграмм!
Телеграмма была от Андрея. Вот она:
"Выезжаю Ритой Андрей".
Сначала я ничего не поняла. Перечитала телеграмму раз, потом еще раз… и лишь тогда до меня дошло: Андрей, мой Андрей едет в Богородск! Едет ко мне!
И, точно испугавшись чего-то, снова поднесла к увлажнившимся глазам этот будничный серый листок бумаги:
"Выезжаю Ритой Андрей".
Ксения Филипповна тормошила меня за плечо, о чем-то спрашивала, а я не могла вымолвить и слова.
СЧАСТЛИВОЕ ЛЕТО
I
Прежде чем юркнуть в заросли ветельника над речным обрывом, Женька с опаской огляделся по сторонам.
Ни души вокруг. Ни птичьего звеньканья. Одуряюще сонная, предвечерняя тишь. Не шелохнется даже сурепка, истомленная дневным зноем.
"А мне почудилось, крадется кто-то за придорожным орешником", - подумал, успокаиваясь, Женька. Вертелось в голове: не Санька ли Жадин? Санька повстречался на бугре возле ветряка. И так зыркнул ехидно раскосыми шарами! Надо бы по морде вредному съездить, да с ним опасно схлестываться. Что там ни говори, а Жадин на два года старше меня. И здоровущий: вон какое пузо отрастил!"
Раздвигая ветви, Женька нырнул в горьковато-душные заросли ветельника. А чуть погодя, выбравшись из кустарника к отвесному обрыву, маханул с кручи, не долго думая, на манящую своей нетронутой белизной песчаную косу заводи.
В этом овражке в обнажившихся пластах перегноя всегда водились крупные жирные черви - самая лакомая приманка для прожорливых язишек, густеры, подлещиков.
Дед Фома, сосед, сказывал: лет сорок назад на этом месте стоял хутор одного ермаковского богатея, разводившего племенной скот. Но однажды по весне началось небывалое половодье, причинившее людям большие бедствия. Уровень воды в Усе, тишайшей речушки, в двух километрах от Ермаковки впадавшей в Волгу, поднялся метров на пять. Затопило все низинки, ложки. В воде сказались даже банешки, приткнувшиеся тут и там вдоль песчаного берега. С Волги же верховый ветер все гнал и гнал в Усу бель-воду - бурые пенные потоки. Как-то в ночь верховец достиг ураганной силы, и вспученная, взбесившаяся Уса яростно обрушилась на неустойчивый берег, подмывая его, опрокидывая целые глыбы в кипящую черную пучину. В ту самую ночь и не стало богатого хутора, ураганом разнесло по бревнышку мужицкие банешки, рухнула в речку и древняя деревянная часовенка, помнившая еще Ермака Тимофеевича.
Кучи навоза, оставшиеся на месте хутора, занесло со временем песком, из песка полез ветельник, и уж ничто не напоминало здесь о былой жизни. Многие ермаковцы забыли о хуторе, прозванном когда-то Бирючьим, да три года назад, тоже в половодье, берег подмыло, и обнажились слежавшиеся пласты перегноя, кишащие, к удовольствию рыбаков, червями.
Женька любил уединенный овражек. Вытащив из-за пазухи жестянку с крышкой, он спросил себя: "А что, если я сначала искупаюсь? А уж потом покопаю? Никуда они, эти черви, от меня не денутся. Денек-то нынче душный-предушный был. Все тело горит. А побултыхаться времени не было - плетень на огороде чинил".
Облизывая солоновато-сухие, спекшиеся губы, он глянул из-под руки на полноводную еще в июне Усу. Садившееся позади обрыва, за усольскими отрогами, солнце вкось золотило расточительно водную гладь без единой морщиночки до противоположного горного берега. Отвесные склоны кургана Семь братьев на той стороне, которые не под силу было взять приступом островерхим соснам, сверкали в закатных лучах прожилками розоватых, пепельно-серых, пунцовых и мерцающе-белых доломитов.
Но как ни велико было желание поскорее сбросить с себя майку и штаны и кинуться вниз головой в речку, Женька сдержался.
"Нет уж, сначала накопаю червяков для зоревой рыбалки, а потом и накупаюсь всласть", - решил он и, присев на корточки, сразу же приступил к делу.
Не обращая никакого внимания на острокрылых стрижей, носившихся бешено над его головой, Женька палкой ковырял податливый, табачного цвета перегной, собирая из-под ног в банку извивающихся змейками чернильно-лиловых червей, стремившихся поскорее зарыться в песок.
- Экие хитруги! - говорил червям Женька. - Нет уж, у меня не спрячетесь - всех соберу!
Увлеченный работой, Женька и не видел, как все ближе и ближе подкрадывались к нему четверо босоногих мальчишек, прижимаясь к нависшему над головами уступу. Уже двое из них, похожих друг на друга, отделившись от приятелей, перебежали на противоположную сторону овражка, чтобы отрезать Женьке отступление, а тот, ничего-то не подозревая, беспечно напевал песенку, только что им самим придуманную:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!..
В этот миг и закричал зычно Санька Жадин - самый драчливый мальчишка в Ермаковке:
- Хватайте его, доносчика!
С кошачьей ловкостью вскочил на ноги Женька.
Вот их сколько! Прямо перед ним статуей красовался длинноногий Санька, предводитель наспех сколоченной ватаги, выпятив барабаном живот и щуря нахально мышиные глазки. Чуть позади него почесывался трусоватый Петька Свищев, закадычный приятель Жадина, по-стариковски горбатя мосластую спину. Справа же стояли Хопровы - братья-одногодки: Гринька и Минька. Наверно, хитрущий Санька посулил что-то смирным братьям, жившим неподалеку от Женьки. Ведь он, Женька, никогда отроду не ссорился с Хопровыми.
"Ничего не скажешь, ловко они меня обложили!" - пронеслось в голове у Женьки. Сердце бухало кузнечным молотом, поясницу покалывало ледяными иголками. Стараясь не выдавать своей тревоги, Женька спросил с твердостью в голосе:
- Чего вылупились?
- А ты чего? - ехидно сощурился Минька Хопров.
- Помолчал бы, ирод! - презрительно сплюнул Женька. У его старенькой бабушки Фисы это слово было самым ругательным.
Заливаясь до ушей краснотой, Минька заморгал белесыми ресницами.
На выручку Хопрову пришел Петька Свищев:
- Хочешь, Женюля, я тебе на сопатку клеймо поставлю?
- А ты хочешь? - вопросом на вопрос ответил Женька.
- Нет, сперва ты скажи: хочешь? - хорохорился Петька, кривляясь и так и эдак.
Но тут Санька, отмахнувшись от приятеля рукой: заткнись, мол, пошире раздвинул ноги и по-боксерски выставил вперед свои большущие, в цыпках, кулачищи. И, в упор глядя на Женьку, процедил сквозь зубы:
- Сейчас мы из тебя бешбармак состряпаем! Будешь наперед знать, как брехать языком!
- А я и не брешу! - Женька тоже раздвинул ноги, как бы стремясь врасти в землю.
- Не брешешь? - усмехнулся зловеще Жадин. - А кто трепанул прорабу со стройки? Про то, что нам во двор…
- А что - не правда. Не правда это? - возмущенно выпалил Женька.
- Тебе-то какое дело, - опять заюлил дворнягой Петька Свищев. - Не твое же добро…
- Эти ворюги Жадины… - начал было Женька, но побелевший до синевы Санька не дал ему договорить. Рывком бросившись на Женьку, он, не размахиваясь, сунул ему кулачищем под самый подбородок. Лязгнув зубами, Женька рухнул навзничь.
- Ну, а вы чего? - гаркнул Санька, понукая приятелей.
Но ни Петька, ни братья Хопровы не сдвинулись с места. Тогда Санька, чертыхаясь, снова пошел на Женьку.
Когда же пузан чуть ли не вплотную приблизился к Женьке, все еще распластавшемуся на песке, тот, не медля ни секунды, вдруг изо всей силы пнул его ногами в живот. И тут уж Санька, совсем не ожидавший ответного удара, полетел на землю.
Проворно вскочив и отчаянно крича: "Всех с копыт свалю, только суньтесь!" - Женька бросился наутек.
Метрах в ста от оврага в гору карабкалась крутая тропинка.
"Лишь бы успеть подняться наверх! Если погонятся, на стройку припущусь, - думал Женька, по самые щиколотки увязая в песке. - Туда они, вражины, не сунутся".
Уже поднявшись на кручу и глянув на миг вниз, Женька увидел тяжело топавшего Саньку. Его трусливая армия гуськом тянулась за ним.
"Прибавь, машина, ходу! - приказал себе Женька. - Жадин хотя и брюхат, да ноги у него длиннущие. И бегает что тебе колхозный иноходец Метеор!"
Вдали маячила белая коробка строящегося санатория. Женька частенько наведывался на стройку, чтобы посмотреть, как с помощью крана легко скользили вверх преогромные панели, как рабочие ловко, крючками, подтягивали к себе неприподъемные махины, и так же ловко, точно играя, устанавливали их на свое место. Проходил час, другой, и прямо-таки на ваших глазах вырастала стена этажа с окнами и балконными дверями.
В сторону стройки и несся птицей Женька. Длинноногий Жадин, взобравшись в гору, весь вытянулся в струнку, преследуя так дерзко одурачившего его щуплого пацаненыша.
С каждой минутой расстояние между Женькой и Санькой все уменьшалось и уменьшалось. Женька уже слышал свистяще-сиповатое дыхание запыхавшегося вконец своего преследователя.
"Умру, а не дамся в руки! - с непреклонным отчаяньем думал он, напрягая последние силы. - Мне бы только вон до котлована дотянуть… только бы до котлована под котельную добежать!"
II
У котлована стояло три самосвала. Поставив свой МАЗ в очередь, Серега зашагал не спеша к первой машине, тяжело шаркая о землю подошвами кирзовых сапог.
Присев на поросший тощим полынком бугор, шоферы от нечего делать дымили. И нет-нет да и снисходительно, с ленцой, гоготали, слушая злоязыкого Урюпкина, начиненного неисчерпаемым множеством всякого рода историй и побасенок.
Анисим, хозяин головной машины, покладистый кругломордый парень, кивая подходившему Сереге, сказал:
- Приземляйся. Загорать придется. Грунт, видишь, какой пошел?
Серега остановился у края котлована. Вместо клыкастого ковша к тросу экскаватора был подвешен многопудовый клин. Тупоносая чушка то натужно, со скрипом, подтягивалась к вершине хобота ажурной стрелы, то стремительно падала вниз и ухалась так, что в разные стороны пенными брызгами разлетались осколки известняка.
- Молчун, - крикнул весело и развязно Урюпкин. - Иди швартуйся, я новую былину начну разматывать из своей многогрешной жизни.
Не слушая надоедливого болтуна, Серега вытащил из кармана солдатских брюк помятую пачку дешевеньких сигарет, но закурить ему не пришлось.
От Ермаковки с крестами антенн над крышами изб, видной отсюда с увала как на ладони, бежала с гиканьем и свистом стайка голопятых мальчишек. Впереди ребят, улепетывая от погони, несся вихрастый шустряк. Ничего словно не видя, он летел прямо к воронке котлована.
- Эй! Куда ты? - загорланил предостерегающе Серега, но было уже поздно.
Споткнувшись о булыжину, мальчишка, кувыркаясь, полетел на дно котлована.
Многопудовый клин, только что подтянутый к вершине стрелы, навис, чуть раскачиваясь, казалось, над самой головой пострела.
За секунду-другую до того, как туша клина ринется черной молнией вниз, Серега прыгнул в котлован.
Он не помнил, как сграбастал в охапку мальчишку и метнулся в сторону. Прикрывая его своим телом, Серега прильнул к шероховатой стене котлована.
Парни потом уверяли: ухнувший затем клин врезался в ту самую выемку, где минутой назад распластался, скатившись сверху, вихрастый парнишка.
Взметнувшиеся к небу комья и густая белая пыль скрыли на какое-то время воронку котлована.