И неделю крутил баранку, а я ездил пассажиром на командирском месте…
Дядя Аполлон раскраснелся, в его глазах появилось так много озорства и лукавства, что он сразу помолодел лет на двадцать. От возбуждения он ходил взад-вперед и мычал под нос мотив своей любимой песни про медаль за город Будапешт. И вдруг остановился и внимательно посмотрел мне в глаза.
- Как ты думаешь, могу я бросить своего Командира в беде?
- Конечно, нет! - вырвалось у меня. - Но ведь, кроме вас, целый полк!
- Где он, полк! - вздохнул бывший старшина. - Один батальон остался… не более.
Он вдруг помрачнел, а глаза спрятались глубоко в щелки.
- Я никогда так не рассуждал и тебе не советую, - строго сказал дядя Аполлон. - Мелкие людишки так рассуждают. Белиберда всякая…
Он долго не мог успокоиться, но потом почувствовал себя виноватым передо мной за излишнюю резкость и положил мне на плечо свою тяжелую руку.
- Идем на озеро!
- Зачем?
- Идем, идем, узнаешь!
И мы зашагали рядом мимо редких вязов, по тропинке, которая пробиралась в зарослях ежевики.
У самой воды он остановился, взглянул на меня весело и даже подмигнул мне.
- Если не возражаешь, я тебе сделаю подарок.
- Мне? За что?
- А ни за что! За то, что ты есть, Валерка - мой друг! За то, что честный парень, что немаловажно… Да ты не подумай, что я подарю тебе что-то дорогое. Я подарю тебе свисток… вернее, научу тебя свистеть… по-особенному.
- Так я умею, - сказал я, запустив четыре пальца в рот.
- Вынь изо рта грязные пальцы, - строго сказал дядя Аполлон. - Я научу тебя свистеть без рук, как свистят фронтовые разведчики. У них руки всегда заняты.
И тут он свистнул. И его резкий пронзительный свист протянулся над озером невидимой дугой. И повторился на другом берегу.
Потом он стал объяснять и показывать мне, как это делается. Как выгибать нёбо, как держать язык. Он краснел от натуги, строил гримасы, чтобы мне было яснее. А я, как обезьяна, подражал ему, но вместо бьющего по ушам свиста из меня вырывалось шипение.
Целый вечер бился со мной бывший старшина. Наконец у меня получилось. Правда, еще не очень звонко, но получилось.
- Спасибо за подарок, - сказал я и свистнул так, что жильцы нашего дома выбежали на улицу.
- Другого у меня ничего нет, - как бы извиняясь, ответил дядя Аполлон.
И мы пошли по домам.
4
Нет, не удалось дяде Аполлону успокоить меня. Он улыбался, а я чувствовал, что он страдает и ему тяжело расставаться с "Иваном-виллисом". И сам я ни за что не хотел смириться с мыслью, что старого автомобиля у нас больше не будет и что на нем станут разъезжать "малиновые уши".
Надо спасать "Ивана-виллиса"! И я понял, что сделать это может только Командир. На другой день я очутился у белого дома с зеленой крышей. Я увидел Командира в открытом окне. Он стоял неподвижно, как на картине, и рассеянно смотрел на прохожих, видимо, был сосредоточен на важной мысли. А может быть, молча переживал боль.
Я остановился в нескольких шагах, думая, что Командир не замечает меня. Но как рассказывал дядя Аполлон, Командир обладал удивительным свойством видеть, глядя в другую сторону.
- Ты кто такой? - неожиданно спросил он. Его голос прозвучал резко, и мне захотелось сорваться с места и убежать.
Но я остался и ответил:
- Валера. Друг дяди Аполлона.
- Аполлона? Голуба? - заинтересованно спросил Командир. - Ты знаешь Аполлона Голуба?
- Знаю, - отозвался я и тут же выпалил все, что хотел сказать, ради чего пришел к дому с зеленой крышей. - Он хочет продать "Ивана-виллиса"!
- Да кто же его купит, развалюху? Такого дурака не найдешь!
- Он нашел… такого дурака… с малиновыми ушами.
- С малиновыми ушами… - сердито усмехнулся Командир. - И сколько ему дали "малиновые уши"?
- Не знаю.
Командир снова стал смотреть на прохожих, словно утратил ко мне всякий интерес, забыл про меня. Но это я так решил. А он навалился локтями на подоконник и, глядя на меня, спросил:
- Про озеро Балатон слышал?
- Дядя Аполлон говорит - хорошее озеро.
- Да уж хорошее! - Командир резко повернулся ко мне. - Чем же оно такое хорошее? Может быть, тем, что мы чуть голову не сложили на этом Балатоне? Или тем, что гитлеровцы начали отчаянное контрнаступление и спихнули нас с рубежа? А он тебе не говорил, что "стоял ясный, солнечный день"?
- Говорил, - признался я.
- Так никакого солнечного дня не было! Заруби это себе на носу. - Он нахмурился, и я уже подумал, что сейчас он захлопнет окно и уйдет. Но он вдруг начал рассказывать: - Был март сорок пятого. Еще в ложбинках держался снег. На деревьях не раскрылись почки, и ветки были голыми, как метлы. Резкий ветер поднимал на озере волну… И тогда немцы ударили неожиданно, из последних сил. Бросили на нас свою лучшую дивизию СС "Адольф Гитлер". Про Балатонскую операцию слышал? - И, не дожидаясь ответа, он продолжал: - Так вот, стоял пасмурный, серый день. Шел холодный дождь. Мы с Голубом ехали из штаба дивизии домой в полк. И вдруг я вижу, наперерез нам движутся фашистские танки.
Командир с трудом сел на край подоконника.
- Что делать, спрашивается? Я ругаю немцев. Ругаю нашу разведку. Ругаю самого себя… за потерю бдительности. А старшина Голуб говорит: "Может быть, прорвемся, товарищ майор? Нам бы только до мостика добраться". Каков, а? До мостика!.. Но все дело в том, что за годы войны он, хитрец, научился читать мои мысли, знал мой характер. Я только махнул рукой, а твой дядя Аполлон уже дал полный газ. Не подкачай, "Иван-виллис"!
Командир замолчал, вспоминал подробности того страшного дня. А мне не терпелось узнать конец этой истории, и я умоляюще посмотрел на него.
- Страшная эта была гонка, - вдруг сказал он. - Даже когда вспоминаю - мороз по коже проходит. "Иван-виллис" мчался с бешеной скоростью, а фашистские танки уже заметили нас и тоже прибавили ходу. Не стреляют. Хотят взять живьем. А впереди спасительный мост. Красивый был мост, ферма выгнута, как арфа. Вот Голуб и решил сыграть на этой арфе. Арфист, понимаешь… - Тут Командир снова сделал паузу, и на его лице появилась слабая, но, несомненно, торжествующая улыбка. - И сыграл-таки! воскликнул он. - Мы метрах в двадцати от переднего танка проскочили, а тут уже и мост рядом. Фашисты открыли огонь. Несколько снарядов разорвалось близко. Голуба осколочек зацепил. Плечо содрано, рукав гимнастерки потемнел от крови, а он так прикипел к баранке, что и внимания не обратил. Тут мост прикрыл нас от разрывов своей стальной фермой… Ушли мы благополучно. Не подвел нас "Иван-виллис". Вот стою перед тобой. Жив! Правда, не в лучшей форме…
Командир долго молчал, а я все ждал, когда он скажет свое веское слово насчет продажи "Ивана-виллиса". Но он так ничего и не сказал. Только буркнул:
- "Иван-виллис" Голуба. Он хозяин-барин. Ну, ладно, мне пора лечебную гимнастику делать. - И ушел.
Покупатель должен был прийти вечером, и, чтобы не видеть его ненавистных малиновых ушей, я решил на это время уйти из дома. Я не мог смотреть на то, как он будет копаться в моторе, яростно крутить заводную ручку. Мне казалось, что вместе с фронтовым автомобилем ему достанутся и память о войне, и дружба с Командиром - все, что есть у дяди Аполлона.
"Не заводись, "Иван-виллис"! Не поддавайся ему! Замри на месте!"
Я подошел к машине и стал печально разглядывать ее. Воспоминания дяди Аполлона ожили во мне, и я увидел фронтовую дорогу, старшину Голуба, новенькую машину, еще не получившую своего военного имени - "Иван-виллис".
И тут мой взгляд упал на густые заросли ежевики, покрывшие спуск к озеру. Если спрятать в них фронтовой автомобиль, никакой покупатель не найдет его! Неожиданная дерзкая мысль сразу овладела мной. Я уперся плечом в задний угол машины, напряг все свои силы и стал ногами отталкиваться от земли. Сперва "Иван-виллис" упрямился, но вот дрогнул и медленно сдвинулся с места. Я сделал шаг и снова напрягся. Пошел, пошел! Колеса вращались медленно, словно цеплялись за землю. А я, тяжело дыша, давил, давил на железное плечо фронтового автомобиля.
Но вот машина остановилась, словно встретила на своем пути препятствие. Я распрямился и увидел, что колеса замерли у самого обрыва дальше двигаться не решались. Не зная, как быть, я забрался внутрь и сел на скрипучее сиденье. Потом я положил руки на баранку и стал крутить ее, словно управлял едущей машиной. Я перетрогал все рычаги, нажал на все педали. Отпустил ручной тормоз.
Говорят, что раз в жизни ружье стреляет само.
Видимо, этот закон касается не только ружей - старый фронтовой автомобиль вдруг сам тронулся с места и покатил.
Был ясный, солнечный день. Вздрагивая и переваливаясь с боку на бок, "Иван-виллис" катил по склону к озеру. Трещали кусты ежевики, из-под колес вылетали комья земли, колдобины, как подземные толчки, подбрасывали машину, но уже никакая сила не могла остановить старый автомобиль. Он летел вперед, набирая скорость. Я же изо всех сил вцепился в баранку, но не мог управлять бегом машины, а только держался, чтобы не выпасть. Свистел ветер, мелькали деревья…
Сперва я почувствовал резкий толчок. Потом почувствовал, что уже не еду, а лечу. Лечу и одновременно слышу страшный грохот… Мне казалось, что я летел очень долго. Даже когда я очутился на траве, полет мой продолжался. Голова гудела. Земля вращалась, как карусель. И ветер звенел в ушах.
Я открыл глаза. И в ожидании боли осторожно пошевелил рукой, ногами, головой. Боль я почувствовал в плече - тягучую, ноющую. И тут мне на память пришли слова дяди Аполлона: "Если я проснусь и почувствую, что у меня ничего не болит, - значит, я умер". У меня болело плечо. Я был жив.
Я был жив, а как же "Иван-виллис"? Я поднялся на ноги. Огляделся. И моим глазам предстала страшная картина. "Иван-виллис" стоял метрах в пятидесяти от меня, уткнувшись носом в дерево. Одно крыло болталось, издавая жалкий скрежет. Одной фары не было вовсе. Из расплющенного радиатора текла струйка воды. Правое колесо было как бы вывихнуто и почти плашмя лежало на земле.
Я понял, что "Иван-виллис" погиб. И причина его гибели - я сам.
Я был жив, у меня только болело плечо, а он уткнулся в дерево, разбитый, исковерканный, неживой.
Мне стало нестерпимо страшно. Я поднялся на ноги и побрел прочь…
Целый день я слонялся у озера, не решаясь подойти к разбитому автомобилю. У меня болело плечо, и я все время трогал его здоровой рукой. Но эта боль ничего не значила в сравнении с той неотступной горечью, которую я испытывал от мысли, что из-за меня старый фронтовой автомобиль "Иван-виллис" теперь стоит в кустах ежевики разбитый, неподвижный, неживой. И раздавленные ягоды алеют на капоте, как капли крови.
Когда на исходе дня я пришел домой, разбитая машина была окружена зеваками. Дядя Аполлон стоял тут же, бледный, растерянный, поглаживал рукой раненого друга. И молчал.
Вокруг шли пересуды. Одни говорили, что это хулиганы из баловства спихнули машину под откос. Другие обвиняли неудачливых угонщиков. Дяде же Аполлону, казалось, было все равно, кто был виновником гибели "Ивана-виллиса".
Явился покупатель. Он постоял у разбитой машины, почесал затылок. Потом сам себе сказал: "Может, это к лучшему". И ушел.
Что к лучшему? То, что "Иван-виллис" разбился?
Вечером я отправился к дяде Аполлону.
Я застал его в кухне, около большого оцинкованного корыта. Лицо его было красным, волосы слиплись, на лысине поблескивали бисеринки пота, а большие сильные руки были по локоть в белой пене.
Он стирал, широко и яростно двигая руками, словно вместо мыла держал рубанок и стругал доску.
- Дядя Аполлон, - тихо произнес я.
Он обернулся, посмотрел на меня через плечо и ничего не сказал. А я остался стоять за его спиной и ждал, когда он заговорит со мной.
- Ты что пришел, Валера? - наконец спросил он.
- Дядя Аполлон, это я… съехал на "Иване-виллисе".
Я думал, что дядя Аполлон накричит на меня и выгонит прочь. Но мой друг даже не изменился в лице. Только внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Ты же мог разбиться, разумеешь?
- Лучше бы я погиб! - вырвалось у меня.
- Глупости! - Дядя Аполлон энергично махнул рукой, и на пол плюхнулись клочья мыльной пены. - Ты же хотел спасти его от позора. Спасибо тебе, Валера.
Дядя Аполлон замолчал, а потом мотнул своей головой и сразу перенесся в далекие годы, благо они всегда были рядом с ним.
- За несколько дней до победы ему тоже досталось. Рядом легли две мины. Тут судьба надолго разметала всех троих. Я очутился в одном госпитале, майор - в другом, "Иван-виллис" - на ремзаводе. Потом я долго разыскивал Командира. А "Иван-виллис" сам нашелся.
Дядя Аполлон через силу улыбнулся.
А перед моими глазами возник Командир, стоящий у окна, двумя руками опершись на палку. Я увидел его воспаленные веки, сизые волосы, выбившиеся из-под фуражки, глубокие складки у рта. Никогда еще чужие страдания по-настоящему не волновали меня. Но в эту минуту я почувствовал боль старого воина.
- Где же взять денег на врача из Сибири? - участливо спросил я.
- А? Денег? - дядя Аполлон вытер руки о фартук. - Деньги дело наживное.
- Я буду вам помогать! - воскликнул я, даже не подумав о том, как я смогу это сделать.
Но моя готовность тронула дядю Аполлона, и он заговорил со мной очень доверительно:
- Командир с больными ногами беспомощен, как ребенок. Я за него в ответе перед всем полком. Перед теми, кто жив и кого уже нет.
Дядя Аполлон поднялся, подошел к корыту и с яростью принялся тереть белье, словно оно виновато во всех его житейских бедах. А я сидел и наблюдал за его яростной работой. И вдруг дверь распахнулась - на пороге кухни стоял Командир.
Он был бледен, тяжело дышал, фуражка сдвинулась на затылок. Двумя руками опирался на палку. Его слегка покачивало от усталости. Сизые волосы беспорядочно налезали на глаза. У рта запали две глубокие жесткие складки. Я почувствовал, что ему очень больно.
Некоторое время он молча наблюдал за тем, как дядя Аполлон стирает, а тот не замечал гостя, и клочья пены, как стружки, вылетали из-под его рук.
- Где же твоя добрая хозяйка? - вдруг вместо приветствия произнес неожиданный гость.
Дядя Аполлон вздрогнул и вынул из корыта руки, виновато посмотрел на Командира.
- В отъезде, - робко сказал он.
- В отъезде? - не поверил ему майор. Он сделал несколько тяжелых шагов и буквально повалился на скамейку. - Я вижу, как она в отъезде. Сам стираешь?
Он спросил так строго, что уже невозможно было солгать, и дядя Аполлон, медленно вытерев руки, признался:
- Сам. Себе стираю… и вам… за компанию… Мне ничего не стоит.
Но Командир уже не слушал его. Он очень устал и был расстроен, раздражен. Голос его гремел на всю кухню.
- Послушай, Голуб! Наш полк фашисты не смогли разбить, а время многих бойцов уложило. Остались только мы с тобой да "Иван-виллис", - тут он усмехнулся, - наша единственная боевая матчасть.
Дядя Аполлон слушал, уронив на грудь свой могучий кумпол, на который не лезла ни одна каска. Он-то знал, что боевая матчасть разбита. Слушал, а потом, не поднимая головы и не глядя в глаза Командиру, сказал:
- Я говорил вам про сибирского доктора, который творит чудеса…
- Брось, Голуб, - Командир замотал головой, - не верю я в чудеса. Что, мне твой доктор новые ноги подставит? Не подставит! А со старыми уже сам бог ничего не сможет сделать…
Последние слова он произнес тихо, весь его запал кончился, силы иссякли.
И долгое время дядя Аполлон и майор сидели молча, обо всем они договорились, все поняли, но я-то знал, что самое страшное еще не сказано.
- Ну ладно, - сказал гость. - Заводи своего козла, отвезешь меня домой.
Он по привычке говорил с дядей Аполлоном командирским тоном, хотя время давно уравняло их, присвоило им одно общее звание - пенсионеры. Но отголосок прошлого был жив и одинаково дорог бывшему командиру и бывшему старшине.
- Опять не в порядке? Не заводится? - спросил он, видя, что хозяин не спешит выполнить приказ.
И тут дядя Аполлон поднял голову и маленькими прищуренными глазками посмотрел на Командира.
- Разбился "Иван-виллис", товарищ майор. Так разбился, что и костей не соберешь.
И дядя Аполлон махнул своей тяжелой рукой.
Некоторое время Командир молчал, словно смысл сказанного не сразу дошел до него, а потом вдруг потер лоб, надвинул фуражку на глаза и то ли поморщился, то ли улыбнулся. Я не рассмотрел.
- Вот это я понимаю! - воскликнул он. - Не сгнил на свалке, а разбился! В который раз уже разбился! А, старшина?
Мне показалось, что Командир не расстроился, а, напротив, повеселел, и вместе с тем смех его был необычный, такой, какой легко может сорваться на слезы. Но никаких слез не было.
- Можешь не докладывать подробности, - сказал он. - Со всеми случается. На то и машина, чтобы рано или поздно разбить ее. Помнишь, как такие "иваны" порой кувыркались у нас на войне? Сколько людей побили! А ты цел! И слава богу! Главное, что ты не пропал!
- Я того доктора все равно привезу, - упрямо сказал дядя Аполлон.
- Привези, привези, - как бы дразня, отозвался гость.