В переводе на английский язык это значило: пейте чай, теперь поздно, я вас довезу до вашей гостиницы, не стоит волноваться.
Англичанин возмущенно показал на свои робинзоновские штаны и сабо: "Континенталь"! Как он в таком виде явится в "Кон-ти-нен-таль"?!
Что с ним делать? Не выписывать же из Ниццы портного на аэроплане?
Потом подумал, вытащил клочок бумаги и стило и – надо сказать правду – не совсем прямым почерком, словно писал во время качки, вывел несколько строк. На обратной стороне надписал имя жены. Качнулся и, к ужасу мальчиков, сунул незавинченное стило в карман…
Показал на мальчика в голубых штанишках, на письмо, на дядю Васю и двуколку, помахал рукой в направлении курорта и снова качнулся. Последний жест, впрочем, играл роль непроизвольного восклицательного знака.
Дядя Вася перевел на русский безошибочно: все вместе поедут на муле, Игорь передаст в отеле леди письмо потерпевшего крушение мореплавателя – а там видно будет. Ладно! Все в порядке!
Мишка надулся. Почему его не берут? Лодку ведь в волнах вдвоем заметили?.. Такой случай – и сиди дома. Но отец строго ему сказал:
– Цыц! Это тебе не пикник. С человеком несчастье, нельзя же всем табором за ним увязываться. Пойдем, лучше помоги мне мула запрягать…
Через минуту лоснящегося мула подвели к двуколке, и он, кокетливо подбирая ноги, влез задом в оглобли.
Англичанин потряс всем руки, с отвращением подтянул свои временные дурацкие штаны и полез на колесницу. Дядя Вася, стоя возле передней скамейки, расправил вожжи. Игорь, сияя в душе, как намасленный блин, натянул на самые брови берет и состроил серьезную рожицу, чтобы приятель не очень ему завидовал.
Тронулись. Впереди, задрав хвост серпом и оглядываясь, побежала взволнованная Хризантема.
Тоненькая бледная дама с большими серыми глазами только что отужинала одна с дочкой, без всякого аппетита. К пломбиру даже и не притронулась. Покусывая кончик платка, она нервно подошла к окну своего номера и захлопнула раму: внизу на веранде шумели. Ее девочка, как маленькое зеркало отражавшая все настроения матери, нахмурив золотистые бровки, укладывала своего плюшевого бульдога в картонку из-под шляпы спать… "Спи, спи… Нельзя шуметь. Папа нас не встретил; и у нас с мамой мигрень. Пожалуйста, не ворчи!.."
В дверь постучались. Горничная объяснила, что из соседнего залива пришел какой-то русский мальчик и принес письмо. Можно войти?
– Письмо? Ко мне?
– Да, сударыня.
– Пусть войдет.
Игорь вошел и прежде всего стал искать глазами девочку. Из-за кресла англичанки на него смотрело удивленное и строгое личико с локонами, похожими на светящиеся на солнце сосновые стружки.
Он просиял: она самая. Но на его улыбку девочка не ответила и равнодушно поджала губы, точно в комнату вошел самый обыкновенный трубочист, а не мальчик.
И не надо. Стоило из-за такой волноваться…
Англичанка холодно протянула руку и спросила по-французски:
– Где же письмо? И кто вы такой?
Игорь, спотыкаясь, но не без достоинства, объяснил, кто он такой, поклонился и передал записку.
Дама посмотрела на адрес: конверта нет, бумага смята и посредине – большое жирное пятно. Она ведь не знала, что после пельменей (какие же на фермах салфетки) всегда остаются на пальцах жирные следы.
Пока она читала то опускающиеся, то подымающиеся, словно горы в Луна-парке, строчки и покрывалась сначала розовыми, потом малиновыми пятнами, мальчик чинно стоял перед креслом, ждал и думал о своем.
Английские мужчины приятнее. Вот ее муж – пил, ел, улыбался, притаптывал под граммофон сабо. По дороге на двуколке побоксировал даже немножко с мальчиком… А эта с дочкой – как замороженные… русалки какие-то… И не надо…
Англичанка скомкала бумажку и подняла глаза. Если бы она прочла, что муж ее верхом на акуле объехал все Средиземное побережье, она бы не меньше была возмущена и удивлена. В короткой записке никакого объяснения не было. Только просьба… Но какая просьба! Она два раза раскрывала было губы, чтобы спросить мальчика, что же такое, наконец, случилось. Но косые строчки записки не позволяли ей ни о чем расспрашивать постороннего мальчика… И кроме того… ей не интересно.
Встала. Королевским жестом откинула крышку большого чемодана из крокодиловой кожи, достала оттуда великолепно отглаженную пару кремовых фланелевых брюк, новые белоснежные туфли и шелковые носки.
– Вот!
Игорь сдержанно поклонился – если они недотроги, так и он тоже не пудель, вилять хвостом не намерен – и повернулся к дверям. Но англичанка его резко остановила:
– Подождите!
Чего доброго, этот мальчик так бы и прошел через весь отель и веранду с брюками в одной руке и туфлями в другой… Она нервно положила вещи в плоскую картонку, перевязала и отдала.
И в последнюю минуту, должно быть, прочла в милых глазах мальчика, что ведь он-то тут вообще ни при чем, что если вы, мол, такие, то и я такой… Она быстро прикоснулась тонкой ладонью к его светлым волосам. "Благодарю вас, очень благодарю". Ее девочка – маленькое зеркало – тоже ему издали улыбнулась… Он густо покраснел, щелкнул каблуками и исчез за дверью.
Бегом-бегом-бегом! Промелькнул цветущий олеандр у посудной лавки и темный переулок, ведущий к морю. Старая сухая пальма зашелестела бумажным шипящим шорохом. Издали, из-под эвкалипта, донеслось знакомое фырканье мула.
Англичанин расцвел, подбросил мальчика до самых ветвей, подбросил картонку… Присел на колоду – раз-два, брезентовые штаны полетели в двуколку, следом за ними хлопнулись сабо. Через минуту перед ними под светлым фонарем у мостика стоял безукоризненный джентльмен и горячо жал руку дяди Васи и его племянника. Приподнял морскую фуражку и, изуверски фальшиво высвистывая "Дубинушку", скрылся в переулке.
Двуколка тронулась.
– Ну, что ж, как тебя встретили? Что ж ты не рассказываешь, чижик?
– Никак не встретили, – тихо ответил Игорь.
– Грымзы, что ли?
– Совсем не грымзы, – обиженно заступился племянник. – Они – женщины, им, может быть, неловко было со мной по такому случаю в разговоры пускаться…
Он замолчал, пристроился на дне двуколки у ног дяди Васи и закрыл глаза. Ветер дышит над головой, лапы смоковниц по дядиной фуражке царапают. Море ворчит. А в сонной голове нежный голос англичанки прозвучал тихо-тихо:
– Вы, голубчик, меня извините. Я была очень взволнована. Но я вашего подвига никогда, никогда не забуду.
И тоненький голос девочки в локонах повторил:
– Никогда, никогда не забудем…
На следующий день усатый почтальон в соломенной шляпе соскочил с велосипеда и прогудел у виноградника русской фермы в рожок: тра-ра, тра-ра… Почта!
Передал прибежавшим мальчикам пакет и газеты, вытер лоб платком и покатил дальше.
На пакете было написано по-французски: "Русским мальчикам".
Ни имени, ни адреса. Других русских мальчиков не было, значит, они имели полное право вскрыть.
В деревянном ящике блестел свежим лаком новенький крокет.
Дети, удивленные и сияющие, сели перед ящиком на корточки. Перетрогали каждый шар, каждый молоток и дужку. Какие чудесные цветные ободки на рукоятках и шарах…
– Он прислал? – спросил Мишка. – Ведь без нас так бы он и сидел до сих пор на берегу в трусиках и в пенсне.
– А может быть, его жена?.. – задумчиво сказал Игорь. – Он ведь по-французски не пишет. Или дочка… Сказала: "Мальчики спасли папино платье, они симпатичные, надо им послать крокет…"
Пусть дочка, пусть не дочка… Схватились с обеих сторон за ящик и потащили его на кухню показывать взрослым. Те и руками разводили, и головами качали. Вот ведь какой англичанин… И всего забавнее: под крокетом оказалась бутылка джина, и на ней было написано: "Не для мальчиков".
Джин тетя Даша спрятала в шкап. И так она вчера от крика чуть не оглохла. Индюк пробку от зубровки проглотил, чуть не околел… Довольно. А мальчикам сказала кислое слово, чтобы с новой игрой обращались бережно. Вещь дорогая.
Сами знают. Хотели было сейчас же на площадке за домом в крокет поиграть, но Игорь вспомнил:
– А ответ? Что ж, мы, как свинопасы, – подарок под мышку, и всё?
Побежали в лес, где у них на старом пне походная канцелярия была.
Долго сочиняли ответ по-французски, даже волосы взмокли. На конверте написали: ""Континенталь". Господину англичанину в морской фуражке с женой и дочкой". А в письме: "Спасибо всем трем. Приплывайте вместе в гости. Только, когда будете купаться, лодку вытаскивайте на берег. На всех трех у нас запасного платья не хватит. Джин тетя Даша спрятала. С совершенным удовольствием, русские мальчики".
И через камни, канавы, кусты помчались к дороге дежурить. Через полчаса за стволами показался знакомый велосипед – почтальон возвращался в курорт. Дети на ходу сунули ему в руку письмо и широкой рысью (впереди Хризантема) помчались к своему крокету.
Глава XV
Камышовое государство
На пляже появились новые жители: за мысом в белом домике поселилось русское семейство. До взрослых мальчикам дела не было, но с ними приехали две девочки и братишка их, пятилетний Боб. Утром познакомились, а к вечеру уже закадычными друзьями стали.
Старшая девочка круглый год развивала ноги в строгой парижской балетной школе, а в конце лета на даче у моря давала своим ногам полную свободу. Лет ей было двенадцать, и хотя она была старшая, но она не только не удерживала других от шалостей, но сама первая всегда готова была сесть верхом на купающегося скользкого мула или, взлетев на толстую сосну у пляжа, всунуть уснувшему под сосной дачнику в раскрытый рот камышинку. Прыгала она через становившихся на четвереньки мальчиков так искусно и легко, что Миша от восторга себя шапкой по одному месту хлопал. Игорь уверял, что у нее в пятках вделаны балетные пружины… Вот и поди посостязайся с такой.
Ростом она была с молодого страуса, стройная, как камышинка, волосы ее, цвета дыни, всегда развевались по ветру, как камышовая метелка. А после купания она на туго убитом песке такие легкокрылые, стремительные пируэты выделывала, что сороки на прибрежных соснах только цокотали от удивления и взволнованно перелетали с ветки на ветку.
Вторая девочка, крепенький катышек в веснушках, имела два характера. У себя на даче, прижимая к плечику скрипку и разыгрывая, полузакрыв глаза, свои этюды, она была так серьезна и даже сурова, что Боб, пробираясь мимо открытых дверей в буфет за пастилой, старался ходить на цыпочках. Но на воле, у моря, она превращалась в премилого одиннадцатилетнего детеныша, доброты и покорности небывалой. Так что дети даже никогда и не просили ее ни о чем, что за удовольствие просить, если девочка, как божья коровка, сразу исполняет все желания. Она никогда не спорила, и, если после купания, стуча зубами, решали опять лезть в море и собирать в Мишкины штанишки раков-отшельников, она покорно шла за всеми в воду, хотя очень жалела ни в чем не повинных подводных уродцев.
У маленького Боба никакого характера еще не было. Просто Боб – курносый пупс, милый человечек, которого каждому приятно потискать – и детям, и взрослым, и даже бегавшей за детьми по пятам Хризантеме.
Появился и еще один житель. Взрослый, но совсем особенный взрослый. Русский химик, служивший на французском кожевенном заводе – занятие довольно серьезное.
И наружность у Петра Игнатьевича Попова была совсем не легкомысленная: сохранил он московскую бородку округлой метелочкой; новый серенький люстриновый пиджак сидел на нем солидно, как клеенчатый чехол на контрабасе; брюшко от сидячей работы все больше напоминало туго застегнутую в пиджак мандолину, а пенсне в никелевой оправе со старомодным круглым шнурочком делало добрые серые глаза более строгими и серьезными, чем они были на самом деле. И седых волос в бороде на один каштановый приходилось два, если не два с половиной. Словом – не мальчик…
Тем не менее в три летних недели своего отпуска, раз в году, "дядя-химик", как его называли приятели – дети, совершенно менял свой характер. При виде в лесу взрослого человека прятался за елку, давал ему пройти мимо, а сам сворачивал вбок. Купался всегда в сторонке от средиземных дачников, за камнями. Дачники и на суше болтали больше, чем следовало, неужели еще и в море разговаривать… Но к детям он тянулся, как иголка к магниту.
Питался он тоже не по-взрослому: возьмет с собой молока, сыру, фиг и уйдет в дюны на песке валяться. Там и пообедает, как белка или ворона какая-нибудь. К вечеру на треножнике кипятил себе в укрытой от мистраля ямке чай, а потом в консервной жестянке варил из гороховых патентованных лепешек с английским мясным соком химический суп, которого даже в остывшем виде ни один муравей не ел.
Жил дядя-химик в лодочном сарае у рыбака. Дай Бог, чтобы у каждого мальчика такое летнее помещение было. Над головой висели пучки мимозы и старые, пахнувшие рыбьей чешуей сети; вместо двери – всегда настежь распахнутые в море и в небо ворота; окна совсем не было, а вместо потолка – покатые ряды черепиц. И на полках вдоль всей стены морские звезды, пробковый старый пояс, крючки, грузила, краски в жестянках, гигантские розовые раковины – всякая симпатичная чепуховина… Ни в одном самом лучшем пансионе таких замечательных полок в комнатах не бывает.
У моря приезжий господин ходил, как он выражался, в полусмокинге: в измятой соломенной шляпе с дыркой для вентиляции на макушке, в старых парусиновых штанах и в матросской полосатой фуфайке, с обмотанным вокруг шеи оранжевым фуляром. И был в таком виде похож на добродушного бухгалтера, который неизвестно почему стал пиратом.
Мальчики часто прибегали к дяде-химику в гости. Игорь часами сидел на пороге лодочного сарая и все задавал химику научные вопросы по его специальности: можно ли крокодиловую кожу сделать прозрачной? Если слон сядет в крапиву, выскочат ли у него волдыри? Правда ли, что змеиная шкура несгораемая? Годится ли дамская кожа на барабан?
Дядя-химик, чтобы не огорчать мальчика, на все вопросы отвечал утвердительно.
Мишка большую часть своей жизни посвящал хозяйственным делам. То кормил кроликов, то вычесывал у Хризантемы блох. То отвесит забредшей в усадьбу американке кило винограда (на винограднике еще остались кое-где нетронутые лозы муската); если американка симпатичная – прибавит лишнюю кисточку, если похожа на верблюда – срежет с лозы похуже… То строит в кустах спасательный плот и так плотно утыкает его гвоздями, что несчастным спасенным положительно негде было бы присесть… Но в лодочный сарай он приходил каждый день. Приносил то виноград, то баклажаны, то томаты. Бросит лукошко на верстак и конфузливо буркнет в сторону: "Сегодня после обеда у нас Олимпийские игры. Будете играть?" – "Ну конечно". И исчезнет в прибрежных камнях, как ящерица, которой на хвост наступили.
И вот третий вечер кряду дядя-химик сидит у своего сарая, бродит вдоль опушки леса, рыщет среди ноздреватых, просоленных морских скал и понять ничего не может. Куда девались дети? Не с курами же спать ложатся? Или обиделись за что-нибудь, прекратили дипломатические сношения? Но ведь днем же приходят в дюны и в сарай и, поджав ноги, часами сидят вокруг него… Это у них называется "Лига детских наций для решения неразрешимых вопросов"…
Еще сегодня после купания обсуждали, кто полезнее – девочки или мальчики, и так раскричались, что Боб со страху под лодку забрался. Но в самый разгар спора, чтобы никого не обидеть, дядя-химик удрал, будто бы шишки собирать.
Третий вечер смотрит он в одиночестве на закат, слушает, как сосны поют над кровлей "пиу-пиу", как море шлейф по песку волочит. Рак-отшельник он, что ли?.. Химик решительно надел на себя зеленый непромокаемый балахон, словно он и не химик, а бродячий куст можжевельника, и неслышной мексиканской походкой нырнул в чащу на поиски. Уж он своего добьется.
В дюнах не было ни души. Пустынно, как в лунном кратере, подымались отлогие бока, кое-где с тихим шипением струился со скатов песок. И в сосновом лесу никого. Гигантские шишки лежали на усыпанной длинной хвоей земле, никто не перебрасывался ими, никто не перекликался в колючих кустах, никто по-обезьяньи не раскачивался на узловатых ветках… И вдоль всего пляжа, насколько глаз видел в предзакатной мгле, ни одного маленького человека. Вон старуха собирает в корзинку выброшенную морем порцию щепок; вон собака старого рыбака меланхолически совершает свою обычную прогулку после ужина: детей нигде не было…
У выхода к устью пересохшего ручья дядя-химик всмотрелся в песок: следы. Гуськом в ниточку детские следы… И сбоку во влажном песке, как в сургуче, отпечатаны лапы неизменной детской гувернантки и опекунши Хризантемы. Конечно, это она. Свистнуть? Собака отзовется. Но это будет нечестно. Надо самому разыскать. И разыскать осторожно, не потревожить, не помешать их делишкам. А то разбегутся веером, как вспугнутые кролики, ничего и не узнаешь.
Густой камыш шел сплошной щеткой по обеим сторонам сухого русла. Голоса… Человек из лодочного сарая быстро нырнул в камышовые джунгли, сел на врытую в песок жестянку из-под бензина и прислушался.
Девочка-балерина капризно распекала невидимого собеседника.
– Я только что обошла все наши границы. Веревка у леса оборвана… Я ведь строго запретила качаться на пограничной веревке. Пограничный столб на тропинке у моста подрыт… Всякий прохожий может ворваться в наши пределы, и у нас даже не будет повода выслать его за границу.
– Это опять Хризантема подрыла, – уныло возразил голос Игоря.
– Ты министр пограничных дел, ты за все и отвечаешь. Прикажи главному архитектору укрепить столб, а Хризантему посади пока в крепость… Она в третий раз нарушает мои законы. Я не хотела бы прибегать к строгим мерам, но пусть военно-полевой суд оставит ее на завтра без овсянки.
– Она и так овсянки не любит.
– Не рассуждать. – Все будет исполнено, королева. Упирающаяся Хризантема жалобно завизжала: должно быть, ее поволокли в крепость.
Камыши быстро-быстро зашуршали, замотали метелками и опять успокоились.
– Где поставщик автомобилей?
– Закусывает в королевском гараже.
– Доставь его немедленно сюда.