- У каждого из нас в эти годы… когда мы из желторотых птенцов вырастали, были свои… боги, - помолчав, снова заговорил Лешка, все еще что-то пересиливая в себе. - У одного - отец, у другого - учитель, у третьего - брат или старший товарищ. А у меня мать моим богом была. Справедливая, добрая… Мог бы, наверное, все самые лучшие слова, какие ни есть на свете, отдать матери. И было бы еще мало. Отец, партийный работник, вечно пропадал - то засиживался у себя в райкоме, то мыкался по колхозам, то уезжал в Саратов. И я видел его редко. Со мной всегда быть мать. Она работала в библиотеке. Книги были ее радостью, ночи напролет за ними просиживала. А когда успевала все по дому делать и мне, несмышленышу, сказки рассказывать - не знаю… Эге, я что-то глубоко в историю залез. - У Лешки покривились уголки губ. - Буду короче для ясности… Теперь я часто думаю, что отец уже давно не любил ни мать, ни меня. Но узнал я об этом невзначай, на свою беду, год назад, за несколько дней до того, как не стало матери. Вернулся раз домой часов в десять вечера из школы с комсомольского собрания, раздеваюсь в прихожей, а в столовой крупный разговор. Прислушался - отец говорит. И он даже не говорил, а кричал: "Если на то пошло, то вот, на тебе правду, - да, не люблю я тебя! Слышишь, не люблю!"
Помню… да, все помню - словно вчера было - привалился я спиной к стене, к пиджаку, который только что повесил на вешалку, и стою… Стою и не знаю, что мне делать. Слышу, мать заговорила, спокойно и сдержанно: "Почему же, Степа, ты об этом долго молчал? В трудное для себя время узнаю страшную эту новость, хотя сердце и давно чуяло что-то недоброе. Трудно мне будет носить в себе новую жизнь от человека, который так надругался надо мной. Ты ведь и Олешу не любишь, ты никого не любишь, кроме себя. Кто-кто, а я-то тебя уж раскусила… бездушный ты человек, не зря у тебя и фамилия такая - Деревянников". - Мать, помню, замолчала, а я все стоял и стоял, не двигаясь с места, как столб. Потом она снова заговорила - все так же спокойно, но чуть тише: "Сцен я тебе устраивать не стану, давай только разойдемся. Олешу я возьму с собой… Мы как-нибудь и одни, без тебя проживем". Но тут отец закричал, закричал о том, что развода он не даст, потому что не хочет портить себе карьеру… на этом слове он поперхнулся, и что было дальше, не знаю… Я не мог больше слушать. Схватил пиджак, кепку, и на улицу. А через три дня мать привезли из соседнего села… Мне сказали: она туда по библиотечным делам ездила. Отвезли ее прямо в больницу… там она и скончалась.
Лешка опустил свои длинные ресницы, сжал губы. Михаил не двигался, не задавал вопросов и, казалось, по-прежнему оставался ко всему безучастным.
- Через два месяца отец привез из Саратова новую жену. Ее звали Матильдой Александровной, - продолжал Лешка, каким-то внутренним чутьем угадывая, что Михаил не пропускает мимо ушей ни одного его слова. - Настоящее имя ее было Агриппина. Об этом я узнал случайно через полгода. Но не в имени, конечно, дело. Дело было в другом - все, чему учила меня мать с детства, все это для Матильды Александровны не имело никакого значения. Она любила красиво говорить о пользе физического труда, облагораживающего советского человека, а сама ничего не делала, нигде не работала. И так на каждом шагу обман и притворство. Вскоре отца избрали первым секретарем райкома. И тут уж Матильда Александровна показала себя в полном блеске. Ей вдруг стала тесной наша трехкомнатная квартира, и мы переехали в большой дом с садом. Выгнали из него детские ясли и переехали без зазрения совести. В кино, на рынок, к портнихе Матильда Александровна разъезжала на райкомовской "Победе"… Стыдно, так стыдно было за нее, если бы ты знал! - Лешка вздохнул. - Этим летом собирался я в деревню на уборочную с ребятами из школы, а Матильда Александровна на дыбы: "Ты там весь оборвешься, а потом все будут говорить: "Посмотрите-ка на сынка первого секретаря райкома - босяк босяком! А все потому, что не родная мать…" На целый час завела шарманку, слушать было тошно. Да я и не послушался, потихоньку улизнул, - Лешка опять вздохнул. - Эх, знал бы ты, как мать мне жалко и как за нее обидно: на кого он, отец-то, ее сменял?.. Умерла мать, и мне около отца делать стало нечего. Придет домой, меня не замечает - живу я на свете или нет, ему и горя мало… Надоела мне эта жизнь, ну хоть на стену лезь! А тут осень подошла, и я говорю себе: "Удирать, брат, надо из этого Хвалынска!" Еще раньше, при матери, загорелся я… Желание одно меня захватило… Скажу тебе наперед: пока я ничегошеньки еще не сделал из задуманного, но твердо знаю: добьюсь своего!
Нагнувшись, Лешка поднял из-под ног кем-то растоптанную детскую игрушку - маленького гуттаперчевого человечка. Он повертел в руках изуродованную игрушку и осторожно положил ее на самый краешек лавки.
- Приехал вот сюда, к дяде, научиться какой-то настоящей работе. Не столица меня влекла и не легкая жизнь, нет. Тут у меня временная остановка. На днях мастер пообещал в том месяце перевести меня в плотничью бригаду. Стандартные дома мастерят в этой бригаде для дальних строек. Наконец-то настоящим делом запахло! А весной, как полетят журавли, снимусь и я… Если уж поеду, заберусь куда-нибудь далеко-далеко… в самую дальнюю сторонушку! Поминай тогда, как звали Лешку Хлебушкина! У меня, знаешь ли, фамилия матери, а не отца, замечу тебе в скобках.
И Лешка, смеясь, шлепнул Михаила ладонью по одеревеневшей сгорбленной спине. От этой звонкой затрещины Михаил как будто очнулся, поднял голову и полез в карман за папиросами.
- Скажи, - заговорил он минутой-другой позже, - скажи… отец не просил тебя домой вернуться?
- Он не просил, а требовал, он даже грозился с помощью милиции водворить меня… в лоно семьи. Только я его не послушался, а обо всем написал в райком комсомола. Про все рассказал, что на душе было. - Лешка провел ладонью по шероховатой, холодной лавке. - Вчера письмо из Хвалынска пришло от приятеля. А в письме вырезка из газеты: оказывается, на партийной конференции прокатили на вороных моего… родителя - так ведь ты все говоришь? Значит, разобрались люди, что он за человек. - Лешка о чем-то подумал. - А мне, признаюсь, как-то жалко его стало… Ведь он, наверно, когда-то хорошим был человеком… Не могла же мать плохого полюбить!
Лешка замолчал. Михаил закурил папиросу и протянул Лешке пачку. Но тот отказался. Вдруг Михаил спросил - прямо, без обиняков:
- А что у вас с Варей? Почему ты нынче не с ней?
- Разговор у нас один вышел… и она сказала… - Лешка перевел дух, кашлянул: - Она сказала: "Чтобы я тебя больше не видела!"
- И ты… поверил?
- Она, знаешь, как сказала?
- Дурак! - брякнул Михаил. - Да она же тебя любит, ты понимаешь, любит!
- Сам дурак… выдумщик, - сказал Лешка и встал. - Пойдем-ка по домам, а то мне завтра на воскресник.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Жирные караси лежали в плетушке, устланной ежевичником - широкими сочными листьями с колючими ворсинками.
Лешка смотрел на живых, все еще бьющихся карасей, смотрел и не мог нарадоваться удачливому улову.
"Увидит Славка, весь побледнеет от зависти", - думал он, беря на ладонь скользкого, тяжелого, словно слиток потемневшего золота, карася. А карась трепыхнулся, подпрыгнул и встал на хвост.
- Хлебушкин, - вдруг басом заговорил карась, - ты зачем свалил щебень у парадного?
- Как у парадного? - от ужаса холодея всем телом, сказал Лешка. - Я в кузов грузовика свалил. Это кто нибудь другой…
Внезапно куда-то исчезли и плетушка и говорящий карась - а сам Лешка уже летел, как метеор, по вселенной, мимо загадочных небесных светил. У него захватывало дух от скорости полета среди мрака и хаоса… Вот Лешка приблизился к солнцу, испепеляющему вокруг себя все живое. Лешке хотелось пролететь мимо солнца стороной, но какая-то неподвластная ему сила толкала и притягивала его к мировому светилу.
- Ой-ой, я весь горю! - истошно закричал Лешка, прикрывая руками лицо от палящих лучей.
Но вдруг и солнце пропало. Лешка на секунду открыл глаза и увидел склонившегося над собой бледного, испуганного дядю Славу.
- Пить, - еле пошевелил опаленными зноем губами Лешка и опять полетел, полетел вниз головой теперь уже в бездонную морскую пучину…
Вновь Лешка пришел в себя утром следующего дня. Над ним парила сизая голубка в белых пятнышках, точно забрызганная сметаной. Махая крыльями, голубка навевала на Лешку прохладу, и ему от этого было легче дышать.
- Какая ты добрая, - сказал он и открыл глаза.
Рядом сидела Варя и махала над его лицом газетой.
- Который час? - спросил Лешка, нисколько не удивляясь присутствию Вари.
- Половина десятого, - сказала она и улыбнулась. - Алеша, ты поесть хочешь?
Лешка не на шутку встревожился.
- Проспал! - застонал он. - Мне же к восьми на завод… Это я после воскресника устал и проспал.
Лешка и не подозревал, что в постели он лежал уже третьи сутки.
- А ты не волнуйся, нынче праздник, - сказала находчивая Варя. - Или забыл?
Но Лешка уже спал, почмокивая пересохшими губами. Варя взяла со стола апельсиновую дольку, поднесла ее к Лешкиным губам и чуть надавила на сочную мякоть. Глубоко вздохнув, Лешка облизал губы, теперь влажные, сладко-кислые.
А к вечеру Лешка проснулся от голода, звериного голода, какого он еще никогда в жизни не испытывал. Он покосился влево и увидел дядю Славу, сидевшего на корточках у подтопка. Дядя Слава смотрел своими грустными карими глазами на огонь и о чем-то думал.
И Лешке вдруг стало жалко дядю Славу, жалко больше, чем себя, и он чуть не заплакал, на минуту позабыв о своем голоде.
Дядя Слава, будто почувствовав на себе пристальный взгляд племянника, повернул голову, и глаза их встретились.
- Как? - радуясь чему-то, спросил дядя Слава и потер руки.
- Есть хочу… прямо-таки помираю с голоду!
Дядя Слава еще больше обрадовался. Теперь все лицо его улыбалось, и улыбка эта делала лицо дяди Славы совсем юным, мальчишеским.
- Насчет еды… мигом все организую, Олеша! Тут Варя такой куриный суп сварила… язык проглотишь, - говорил он, суетясь и бегая по избе. - Ей-ей, язык проглотишь!
- А разве… она была у нас? - осторожно спросил Лешка, уже стараясь не глядеть на дядю Славу: ему казалось, что утром он видел Варю не наяву, а во сне.
- Она и нынче и вчера была… Если бы не Варя, я один тут… пропал бы! - дядя Слава поставил перед Лешкой на табурет дымившуюся тарелку с куриным бульоном - прозрачным, янтарным. - А вот сухарики. Ешь, Олеша, на здоровье, а потом подам компоту… тоже Вариного приготовления. - Он вздохнул. - Свалился ты сразу: как пришел с воскресника весь мокрущий, так и свалился. Я и водкой ноги тебе натирал и грелку… А к ночи сорок температура…
- А почему мокрый? - недоумевал Лешка.
- Разве забыл, дождь весь день хлестал? А ты отправился в худых ботинках… Сейчас на улице такая каша - прямо весна, да и на тебе!
А под вечер опять пришла Варя. Дядя Слава только что ушел в аптеку за лекарством, а Лешка от нечего делать смотрел в потемневший от копоти сучковатый потолок.
Варя тихонько закрыла за собой дверь и стала снимать пальто. Лешка притворился спящим, следя за Варей сквозь полусмеженные ресницы. А когда Варя, все так же тихонько, приблизилась к его постели, Лешка и совсем смежил ресницы и даже затаил дыхание.
- Спит? - шепотом проговорила Варя и опустила на Лешкин лоб ладонь - приятно прохладную, ласковую. Варя вся благоухала будоражащими кровь весенними запахами: шальным, прохватывающим до костей ветерком, талым мартовским снегом и горьковато-терпкими тополиными почками.
Вдруг она нагнулась (Лешка ничего не видел, но чувствовал, как Варя наклонялась, обдавая его горячим, прерывистым дыханием) и на миг, всего лишь на миг прижалась своими губами к его губам.
Лешка чуть не вскрикнул, чуть не поднял руки и не обвил ими Варю за шею.
Немного погодя, кое-как успокоившись, он пошевелил головой и открыл глаза.
Варя сидела, сложив на коленях свои белые руки, и ждала… Она ждала Лешкиного взгляда. А он все никак не отваживался взглянуть на нее. Он боялся, как бы глаза не выдали его.
- Алеша… ты на меня… сердишься, да? - нарушая невыносимую тишину, спросила боязливо Варя.
Помотав головой, Лешка закрыл глаза от подступающих слов - обильных, радостных.
- Совсем не сердишься? - не унималась Варя, - Вот ни на столечко?
- Нет, - сказал он и взял Варю за руку.
Варя помолчала, сама не зная, что бы ей такое теперь сделать, и вдруг предложила:
- Хочешь, я стихи почитаю?
- Читай, - согласился Лешка. Ему хотелось полежать просто вот так, пожимая в своей руке Варину руку, но он боялся ее обидеть и еще раз повторил: - Читай, читай, я слушаю.
Она выпрямилась, как школьница, собирающаяся отвечать урок, и, глядя в мутное, забрызганное дождинками окно, сказала:
Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
Чуть помолчав, Варя продолжала, продолжала так же просто, без всякой декламации, немного даже глуховато:
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.
- Еще, - попросил Лешка, когда Варя кончила, и попросил уже не из вежливости, совсем нет.
И Варя прочла еще одно стихотворение, за ним еще, и еще… Она читала до тех пор, пока не устала.
- Варя, - сказал Лешка, впотьмах находя и другую ее руку, - кого ты читала?
- Это мой земляк, - сказала Варя, - Сергей Есенин. Неужели ты его не знаешь?
- Нет, - признался Лешка, - я не люблю стихов… не любил до сих пор, - тотчас поправился он.
Дядя Слава все еще не возвращался, и Лешка и Варя совсем о нем забыли.
Через день врач разрешил Лешке вставать с постели. Оставшись в избе один, он надел старые дядины валенки, закутался в одеяло и подошел к окну.
В разрывах между рыхлыми дымчатыми тучами, подгоняемыми ветром, нет-нет да и проглядывала чистая бирюза неба, прямо-таки весеннего. А на рыжую, раскиселившуюся дорогу изредка падал косой бегущий луч солнца, и тогда лужи на какой-то миг жарко вспыхивали и по окнам стоявших напротив домов проносились резвые, слепящие глаза зайчики.
От недавнего снега уж ничего не осталось и в помине. Всюду бурела земля, глинистые кочки разбухли, кое-где виднелись островки молодой игольчатой травки. По траве прыгали пушистыми шариками проказливые воробьи, гомоня на всю улицу.
А старый клен, стоявший под окном, тряс из стороны в сторону своими голыми влажными ветками, словно отхватывал трепака, радуясь нежданно нагрянувшей оттепели. Уж не грезилось ли ему, что с зимой все покончено, и ей, жестокой, нет возврата, и вот вновь зашумела весна, веселая, хмельная, будоража все живое?
Лешка глядел в окно, и на душе у него тоже была весна… "Как подшутила природа, - думал он, - за какие-то полмесяца сменилось три времени года!"
Он стоял у окна долго, пока не устали ноги, томимый какими-то смутными предчувствиями и желаниями, и грудь его поднималась прерывисто, а в висках бурно стучала неспокойная, горячая кровь.
В тот же день Лешку навестили две девушки с лесопильного завода, смешливые, занозистые подружки Катя и Поля. Они работали рядом с Лешкой, за соседним станком, целыми днями распевая песни и подтрунивая над молодыми париями.
Но сейчас подружек точно подменяли. Остановившись у порога, Катя и Поля стесненно кашлянули, а потом обе враз негромко сказали:
- Здравствуй, Алеша.
- Проходите, - кивнул Лешка, у которого почему-то запершило в горле.
Девушки принесли с собой прозрачный кулек с румяными яблоками и букет белых хризантем. Они держали их в руках - Катя кулечек, а Поля газетный сверток, из которого выглядывали кудрявые головки цветов, - и обе краснели, не зная, что с ними дальше делать.
- Садитесь, - пригласил Лешка. - Как у нас там… В цехе все в порядке?
- Все, - сказала Поля, присаживаясь на край табурета, и глянула на Катю.
- Как есть все нормально, - подтвердила Катя и тоже присела.
Поля вдруг прыснула и уткнулась носом в хризантемы.
- Как тебе не совестно, - зашикала на нее Катя, но не сдержалась и сама прыснула.
- Над чем это вы? - повел бровью Лешка.
- Это я… вспомнила случай, - начала Поля и опять уткнулась в цветы.
- Мы вчера после работы… тоже вроде воскресника… в новый дом ходили, - пояснила Катя. - Теперь уж весь мусор убрали. Завтра переезжаем в общежитие. Такая красота: комнаты блестят, полы блестят…
- Ну и чего же тут смешного? - удивился Лешка.
- Василек, твой сменщик, зацепился, - поднимая от хризантем лицо, вставила Поля. - Залез на козлы… маляры на которых мажут, залез, чтобы речь сказать, и свалился.
Она не договорила: ее снова душил смех.
- Зацепился штанами за гвоздь и повис, - досказала за подружку Катя. - Висит, как куль с отрубями… Мы его целой бригадой снимали!
Лешка представил, как висел, размахивая ногами, толстый коротыш Василек, и тоже рассмеялся.
Через полчаса девушки ушли, пожелав Лешке скорого выздоровления. Кулек с яблоками и букет цветов они незаметно положили на лавку, за подтопком, где стояло ведро с водой.
Придя после девушек, Варя сразу заметила пакеты.
- Алеша, - сказала она, - откуда тут взялись эти цветы и яблоки?
- Где? - спросил Лешка.
- А вот… посмотри.
Лешке стало не по себе. Делать было нечего, и он сказал:
- Тут до тебя с завода были… навестить приходили. Наверно, они и принесли.
- А кто это - они? - допытывалась Варя.
- Ну, из нашего цеха… девушки…
- Ага, все понятно, - ледяным голосом отрезала Варя.
Она молча вымыла яблоки и положила их на тарелку. А цветы поставила в стеклянную банку из-под зеленого горошка, куда налила воды. Потом она так же молча подошла к окну и стала водить пальцем по стеклу.
Вдруг Лешка заметил, как мелко дрожат Варины плечи.
- Варя, что с тобой? - тревожно вскрикнул он, приподнимаясь на локте.
Но Варя не отвечала, а плечи ее вздрагивали все сильнее и сильнее.
Лешка отбросил к ногам одеяло, вскочил и в одних трусах, босиком бросился к Варе.
Он повернул ее за плечи и, прижимая к себе, принялся целовать в солоноватое от слез лицо, целовать горячо, исступленно, забыв про все на свете.
- Пусти, ну пусти, что ли, - слабо отбивалась Варя. - Иди к своим заводским и… с ними целуйся!