Дёмушка лишь пыхтит. Он, похоже, и говорить не в силах. Он лишь спихивает меня с сундука, вынимает оттуда баночку, перекладывает на стол, взбирается на табурет. Стол высок, табурет низок. Устраивается Дёмушка там на коленках, и даже в полутьме комнаты видно, как напряжённо склонился он над баночкой.
А шум уже в сенях. Голоса раздаются всё ближе. Дверь отворяется настежь, и высокий весёлый Паша переступает порог впереди всех.
Осматривает комнату, кричит мам:
- Ну, как? В баночку ещё не заглядывали? Слово своё держите?
- Де-ержим, - осипшим голосом ответил я, принялся дрожащими пальцами расстёгивать чехол аппарата, а Дёмушка ещё крепче прижал баночку ладошкой к скатерти.
- Что за баночка? Что за баночка? - разом зашумели Федя и тётя Маня, подбежали к столу, а Тимоша с Пашиным помощником Саней этак вежливо оттеснили их:
- Не спешите. Тут сейчас один Паша разберётся. Он всему голова.
"Голова" Паша перешагнул всю комнату, зачем-то распахнул настежь окошко, присел к нему на лавку возле стола, хлопнул по скатерти:
- Прошу всех присаживаться!
Ловкий Саня первым подтащил свободный табурет к Дёмушке, но Паша остановил его:
- Нет! С Дёмушкой рядом пусть садятся па па да мама, да ихний друг Федя. А ты, Санек, ещё молодой, посиди с краешку. Аппаратура готова?
Я, ещё больше волнуясь, кивнул, а Паша уже говорит Дёмушке:
- Как скомандую "три!", так баночку и открывай. Да на окно не смотри, клад наш с тобой теперь не исчезнет.
При слове "клад" Федя опять было потянулся к баночке, но Дёмушка обхватил её - одна ладонь сверху, другая снизу, и Паша громким-прегромким голосом начал отсчитывать.
- Раз! - пробасил он и пристукнул кулаком по подоконнику.
- Два! - пробасил он и ещё раз пристукнул по подоконнику.
- Три! - выкрикнул он, и в руках у Дёмушки хлопнула приподнятая крышка, у меня чуть ли не сам собой щёлкнул фотоаппарат, мы все ахнули и зажмурились, и снова ахнули, и опять зажмурились, потому что по всей комнате заполыхал нестерпимо яркий свет.
Он заполыхал не над самой баночкой. Он ударил золотыми стрелами из новенькой электролампочки под гладким потолком. Но я готов был голову отдать на отсечение, что в тот первый миг он высверкнул именно из-под жестяной крышки, прянул огненною птахой вверх, и лишь тогда там лампочка и зажглась!
Я прямо так и закричал чуть ли не стихами:
- Вот он, жар-птенчик-то, вот! Только что сейчас тут был! А теперь в лампочке сидит, а теперь в кадре у меня сидит; а теперь, дорогой Феденька, ты обязательно этот снимок напечатаешь в газете!
ИСТОРИЧЕСКИЙ ФОТОКАДР
Федя чуть стол не свернул, так стремительно бросился меня поздравлять:
- С настоящей удачей тебя! С будущим успехом! Считай, что этот жар-птенчик уже разлетелся по газетным страницам всего мира!
А Дёмушка поднял пустую, сверкающую тонким донцем баночку над головой, прошёлся вокруг шефа чуть ли не вприсядку:
- Жар-птенчик не один был! Их много было! Смотрите, они и на кухне, и на крыльце у нас теперь горят и расселись по всем окошкам, по всему Ёлину.
Тётя Маня подхватила:
- И под навесом, и в Спирином курятнике, и даже в коровьем хлеву… Ай да Паша! Ай да наш папка Тимоша! Зря я вчера вечером в избушке насмешничала. Теперь вижу, все вы молодцы. Дайте я вас, так и быть, каждого расцелую, а потом рыжиками накормлю.
Долговязый Паша и заулыбался, и застеснялся, и даже руками замахал:
- Нет, нет, мы тут не все. Нашего Коли нет. Он ведь тоже птенчиков - Золотых Венчиков на волю выпускал.
Шеф высунулся из окошка по пояс, на всю улицу свистнул. Опять по-за лужайкой скрипнула дверь будки, и все мы услыхали, как мчится в дом Коля, торопится не прозевать жареные рыжики.
А я сказал:
- Если так, то и Спиридоныча надо было позвать. Он тоже сегодня вот как потрудился. А кроме того, у меня есть ещё один свободный кадрик, на который я хотел бы поместить всех-всех, в том числе и себя.
- Верно! - поддержал Федя. - Этот кадрик может получиться тоже вполне драгоценным и даже историческим. Ловцы жар-птенчиков за обеденным столом!
- Ну, если историческим, - подал наконец-то голос и сам хозяин дома Тимоша, - если историческим, то беги скорее, Дёмушка, за Спиридонычем. Без него нам для истории сниматься нечестно.
И вот все-все уселись посреди комнаты на табуретках. Я очень внимательно и, можно сказать, с огромным знанием дела теперь посмотрел на них, велел Феде чуть вправо пересесть, потом чуть влево передвинуться и сказал:
- Теперь славно. Теперь только моей избушки-старушки в кадре и не хватает. А жаль! Ведь именно с неё все мои нынешние удачи и начались.
Потом я завёл автоспуск, он зажужжал, а сам я широко, совсем как Паша, шагнул ко всей доброй компании, повернулся к фотоаппарату и положил с этаким важнецким видом руку на Дёмушкино тёплое, очень лёгонькое плечо.
Положил.
Замер.
Аппарат щёлкнул, все весело задвигались, опять зашумели, а я как стоял столбом, так на том же месте столбом стоять и остался…
И сам стою не шевелюсь, и, гляжу, Федя сидит не шевелится.
Лицо у Феди сначала окаменело, а потом вдруг стало вытягиваться и бледнеть. И у меня, чувствую, стало бледнеть. И я уже давно и явственно понимаю, что тут случилось, да говорить вслух боюсь - за меня зловещим шёпотом Федя говорит:
- Что натворил, а?
- Ничего, - едва отзываюсь я, - ничего… Ты и сам, Феденька, видишь… Я позабыл снять с объектива колпачок. Очень уж я, дорогой Федюша, волновался.
- А когда жар-птенчика щёлкал, тоже волновался?
- Тоже, Феденька, тоже… Я весь день волновался. Даже тогда, когда снимал в лесу рыжики.
И Федя сказал:
- Э-эх!
Схватился за голову так, словно у него все зубы сразу заболели, и вскочил, и забегал по комнате:
- Вот тебе и удача, вот тебе и всемирная слава, вот тебе и лучший снимок из жизни - всё прахом пошло! Ворона ты, неумеха, а ещё заставлял меня два раза с места на место пересаживаться!
Все в доме притихли. Даже петух и тот сконфуженно, словно в чём виноват, уставился в крашеную половицу, и лишь тётя Маня негромко и жалостливо произнесла:
- Чего уж там… С каждым может случиться. Давай-ка пошли, Федя, вместе с твоим приятелем жарить рыжики. Глядишь, за новым-то делом у вас у обоих на сердце и поотмякнет.
- Поотмякнет, конечно, - повторил ещё тише Дёмушка.
И от этой его тихости мне стало совсем невмочь, я выскочил из дому и уселся там на крыльцо, на самую нижнюю ступеньку под навесом.
КУКАРЕКИН
Свет над крыльцом я с горя выключил. Очень уж он мне напоминал про мою неудачу. Но за оградою на деревенской улице вовсю полыхали Пашины и Дёмушкины жар-птенчики, в небе подымался месяц, и во дворе было почти светло.
В сиянии, месяца моя избушка в углу двора в лопухах казалась белой. Чернело в ней лишь её единственное оконце, и от этого чудилось - избушка ехидно прижмурилась и сейчас отвернётся от меня и Фединым, сердитым голосом проскрипит:
- Ворона ты и есть. Ночевал тут, шептал под тулупом, хвастался, а с чего начал, тем и кончил… Пýстом! Как теперь в городе покажешься?
Я горестно обхватил колени и, если сказать по правде, то чуть, как маленький, не заревел. А в доме, слышу, все помолчали, помолчали да и опять зашумели.
Сначала там запостукивали сковородки. Видно, тётя Маня принялась жарить рыжики. Потом что-то забубнил Тимоша. Потом заговорили Паша с Колей, Саней. Затем, слышу, что-то бойко сказал Дёмушка, и все рассмеялись, и даже Федя фыркнул и захохотал.
Я подумал: "Ну что ж… Всё верно. Что им горевать? Моя беда - не их беда!" - и вновь было повесил голову, да слышу, стукает дверь в избе, и рядом со мной под чьим-то грузным шагом скрипит крыльцо.
Этот кто-то хлопает меня по плечу, я чувствую, что это Тимоша. Он говорит:
- Не грусти, паря. Грустить не об чём. Не вышло одно, выйдет другое. А главное, иди послушай, что там Дёмушка наш опять придумал.
- Новый клад? - недовольно пробурчал я.
- Лучше клада, - засмеялся Тимоша и чуть не силком приподнял меня, и я поплёлся за ним в дом.
А там, смотрю, и стол уже накрыт, и свет над столом вовсю сверкает, и физиономии у всех снова радостные.
Не успели мы войти, Федя уже кричит:
- Сказал ему? Сказал?
- Не полностью, - ухмыляется Тимоша. - До конца всё пускай сам Дёмушка объясняет.
Дёмушка подбежал, встал на цыпочки, заставил меня пригнуться и горячо задышал на ухо:
- Пожалуйста, кукарекни на весь дом.
Я даже попятился от такого совета:
- Ты что! Надо мной и так уже все смеются.
- Это они не над тобой, это они от хорошего настроения. Потому что и сами все тихонько покукарекали. А тебе надо не тихонько, тебе полагается на весь дом - ты невезучее больше всех.
- Не спорь! Кукарекнул в лесу, кукарекни и здесь! - приказал мне строгим, бригадирским голосом Паша, и вот хотите опять верьте, хотите не верьте, но я запрокинул голову и снова, как в бору, выдал отчаянное:
- Кукареку-у!
Выдал так раскатисто, что прикорнувший в уголку Спиря-Спиридоныч проснулся, подхватился и тоже что есть мочи заорал. И все до единого ёлинские петухи по дворам, по сараям, по курятникам заорали, и петушиный этот клич наверняка был слышен вёрст на двадцать вокруг - и в Калинкине, и в Малинкине, и, быть может, даже в городе.
А самое главное, когда я прокукарекался, то стою и чувствую, что улыбаюсь! Сам я себя, конечно, не вижу, но чувствую, что так и сияю весь! И хоть про неудачу не позабыл, но на душе у меня и верно куда как легче.
И я кричу Дёмушке:
- Вот здорово! Да ведь это ж ты изобрёл самое настоящее лекарство от невезения. Лекарство "кукарекин". Как кому в чём неудача, так стоит лишь по коленкам себя ударить да изо всех сил по-петушиному запеть, так и опять можно жить! Спасибо, Дёмушка! Я теперь почти не расстраиваюсь, что ни одна фотография у меня не вышла.
- И не расстраивайся, - подхватил Федя. - Зато теперь тебе известно, как дальше быть. Принимать "кукарекин" и тренироваться так, чтобы в решительный момент не забывать про колпачок. А если тренировка пойдёт туго, то и вновь принимать "кукарекин"… Таким вот манером, глядишь, и научишься настоящему фотоделу, и тогда опять приедешь в Ёлино. Снимать тут, я уверен, всегда найдётся что…
- Найдё-отся! - зашумели дружно Саня с Колей, а бригадир Паша уточнил:
- Мы, шефы, дальше, в другую деревеньку, переберёмся, зато наш общий друг Тимоша всегда здесь, Дёмушка здесь и тётя Маня.
- И Спиридон Спиридоныч! - добавил Дёмушка. Поманил к себе петуха, полез в карман: - Давай-ка я выдам тебе ещё разок премию.
- А нам и премии никакой не надо. Мы подсядем к горяченьким рыжикам, - засмеялся Тимоша и принялся вместе с тётей Маней всех нас усаживать за стол к двум широким, глубоким, исходящим вкуснейшим паром сковородкам.
И тут, конечно, можно бы очень подробно рассказать, как мы сидели, да как рыжики ели, да как тётю Маню за прекрасную стряпню нахваливали, но это ведь и так уже всем понятно. Я лучше расскажу ещё немножко о другом.
Труды мои Федя на страницах своей газеты всё ж таки напечатал. Только не тёмные, испорченные фотокадрики, конечно, напечатал, а вот этот рассказ. Напечатал, оттого что, как заявил он в редакции, всё тут правда, всё из жизни. Даже птенчики - Золотые Венчики. Он, Федя, сам их видел, сам этому свидетель. А теперь -
конец.
Художник О. Коровин